На "Опушку"



За грибами

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ВЛАДИМИР БЕЛЯЕВ
ПОЗДНЕЕ ОКНО

 

* * *

вот уже собраны листья, как личные вещи.
утром разбудят, выведут на мороз.
какие увидишь лица, кем будешь встречен?
ты знаешь ответ, но не на этот вопрос.

все близкие там, где память – еще не память.
где всяких диковинок полон июньский двор.
жук на ладони, жасмина белое пламя...
зима – больничный пустой коридор.

тот коридор, который впервые покинув,
увидел, как солнце прячется в облаках.
это сегодня ветер толкает в спину,
а тогда – несли на руках.


Песенка

Там, где позднее окно
в ранний сад отворено,
где на лавочке зеленой
вянет красное вино,
где сверчковая гульба,
светлячковая гурьба,
ходит-бродит взрослый мальчик
с детской песней на губах.

Тают сладкие слова.
Зреют горькие слова.
Скоро-скоро в синем небе
вспыхнет желтая листва.
Мышь затихнет, жук заснет,
в нору спрячется енот,
и заплачет старый мальчик,
испугавшись новых нот.

Полно слезы лить, старик.
Улыбнись скорей, старик!
Ты забудешь летний щебет,
ледяной вороний крик.
Не красива, не страшна –
всех укроет тишина
там, где жизнь не различима –
где не названа она.


* * *

азбука леса – крестики, точки, тире.
считываешь следы, застывшие в январе.
знак превращается в звук, и со всех сторон –
разноголосица галок, синиц, ворон.
люди прошли здесь, или еще пройдут.
люди всему названия раздают.
каждый пытается песню свою нести.
снежные горы на млечном встают пути.
там облака выдыхает холодный бог.
сон его так непролазен и так глубок,
что в буреломах, расщелинах этого сна
музыка нам просторна, а речь тесна.


ре-минор

эта музыка,
как стеклянный рождественский шар,
но внутри – настоящий декабрь,
все настоящее – небо, и город под ним.
поднимают шлагбаум. из ворот выезжает повозка.
неуклюжая лошадь бредет по булыжной дороге.
отозвавшись на скрип колеса,
с ветки вспорхнула ворона – падают белые ноты...
так негашеная известь летит в могилу...
и разбивается вдребезги пойманный свет.


* * *

Иди за мной черемуховым снегом,
иди за мной сиреневым дождем,
пока ты не придуман человеком
и не рожден.
Иди и просыпайся лепестками –
и времени, и месту вопреки –
на плачущую девушку, на камень,
на черепки.
Иди и не придумывай – могли мы
отдать себя унылому божку?
В каком аду нас вылепят из глины
и обожгут?


* * *

Видишь, пристань укрыта плакучей ветлой –
дачный август забытого года.
Там подросток склонился над черной водой,
будто в поисках черного хода
из опасной, запутанной, длинной, чужой...
Оглянись – по своей и короткой
он шагает с простой среднерусской душой,
щеголяя испанской бородкой, –
через гулкий, заросший акацией двор,
улыбаясь студенткам и вдовам.
Сам себе донжуан, сам себе командор –
семафорной звездой околдован,
что, лукаво мерцая, вела наугад –
в Волгоград, Элисту или Ровно.
Вот в саду сновидений построились в ряд
все его галатеи петровны.
Вот старик наблюдает за поздней баржой,
уходящей по лунному следу.
Он бы также ушел – по желанной, чужой,
бросив камешек в сельскую Лету.
Не сумевший принять эту жизнь как намек,
что он видел в туманном пределе?
Между гипсовых статуй блуждал огонек
и терялся в цветах асфодели.


*  *  *

Что мне дано? – увидеть издалека –
лес подступает к старому полустанку.
Черной листвой шумит. Облака
вывернуты наизнанку.

Всполохи в небе, в памяти. Над головой
мерцание лампы газоразрядной.
Пахнет мастикой, опилками. В игровой
стою, неопрятный.

Тянется долгий урок. На клетках листа
вырастают деревья, прокладываются шпалы.
Только никак не разъедутся поезда –
обрывы, завалы.

Голос диспетчера. Меня вызывают к доске.
Лес отступает, стихают зарницы.
Будто бы все решено там вдалеке –
за краем страницы.


*   *   *

Тревожный воздух железнодорожный.
За лесом гул, и свет зеленый дан.
На лавочке в солдатиков играет
ребенок ростом с папин чемодан.

А ты, дурак, недельную разлуку
переживаешь чуть ли не до слез.
Смакуешь грусть. Ты даже не заметил –
малыш тебе солдатика принес...

Так скорый мчится мимо полустанка,
где жизнь твоя в сандаликах стоит
и ест пломбир за двадцать две копейки,
перебивая сладким аппетит.


"Красная книга"

1

Был когда-то наивен и чист -
всех девчонок в отряде стеснялся...
А еще, а еще я боялся
что найдет меня черный горнист.

Но как будто стоял за спиной
добрый бог пионерской дубравы,
охранявший меня от оравы
привидений, придуманных мной.

Что желал - ничего не сбылось.
Только снится все чаще и чаще -
в черной-черной осиновой чаще
белый-белый гипсовый лось.

2

...А еще, дабы выветрить дачную грусть,
мать являла заботу большую.
Так для старшего сына раскидистый куст
посадила согласно фэн-шую.

Вот сынок по разбитой дороге бредет.
Весь промокший, да в глине ботинки.
Для него только лох серебристый растет.
Ни березки вокруг, ни рябинки.


*   *   *

Нам забивали стрелку в скверике зимнем.
Шел с корешами – с Юсами да Респектами,
снабдив себя арматурой, бутылкой с бензином
и прочими спецэффектами.

Билась шпана, куражилась, кайфовала...
Апофеоз – из ментовского УАЗика
доносился хрип магнитолы – тоску навевала 
шансона русского классика.

...А я все свыкался с кликухой, оправдывал свинство –
забывались фамилия, имя, отчество.
Так и рождалось из этого гоп-единства
мое одиночество.


*   *   *

Кто о чем – а я опять о приятном.
Вдохнуть в беседке волшебный дым,
выпить в скверике, ширнуться в парадном,
умереть молодым.

Не жди его, папа. Не жди его, мама.
Вам не понять его внутренний мир.
Им на заборе написано слово «мир».
Все подворотни исписаны. Словом «мир».
Словом, куда он катится, чертов мир?
Пубертатная драма. 

Двадцать два года спустя, –
пополнев на двадцать два килограмма,
он переходит с жирного на маложирный кефир.
Чешет лысину, надевает пижаму.
Надо бы навестить папу, маму...

Это не видеоролик «Позвоните родителям».
Воскресное утро. Молчат на пару с водителем.
Позади остаются ангары и гаражи.
Повсюду – цветет сирень, летают стрижи.
Такси останавливается у чугунных ворот,
за которыми – время длится наоборот.
За которыми –дворник, пьяный и тихий,
сметает с дорожки обтрепанные гвоздики.


* * *

Так учили курить взатяг –
вбираешь дым, говоришь "ап-те-ка".
Позже – девочки, дискотека, дешевый коньяк
в канистре.
Бюстгальтер – на люстре.
В общем, бардак.

Как разложить это все по полкам?
Как совместить с тем опытом,
о котором – только намеком,
только шепотом?
Вот ты поставил себе задачу,
и сразу – уйма хлопот.
Читатель требует мороженое на сдачу,
на третье – компот.

Найдешь в себе силы сказать "нет",
выйти из кухни, из магазина?
Ведь поэзия – это свет,
а не потребительская корзина.

И ты выходишь в уютный дворик.
Думаешь – здесь легко?
Курит на корточках дядя Боря
в рваном трико.
Ладит скворечник дядя Сережа,
сам с собой говоря.
Ты ведь хотел быть на них похожим...
Зря.
Твои одногодки – Антон и Катя.
У Антона – новый значок.
У Кати – модное платье.
Завидуешь им, дурачок.

Да забудь ты про всех, и примерь пятистопный анапест –
хоть затаскан уже, хоть слегка, так сказать, длинноват.
Без оглядки шагай, – зацелован и пьян, разухабист, –
и дерзи, балагурь, улюлюкай, рифмуй наугад.
Признавайся в любви той затейнице, девочке Тае,
чья подробность одежды болтается в пятой строке.
Но затянешься словом "аптека", и юность растает...
Снова детство, деревня. Родные стоят вдалеке.
Слышен грохот ведра, разгоняется ручка колодца
с нарастающим гулом у глупой моей головы.
Кто зовет и отводит меня, кто так тонко смеется?
Поднимается ветер. Теряется в шуме листвы
голос слабый второй, призывавший на месте остаться.
А тогда бы, представь, на секунду поверить ему...
Что ты плачешь, дурак, – здесь по тексту нельзя разрыдаться
и признаться в бессилье своем – никому, никому.


* * *

Снова северный дует, колдует –
наугад открывает тетрадь
и осеннюю тему диктует:
"Почему я боюсь умирать".

Снова несовершенство разлуки –
на краю безнадежной строки.
Будто слышат нездешние звуки
на скамейке в саду старики.

Заучив пунктуацию улиц,
орфографию чащи людской,
я вот так же, кряхтя и сутулясь,
через парк побреду на покой.

И никто мне не скажет "до встречи",
И замкнется за мной алфавит.
Только тишь, недоступная речи,
только мраморных слов монолит.

Так зачем в этом розовом свете
отшептавшие листья горят,
это дерево, облако, ветер
говорят, говорят, говорят...


*   *   *

Речь идеальная – суть оговорки и лепет.
Маленький мальчик усердно куличики лепит.
В той же песочнице позже закурит тайком...
Трудно дышать? Не вставайте, мы сами проветрим.
С улицы тянет прохладой и липовым цветом.
Стал стариком. Не помнит уже ни о ком.

Споры и чтения. В клубах и библиотеках.
Весь из себя – сочинитель, ловец человеков –
праздно шатался и все подмечал на пути.
Длинные ноги, понятно, – короткую юбку,
жалобный голос, вопрос в телефонную трубку:
"Господи, ну и куда мне теперь идти?"

Ночь. Коридор. Опираясь на дверь туалета,
он остановится. "Мама, мне нравится это...
крыша, фонарик... военная красота!"
Все, что осталось – вот эти смешные обрывки,
мертвые книги на полке, аквариум, рыбки,
что иногда выпускают пузырь изо рта.


*   *   *

Яблоня, груша, сирень, жасмин.
Дом из серого кирпича.
Все бы по детству справлять помин-
ки. Все бы – начать снача...

Ладонь – от лица. Ветреный май.
Колышется триколор.
Высится – как его ни ломай –
старый советский забор.

Это за ним таились в траве
дети вина и травы.
Дым в голове. Гул в голове.
Паника черной листвы.
Страшный закат озарял турник –
ворота в прокуренный ад.
Кто здесь? – писатель серьезных книг?
Ну-ка, давай назад!

Будет еще товарняк греметь
за полночь вдалеке.
Будет еще репродуктор петь,
хрипеть, вызывать к доске,
где объявление от дождя
размокло «...пал человек».
И налегке в ночь уходя,
плакал тот человек.

Годы – на сборы, на споры с собой...

Здесь и сейчас у меня –
блюдце с каемкою голубой,
утро воскресного дня.