| На "Опушку" |
| За грибами |
ВАЛЕНТИН БОБРЕЦОВ
УТОНУВШАЯ РЕКА
Санкт-Петербург, 1998 (Под названием «Вторая рапсодия» и в сильно сокращенном виде книга вышла в изд-ве «Знак», СПб, 2000) Котята в каменном мешке, куда несёт нас век? Незатенён лишь спуск к реке. Так, стало быть, на свет! «Сизифов грех» Happy end I Злодей в местах не столь уж отдалённых мостит дорогу перевоспитанья, по коей тягой трёх коней дарёных на двор голодный движим воз питанья. Ест курицу, не подвергаясь риску знакомства с поварским пинком, кот Васька. И невдомек бедняге-беллетристу, что здесь не эпилог, но лишь завязка. Господин с кошкой или Как бы Гамлет Только датские книги читать И.М. I Нет, после Гамлета датчане резко сдали! Ханс-Христиан... А что Ханс-Христиан?.. и падавшие трагикам к стопам букеты основательно подвяли. Вот только Ларсен, что живет в подвале, парит, опустоша второй стакан, пернатое перо дамасской стали воткнув, куда бы прочие не стали. Но в небесах, с гусями спевшись быстро, Склоняется на Северо-Восток. Сыр-масло-мёд, мудрец найдёт в вас толк. Черты нашедшего увековечит Бидструп. Рак оперированный на горе свистит в свисток. А Гамлет... так давным-давно убит-с... труп! II Не пугайся, принц, я отнюдь не призрак Офелии требующей суда. Нервы стали сдавать? нехороший признак. Но пора представиться, я – Судьба. И что делать с тобою, несчастный Гамлет, – мой мальчик, не уходи, постой – я не знаю... оставить победу врагам ли или тебя возвести на престол? Я не знаю, как быть с терзаньями принца. Козырных королей невозможно крыть, если ты не туз. Это мудрый принцип. И прошу, дорогой, умерь свою прыть. Справедливость? О да! но нет худшей из каторг, чем борьба в одиночку. А в Дании зла слишком много, чтоб ставкой твоею на карту жизнь была... Да к тому же корона мала вдруг окажется? Ну, а другим она впору. И для чёрных лучший исход – ничья. Потому как у стен есть уши. А вору и убийце послушны и меч, и яд. III Детские истины, сладкие словно капли датского короля: только от соли бывает солоно, ухо создано для рулад. Вышел срок храненья микстуры, горечь вкралась в старинный вкус. За самоваром еду из Тулы с соловьём за пазухой в Курск. Говорим о бедах минувших, в том, попутчики, мы вольны... заливаем друг другу в уши взрослых истин сок белены... IV Зачатое на кровати скрипевшей, как молотилка, зачатое в страхе матерью отца умолявшей: – Тихо, соседи сейчас застучат!.. И впрямь – из картона стенка... О, поколенье, зачатое отцовской мыслью о деньгах! V Мои ровесники в майорах, в столоначальниках, а я паясничаю словно Йорик, и не имею ни ... Душою рад, когда ругают престол, которому служу. И не родился ещё Гамлет, что пустит надо мной слезу.
один герой меж персонажей романа что не напишу одно действительности нашей лицо трагическое шут гороховый что остаётся обыкновенно на бобах но и оставшись не сдаётся вплоть до последнего «бабах» долгонько не угомонится но к радости его коллег для снайпера и гуманиста цель человека человек
VI Покуда вся культурная Россия, предпочитая и арбуз, и хрящ, на зубочистки тратила усилья и примеряла гамлетовский плащ (ах мой антигерой, квазистрадалец, лжегамлет, псевдодатский недопринц, – о, как дверями прищемивши палец он верещал и повергался ниц!) Так вот, покуда к почве припадая, страдалец гармонически кричал, ты может быть один (и падал снег, не тая) кто череп Йорика прикладывал к плечам и вижу, оказалась впору корона, превратившись в ледяную гору VII Доверяя коль не оку, так уху не пугаюсь, – это кот за портьерой запоздалую преследует муху на поверхности окна запотелой. Слава Богу, слово за Фортинбрасом, – от варягов завсегда нам спасенье. И Офелия плывущая брассом в сарацинском ритуальном бассейне. 1974-1996 Эпилог. Декабрь 2006 года Мертв. Полоний. Сколько яда! – Хлещет. Льется. Брызжет. Каплет. Крысенкранц из Скотланд-Ярда Ищет, где же бедный Гамлет *** дом дожидается ремонта клонится голова к плечу но прочь уносится дремота всполошена старинным «чу» то теменам грозит низринясь с пятисаженной вышины лепного ангела мизинец то небеса идут на ны точнее на меня, не в счёт напарничество вёрткой крысы где метя в темя дождь течёт не признавая смысла крыши Набережная галдящим без меры пацанам милиционер улыбается милостиво будто меценат покуда козлоногие старушки шествуют за колясками в которых внуки на живот перевернувшись глядят на город где уже с утра бородатые туристы из Гааги фотографируются на фоне бритого Петра. *** Скрестил царь Питер – выдумщик такой! – чухонскую трясину с русскою тоской, немецкий перегонный куб – с губами и висками славянскими, – и нет, ублюдка бы в Кунст-камер! – царь пестовал его, о-де-Колонем прыскал, унялся лишь, когда свой золотушный шиш воздев, бастард укоренился на заливе Финском, – исконно-русской почве, а точней, воде. *** Инверсии твои постичь, Создатель, не в силах, буду просто наблюдать. Опять мюжик ля рюсс обородател. Да так, что можно ленточки вплетать. И взяв за холку, бишь за эспаньолку, после Петра отросшую весьма, поставить под берёзку аль под ёлку, – смотря что нынче: лето аль зима. ***
Та громадина дома только что громоздилась над улицей грудами кирпичных балконов; перебежав мостовую, он мог бы рукою нащупать её каменный бок; но как стал накрапывать дождик, то в тумане заплавал её каменный бок. Как и всё теперь плавало.
А.Б.
дождь такой что хоть вплавь отправляйся
(не в купальном однако трико)
на троллейбусе в палубном классе
под-над уличною рекой
чтоб приплыв Бог знает откуда
выйти чёрт знает где:
возле бетонного куба
тонущего в дожде
Secunda vigilia
Не хлебом единым...
Так один, что почти Един,
преломляю хлеб, и едим
с разевающим хлеборез
псом с латинским именем Rex.
Впрочем, вру. Едим и салат.
А потом засыпаю сладко,
как при Гробе римский солдат,
каковому снится солдатка.
***
Отрадно спать. Отрадней
всего улечься ранней
и не проснуться поздней...
Ну, а проснёшься – пёс с ней! –
над головою ряска
колеблемая – повод
решить, что жизнь прекрасна,
словно жена слепого
Гражданское утро
Пропадает лик Селены.
Раздаётся вой сирены.
Двое штатских с офицером,
(все в гражданском, т.е. сером
открывают чёрный ящик,
и, предчувствием гнетущий,
ожиданием томящий,
наступает день грядущий.
Август
Июльский жар ещё не спал,
но холодна роса.
Ты выспался, хотя и спал
неполных три часа.
Как в повести переводной
вольготно на Руси.
И как всегда перед войной,
грибов – косой коси.
***
Цун-Хуэй
Когда Бог-Отец был совсем юн
и не помышлял о Сыне,
в Китае, при династии Сун, –
боюсь утверждать про сине-
матограф, но лет примерно за трис-
та пятьдесят до Адама,
придумали и бумагу, и рис,
а порох так и подавно!
***
– Ваш-степенство, со слабодой!
В лавку, баю, не пора ли?
Встретил – чесно слово б – одой,
да шинель вчерась покрали.
С добрым утром! Бишь вчерашним
днём, что снова у порога.
Словом, батюшка, со страшным
миром господина Блока!
3 июля 1996 года
Такое в голове (да чтоб ей!)
а на стене (левее сердца)
"Час пик", "изготовленье копий"...
– Какое нынче? – Третье Ксеркса –
из фортки высунясь, спросонья
спроси я – лето. Лотерея
безвыйгрышная. Баба Софья
с букетом хлора и елея
***
В рапаны стряхивая пепел,
глотая устриц, человек
моллюску платит равнодушьем.
И только жемчугом больной
любим... Неужто небожитель
такой же пользует аршин,
и все достоинства людские
чушь против почечных камней?
I
Проще находятся отговорки
и тяжелей открываются створки
(скоро и вовсе – никак без ножа
как правоверному без молитвы)
Впрочем, сподручно и лезвие бритвы
жемчуг надумавшему рожать.
Лёгким движением против стрелки
(в меру солоны эти реки
для пресноводных славянских рыб)
лёгким движением поперечным
(лучше для этого в ванну лечь нам)
жемчугоносную полость вскрыв
II
не зная ничего помимо крови
что в синих руслах течь обречена
и ничего не отрицая кроме
стального острогрудого челна
который не таясь не воровато
как субмарина из нейтральных вод
но смело в фатерландовский фарватер
вернувшимся хозяином войдёт
***
Путешествие недлинное –
чуть подале бытия.
С чёрной как бы ватерлинией
эта будто бы ладья.
Образ и подобье Роджера –
белый череп и берцы.
В добрый путь, всего хорошего!
Что ж невеселы, пловцы?
***
Я родился бы в спасательном жилете –
знать бы загодя про это море слёз.
Плачьте, плачущие, лейте, не жалейте
содержимое рыдательных желёз.
Вы спасётесь, ибо сказано... Не Кафкой,
но в Писании – хотя бы потому.
Но и я блажен плавучей безрукавкой.
Вы утешитесь – и я не потону.
Наводнение в Утопии
(ноября 7-го числа 1824 года)
Кабы к вящей турецкой досаде,
но не с тем, чтобы чванился швед, –
то окошко на южном фасаде
прорубить!.. Ну, а ежели нет,
кабы верными были прогнозы
и река не застала врасплох!
Кабы барки, багры и наносы!
Кабы с нами – Россия и Бог!
И пускай меж четы сизокрылой
зеленеет на крыше весло.
Наводнение было да сплыло,
а несчастия не принесло.
Нервы в норме. В чехле нивелир.
Можно с барышней в храм.
Или в садик.
Пользы прорва. Урон невелик:
ненаписанный «Медный всадник».
***
В наличии все атрибуты:
двустворчатая, как тиски,
дверь с анаграммою в три буквы,
славянским символом тоски,
с инструкцией, что запрещает
в кабине смех, куренье, флирт,
и зеркалом, где всяк с прыщами
себя увидит. Словом, лифт.
что, исключая дни поломок,
туда-сюда, верней, вверх-вниз
жильцов, гостей, котов, болонок
перемещает, гуманист.
Какое чудо! Нужной кнопки
нажатие, и ты уже,
не утрудив нисколько ноги,
стоишь на нужном этаже.
Однако, я живу на третьем.
оторван от земли едва:
и видит Бог, не жажду встретить
там, в зеркале, я №2.
И потому порою маюсь,
однако, слабость утаив,
самодержавно подымаюсь
при помощи своих двоих...
Буксующей машины фары
мигают, радужно искрясь.
Ату, грядущие татары!
Или туман вам застил грязь?
Так соберите чувства-мысли,
дабы постичь, что злись-не злись,
асфальты русские раскисли,
да и ботинки расползлись.
Да и пальто до основанья
промокло, – убеждаюсь в чем,
ключ из кармана доставая,
и пальцы омоча ключом.
Но что творится в этом доме
со мной, с основами основ?
Лифт отвечает как термометр
на приключившийся озноб,
когда безлюдная кабина
взмывает в вышину стремглав.
Как это объяснить? обидно,
не мистик я... И дверь, и мгла,
и ключ, и так в подъезде тихо,
что слышимо – который год! –
дыханье судеб-сталактитов
под капельницей непогод.
Вице-адмирал Шишков – поручику Лермонтову
Хоть кол теши, хоть плавай Ледой,
хоть, извиняюсь, в глаз ударь, –
он всё своё, о буре этой...
Нет, милостивый государь!
Шторм, это значит пароходству
Убыток, да ещё какой.
Тебе же подавай, прохвосту,
ценою бедствия - покой.
Уразуметь давно пора бы,
что буря – зло, сплошной ущерб.
Тебя бы да на тот корабль,
что превратится в груду щеп!
***
А если вечером в Неву
низвергнется сей дом,
да будет милостив к нему
Никола-Посейдон!
Вечерний чай не расплескав
(хозяйки горький вздох)
да поплывёт сей пироскаф
на Западо-Восток!
Да будь вдоль бортов кисель
и молоко где киль,
и в капитанах Моисей
и все не дураки!
Пельменей пар и парусов
лиловое бельё, –
да будет меток их бросок
на 20 000 льё!
Чтобы за 10 000 ли
от неба и земли
легли на чаемый ночлег
на 10 000 лет!
***
Полузатопленный дом-корабль.
Полузабытый гневливый Бог
недотопил его, недокарал
затем, чтоб я видеть мог
крысу, бегущую по волнам
лужи: не знаю: от нас ли, к нам?
Ибо как раз параллельно окну
зверок не идёт ко дну.
***
У нас под килем семь футов говна
смешанного с костьми.
И восходящая пелена
пронизавшей нас тьмы.
Память о влаге – на самом дне.
Глиняные берега.
Сушь скудельная и над ней
носящийся перегар.
Водобоязнью хворает наш
солёный пёс, адмирал.
Пьёт лишь коньяк и весь экипаж
слюной своей обмарал.
И вот окрестив алкоголем юнг
и важным сделав лицо,
он крутит вмурованное в гальюн
штурвальное колесо.
Буфетчица водит мичманов спать
в набережные челны.
Лодки трещат не вмещая стать
чудовищной величины.
Матросы решают вопрос половой
посредством прямой кишки.
Старпом строчит в журнал судовой
упаднические стишки.
С утра что ни день строевой смотр
вместо выхода в понт.
С грязью мешаясь капает с морд
нетрудовой пот.
На днище моллюсков метровый слой
и водорослей лес.
И руль, и мачты пора на слом,
но медныя части – блеск!
А дурни плывут зачерпнув реки
через подгнивший борт.
Но произведя решето в черпаки
спаслись от бед и забот.
Дурни плывут покудова штиль,
а шторм – обломки летят!
В худые бинокли ваши вожди
на будущее глядят.
А мы гордясь, что Бог бережёт
и разнообразьем поз,
на брезживший дуракам бережок
ляжем – и с нами Босх!
***
А нормальный рехнулся давно бы,
забредя ненароком сюда.
И когда не задохся от злобы –
часом позже сгорел со стыда.
Ошалевши с такого пандана –
ты куда, совопросник? Постой!
Бога нет? Но людей – и подавно:
И вот только – звезда со звездой:
***
Долго жил я, глаз не поднимая,
и ходил науськивая пса,
чтобы подавал мне по команде
кошельки глядящих в небеса.
Отправляясь с миссией особой,
жаждал он неслыханных наград...
Возвращался друг мой густопсовый
хвост поджавши – дескать виноват.
Ни купюры крупной, ни монеты
не сыскал среди районных кущ.
Дыры тем карманам имманентны.
Прах табачный кошелькам присущ.
II
Вадиму Пугачу
В многоместной рыбьей кости башне
своды в паутине и низки.
Глубоко вздохнёшь, зайдёшься в кашле.
Выйдешь вон – не высмотришь ни зги.
Закатились светочи, затмились.
Утонули в дыме и смоле.
Гляну в небо, – где скажи на милость,
где же звёзды юности моей?..
Не бывать Ивану в Златоустах
сидючи как мышь под колпаком
этих оцинкованных и тусклых
как окно в уборной облаков.
Небо Иоанна. Небо Канта...
Ну а это – давит и гноит.
Атмосфера небом небогата,
разве лишь дарами Данаид.
Искры божьи, мирозданья угли
отсияв погасли без следа.
Отпылали светочи, потухли.
И на небе лишь одна звезда
теплится и точит свет печальный,
но и та – сощурься да прикинь:
то ли новый аппарат летальный,
то ли восходящая Полынь.
***
памяти Му-Му
Гляди! Немой с эрдель-терьером
гуляет смело по двору,
цивилизации примером
являясь, – и пускай орут
о том, что запрещён здесь выгул,
презлобным хором сто старух.
Кобель присел и спину выгнул.
Немой прикинулся, что глух.
***
I
Ирония, конечно, яд.
И яда не было вернее.
Но вышел срок его храненья.
Прослабит. Да и то навряд.
Сей концентрированный смерч
давно прокис. О том и речь.
Гляжу с сомнением на дату
изготовленья, Митридату
подобно – положась на меч.
II
А молящему о бинте
словно тонущему – соломинку,
подвигаю по доброте
ту аттическую солонку.
Что имею, тем и делюсь
без зазрения. Да боюсь, –
подойдут, отзовут в сторонку
и предъявят мне ту солонку.
***
Под нагайками казачьими
счастье цокает подковами.
Все глухие да незрячие –
сплошь Гомеры да Бетховены.
Только что ж тебе на родине –
как Иванушке на противне?
Иль у Властелина-Пастыря
мало пластилина-пластыря?
***
I
Поэзия – частный случай филологии
Э.Р.
Идти со всеми, делать вид,
что тяжко бремя пут и шор,
что озабочен, деловит,
как настоящий, как большой
(когда бредешь куда глаза,
не узнающие в упор,
а занят – стыдно и сказать:
соединеньем словоформ)
II
Творчество? какая лажа,
обезьянкино стекло
составителя коллажа
из деталек мсье Калло, –
отражая – будто натиск –
отвечая – жизни в том,
зло, занудно: – Вот Вам, нате-с!
– будто собственный Невтон.
III New Newton
Лжебульваром, где лишь тополя
остриженные чуть не наголо,
где голуби с крыши на крышу паря
пешехода страшат, где около
антенны напророчившей дождь
висит снеговое облако,
с головой непокрытою ты идешь,
где кирпич вероятней яблока.
IV
Страшно? а ты как думал?
думал, как какаду, мол:
назову дураками
дураков, а в меня
полетят, но не камни,
а зерна да семена.
Страшно смешно: в дебоше
темя спрячу меж ног.
Только чего здесь больше:
«страшно» или «смешно»?
Платон
Мешает мысли, душу гложет
печальная закономерность
зеркал побитых, падших ложек, –
а заоконная та мерзость?
Кто попадется на дороге
и обязательно – навстречу?
Да, поп крадётся кареокий
с пустыми вёдрами на речку.
Что не приличествует сану,
согласно коему с амвона
глаголать надлежит Осанну
и Аллилуйю, а он – вона!
Вот, уподобясь водоносу
иль, может, метя в Архимеды,
втыкает встречному занозу
злой погружённости в приметы.
Во что употребляет дар свой
наперекор Петру и Павлу?..
Нет, поделом от государства
он отделён – со мной на пару!
Октябрь
Когда зеленый лжет и желт,
когда не светит и не греет
светило, но слепит и жжет
пустых бутылок батарея,
когда ты к ночи натопил,
но утром настает успенье
теплу, и пальцы not to be
выводят вместо NB,
когда небес гнилой навес
по мановению норд-оста
приобретает вид и вес
злокачественного нароста,
и несъедобный этот рак
готов живьем сожрать любого,
а превращать в финал антракт -
его призвание ab ovo,
так вот, когда не сразу в рай,
но зимовать в сырой низине, –
тогда ей Богу по февраль
неплохо было бы взять Зимний
***
пожухли областные джунгли
на явь надвинулся ноябрь
раздув искусственные угли
былая обезьяна я
отсель до половины мая
в освободившемся шкафу
медвежью схиму принимая
почти как человек живу
***
«Четвертичный период – последний период кайнозойской эры геологической истории земли, продолжающийся и в настоящий момент... Для него характерно развитие оледенений»
В морозилке, в поисках юга по-пластунски ползёт подлюга- лёд и песнь бормоча военну обращает леща в морену. Пращур мой сидит на берёзе и хвостом по стволу на Морзе выстукивает азартно: «Хорошо, что сегодня хуже, чем завтра!» Величая «Ваше Степенство» Ванька-Каин лишь за три пенса и за треть перевода духа домчит в Ленинград изъ Санктъ-Пiтербурха, где иглою адмиралтейской из гипюра пены летейской на подкладке из меха Маммоны я для мамонтов шью попоны. Невский проспект 1 По реке плывёт утюг Река реклам, по ней, легки плывут как утки утюги. Буксир-кувалда, тупорыл, как баржи тащит топоры. А ниже чуть – людской поток бурлит: плечо к плечу, пальто к пальто... Кончается декабрь. Витрина. Ёлка, что дикарь: в звенящих звёздах, блеске бус. А рядом дед-Мороза бюст. Таким – и руган, и воспет пред нами предстаёт проспект, где натянув шарфы на рот нарядный шествует народ; всем нынче весело весьма, но зябко, всё-таки зима! *** Мало ль героев да витязей, коль обернуться назад? Мне ж как на грех ты привиделся: наг и слезятся глаза. Бедный Акакий Акакиевич, ветер-то нынче какой! Будто на море укачивает будочника на Морской. Дубом петровым как веником по небу машет норд-ост. Шутит над Тайным Советником - щёлкает полосью нос. К сводне на Охту затаскивает едущих в аглицкий клуб. Шубу срывает со Статского, с ваньки нагольный тулуп. Так что в геморроидальном смысле в коляске сидеть вредно и явным, и тайным. А титулярному – смерть! Смерть, без надежд светозарных. Что ж до одежд – помогу. На мою – только до завтра – куртку на рыбьем меху. *** Старый-старый Новый год Я надену маску волка. Двери отворю. И вот сердце ёкнет: ёлка! Бирюком вошёл. А тут и пляшу, и гикаю... Ходики идут. Идут как разбойник, с гирькою. Волк в волчьей шкуре Увидя волка в драной волчьей шубе и волчьей маске из папье-маше, – Mon cher! – ему сказал я, – с удивленьем гляжу на Вас. Верней, на Ваш костюм. Что Вас подвигло вырядиться так? Ведь овцы Вас и за версту признают. Но воздавая искренности Вашей, бараниной едва ли угостят. Добро бы Вы натуру преломили и к вегетарианцам подались. А так... я, право, недоумеваю, к чему весь этот псевдомаскарад?.. – Ах, юный друг! – ответствовал бирюк (а был меня моложе лет на десять) – Я тоже неприятно удивлён. Такая лень и неуменье думать в вопросе Вашем... Впрочем, сделав скидку на юность и неопытность, скажу. Любой баран (и Вы тому пример!) прекрасно знает про обыкновенье волков ходить на дело, обрядясь в мутоновые шубы и дублёнки. А потому любой баран, завидя в родной отаре чуждое руно, немедленно тревогу поднимает. Он помнит про данайского коня и потому с опаскою взирает на каждую паршивую овцу, её переодетым волком числя. И тем скорее движется к концу!.. Я выхожу из лесу не таясь. Небрежным жестом маску поправляю. Одёргиваю шубу. Но ступив шага четыре – встану и стою как вкопанный, на облако уставясь. Зачем, Вы говорите? А затем, чтобы баран от первого испуга оправясь, мог спокойно осмотреть и грубую картонную личину, и молью израсходованный мех. И убедившись в том, что перед ним не натуральный волк, но в маскарадном костюме волка Некто (а кому как не овце рядиться в шкуру волчью?) – заблеяв, по горам и по долам он сам ко мне направится, баран! *** Согласно суеверьям високосным, год будет плох, как семь библейских тощ. Что не спалит светило, выбьет дождь. И кое-как укрыта снегом поздним, помёрзнет озимь. Пищей станет хвощ. А там, глядишь, дождёмся чёрной оспы с Востока. Да и западные козни, когда декабрь минует, подытожь. Бог весть, что воспоследует за этим. Но загодя страдая животом, сажусь к столу с уверенностью в том, что, человече, как Сократ ты смертен, но знать не знаешь, мыслящий планктон, каким-таким китом ты будешь съеден. 1 января В сомнительную вечность канув, год миновал. И вот открыт седьмой мешок сушёных тараканов (поди добудь на Севере акрид!) Итак, шестое миновало лето (коль скоро доверять календарю) как я вкушаю мёд анахорета и на себя со стороны смотрю. (И глаза бы мои не видели обитателя сей обители!) Дачный сюжет В углу, что паутиною порос, давно немытый дедушка-мороз нетопленую печку обнимая, шаги услышав, – отскочил, притих... – Но не спасёшься, гнусный еретик!.. А ты, голубка, тоже, – как немая молчишь – и никаких следов борьбы... Я накажу вас, похоти рабы! Её... потом решу, что делать с нею... Тебе же, сатанинский котофей, сейчас устрою ауто-да-фе!.. И печка словно девушка краснеет... *** Завидую игре наивной, когда без правил, по наитию бегут на Ладогу, на Ильмень уверенные, что на Итаку. Уверенные, что Улиссами, а не на выходной, туристами... Куда, улитка, ты по листику влечёшь хитиновую Итаку? *** Ты-то прекрасно знал, чем этот week-end закончится: что-то вроде дурного сна, который утром не хочется ни помнить, ни толковать, когда впереди анфилада вертикальная, а кровать самому застилать не надо *** вот обнародовала ноги на полметра выше колен и ты уж настолько кажется собран-вышколен не по-отцовски глядишь на годящуюся в дочки на катящуюся в тачке находящийся в точке ожиданья подачки наподобье собачки но сие лишь цветочки *** Перемещаюсь взад-вперёд коль Бог дал ноги. Покуда чёрт не поберёт в свои чертоги: – Ну что, любитель болеро, припомнил брата? И крюк нацелит под ребро. Ан, нет ребра-то! *** Счастливый, как нашед подкову в приморском аэропорту, о, как я на траву шелкову, Вас увлекая, упаду в воображаемом лесу, где под словесными дубами я мысленных свиней пасу, надеясь на свиданье с Вами. *** Когда ты проповедуешь теорию стакана воды, потягивая красное вино, и глядя, как стригаль на нового барана, оцениваешь бороды латунное руно, я понимаю – взор иного рода едва ли заслужу, но снова, как баран на новые ворота, на золотую голову гляжу *** Словно на ладони, то есть невооруженным глазом вижу: ваш венерин пояс не морским узлом завязан. Да и я уже не юнга, не страшусь того процесса... Слава Богу, Карла Юнга разберу без Карла Цейса! *** Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан. Творю кумира, говоришь? И я бы не молчал! И я бы – тень до потолка, из жалости суров, – ученику не потакал, но преподал урок. Его бы било и трясло, он стал бы нем и бел. И тех сомнительных трёх слов подумать не посмел. О, я не цацкался бы с ним, но, пропадай, Эдип! его ему бы объяснил, признанья упредив. Так, милая, – с усмешкой, зло откинув прядь со лба... О, я сказал бы! ремесло нехитрое – слова. *** Наверно, это мне кричат? А я бегу, как вор с пожара: чужая шуба на плечах, и на руках жена чужая. А Вечный Третий Лишний Рим... ...кричат, морозный дым вдыхая, – не то "держи", не то "горим"... Какая дикция плохая! *** Кочерга, должно быть, за печкою. Свечка? в лампе их целых сто, ослепительно и беспечно озаряющих одр и стол. За столом мужчина и женщина. Одр как Одер – хладен пока. Чертовщина и достоевщина. И божественного слегка *** Всего и горя, что не вместе но врозь глотаем нынче мы толчёное стекло созвездий Всеубивающей Зимы. Но глупые, не понимая нисколько счастья своего, печалуемся, принимая за горе горькое его. Черновик «...сегодня я решил себя проверить и женщин попадавшихся навстречу разглядывал ничуть не церемонясь с 16 до 45 никто не уберёгся от осмотра я пользовался методом Кювье по видимым частям и очертаньям определяя целокупный вид однако был весьма великодушен как бы поверя в пудру и помаду коронки протезиста чтил ничуть не ниже графских золотых корон а бюстоносов краковских бахвальство за форму и величину груди наивно принимал и пигалицам низкозадым по десять сантиметров стройных ног дарил пренебрегая каблуками я в каждой дуре допускал без меры ума и вкуса половые тряпки я страстью Клеопатры наделял о я был щедр и видел их такими какими бы они хотели сами себя увидеть – и как бы раздев ватагу эту сорок тысяч дев ни скорости ни курса не меняя я шёл...» Куда ж я шёл? в черновике не сказано про это ничего. Недавний разговор припоминаю, дурацкий разговор «о смысле жизни». И реплику свою: «Знал. Но забыл». *** этой жизни шум и ярость поунялись поутихли золото не состоялось пух и прах в остывшем тигле чудеса андрогенеза и финал Наполеона и лежишь лицом к стене за- стывший в позе эмбриона *** Петушился, а теперь совея – – соловея рукописи рву. Пух их прахом! И до всезабвенья в том районной свалки братском рву. По нутру пришлись ведру помойному. Словно, так их! чтобы ни следа... Тройка. Мимо. Никого. По-моему, на другом троллейбусе сюда. Happy end 2 Я не посягал на сахар-мясо, но имея виды на хлеб-соль, чистый, словно младший Карамазов покатил я это колесо. По гудрону, по торцам булыжным, по дорогам горным и лесным, – но везде и всюду было лишним колесо, что мнил я запасным. Ни телеге, ни автомобилю, – только осью гнутою скрипя, встречных мелкотравчатою пылью обдавало с головы до пят. Грязный и во всех грехах запятнан (разве что пока не убивал) – и везде оказывалось пятым колесо, что я изобретал. Никому нигде не пригодилось, лишь точило ободом бетон. Никуда пока не прикатилось, катится – спасибо и на том. 27 сентября руки вымыли и вытерли об электрополотенце и меж двух ярких представителей творческой интеллигенции поместили на неструганном и сколоченном халтурно чем способствовали слухам о торжестве его футурума *** Я своё отсидел в ките и ни разу не поднял хипеж. Я сидел, сколько Ты хотел. А теперь отпусти мя в Китеж! Благо вот он, во всей красе. И не за морем – в шаге с моста. Не совсем же я оборзел, чтоб проситься у Бога в Бостон. *** Под лежачим камнем сухо, тихо под лежачим камнем. Окунь проплывёт, беззвучно плавником вильнув чеканным. Илом смазаны на щедрость рачьи клешни-плоскогубцы, – не защёлкают ощерясь и не скрипнувши сомкнутся – прекратив меж пауками состязание по гребле... Водяной, лежачим камнем с головой укрывшись, дремлет. *** Вокруг тонут все, а я в тонусе! Н.К. На берег, где обрывались следы и вспять не вёл ни один, сколько раз – не то чтоб сухим из воды, мокрый, но выходил. Мокрый, как мышь, – но поспешней пса отряхивался – и в путь. А зачем всякий раз Ты меня спасал, догадываюсь чуть-чуть. *** в бурых травах наперегонки скачут морские коньки морские львы по песку несутся морские свиньи пасутся на берегу обмелевшей слезы вооружась полверстой лесы долго не помню сколько ловил соловья морского Памяти 1958 года
Если и мажут синяк, то зелёнкой, а называют ушибом. Мама в мутоновой муфте и чешских румынках. Отец оглушительно пахнущий «Шипром». Чук и Гек. И загадочные Гэс и Тэц.
Как воспитанный мальчик, «спасибо» скажи, если дядя на улице вдруг угостил барбариской. Но конфету на ешь, а в карман положи. А как дядя уйдёт, сразу выбрось её, заражённую язвой сибирской.
Дед в кашне и тужурке. Медуза оранжевая абажура. Мечта о торшере. Шатучий стол и анализ стула. Розовощёкий кудрявый дядя-Лёва-мотоциклист и тётя-Муся на всякий случай пьющая чагу и что-то от глист.
Рисую про войну. Бабка зачёркивает свастику у пылающего фашиста: – Это нельзя рисовать!.. А когда начну петушиться: мол, можно и нужно – иначе наш подобьет нашего, – страдает моё ухо. И под буги-вуги соседей отправляюсь к бабушкиному Богу, в Угол...
***
Бревенчатый и необтёсанный, то есть не крытый тёсом: точь-в-точь такое, что я люблю и считаю лучшим на Руси. И мои лучшие времена прошли в таких домах, – одушевлённые, творческие. В каменных домах я только разрушал и издевался. В.Р.
Населённый старичком-
домовым из детства деда, –
с печкой, свечкой, со сверчком,
где-то на отшибе, где-то,
где Макар гонял телят,
забывая человечью
речь, – спроси: – На кой те ляд?
– А на тот мне ляд, – отвечу –
что, пожалуй, лучше уж
чем сознательный сутяга
в подсознательную глушь
неосознанная тяга!
***
I
Лабиринт кончается тупиком;
априорно знаючи о таком,
тем не менее хочется в амбразуре
увидеть золото на лазури,
а ниже (речь веду об окне)
валы малахитовые, а не
помойку, где пищевые отбросы
клюют вороны, а не альбатросы
II
То паренье, то пике
на реке Канаве...
Оперенье в тупике
треплет Рики-Тики-Тави.
Не светило дневное померкло –
ты зарылся в почву, точно крот.
А тупик переместился на полметра
И, предположительно, вперёд.
***
Тихий Дон Иванович
Историческая песня XVII в.
о чувство асфальта под микропористыми ступнями
благодаря тебе урны в родном Нашингтоне кажутся пнями
деревьев на которых воздушные поцелуи цвели
пока не созрели и падая-достигая земли
не обратились в плевки
которые в свою очередь стали истоком этой реки
но благонерастворенные качаются на волнах как полоумные поплавки
той реки что в один прекрасный четверг в дожде железобетонном утонет
да речь о ней донне Волге и о гуане Доне
***
Я существую, ибо существую,
И не благодаря, а вопреки.
Но этот незамужней пушки выстрел вхолостую –
как неумеющему плавать – вопль с реки.
Купаться холодно. Топиться – в самый раз.
(Вы в ад? Виват!) Что, впрочем, пето-перепето.
И этот вариант оставя про запас,
идешь вдоль парапета.
***
Как жить? Да так, как прежде жил.
Однако, ни на миг при этом
не допуская близость жил
с известным режущим предметом.
А также, идя вдоль воды,
её, живой и белопенной,
не принимай за край фаты
княжны безвинноубиенной.
Happy end III
Тряско? Так не ларь с посудой!
Шевелись, шайтан!..
Тяжко? потерпите, сударь,
скоро уж!.. А там,
если верить Кьеркегору,
чёртов этот воз
сам покатится под гору
прямо в Ничево-с!..
***
Едет дядя из Серпухова:
Бороду гладит, а денег нет.
Сборник пословиц В. Даля.
Стада вернулись с пастбищ. День был
удачно завершён. Старик
молитвенно глядел на деньги
и гладил бороду: – С троих
взыскать осталось... как стенали,
кидались в ноги клянча, мол
отсрочь до завтра... И денарий,
что должен мне приятель мой...
Всевышний, хмелем, не слезами
наполни чашу до краёв!
Дай знак, что долг вернут мне завтра!
Благослови моих коров,
мой кров, мои... От умиленья
он прослезился... Тут вошёл
в лохмотьях некто. На колени
пред старцем пал. Молчит... – Вам что? –
спросил старик. Помедлил: – Э, брат,
постой!.. А ежели гонца
прислал Господь?.. – и пришлеца
за плечи обнял... Дальше Рембрандт.
Портрет тридцатитрёхлетнего
Ну а дале, старче,
жевание крох.
Проживанье сдачи
с 33-х.
Ужин в ресторане,
завтрак на траве.
Лёгкость в кармане,
тяжесть в голове.
Борода в клочья,
алые очи,
синие уста...
Боже, что за харя
глядит из зазеркалья
словно со креста?
***
Когда последний станет пэром,
при галунах и парике,
а первый будет на 101-м
сплавлять осину по реке, –
словом, когда решит Создатель
переиначить всё, что есть –
я тоже стану Председатель
Палаты Общин № 6!
I
трудно после фронтальных пластических операций мать-землю
признать за этой пикантной крашеной хной мамзелью
которой глупо было бы отказать когда приглашает в гости
но вдвое глупей проделать этот путь до самого конца
где на выходе по льготной цене отпускают чёрные очки белые трости
и «Мифологический словарь» с любопытнейшими материалами про отца.
II
Тебе колпак фригийский не к лицу, –
надвинув на глаза фригидную косынку
и подоткнув подол (чего там, не к венцу!)
то борщ сынку, то комбикорм подсвинку, –
сто метров пробежав, хватаешься за бок,
дыша как сенбернар на солнцепёке,
а дюжина испанских сношенных сапог
наводит на тоску о Русском Боге,
и среднестатистической слезой
сверкаешь, ухнувшись в навозный мезозой.
***
О дорога, о сплошной обвал,
где мы ни бельмеса не сыскали,
где миндаль цветущий отдавал
запахом цианистого кали,
где (куда? Бог знает, а на кой?
видит Бог, не так уж и охота)
шли мы, и трещала под ногой
выжженная солнцем терракота,
прах первоначальный, глина, плоть
вымершего моря, – из которой
забавляясь, вылепил Господь
праадама профиль кистепёрый.
I
Пьют ли рыбы? пьют, но не так как ты,
что напитку отдан на пытку,
и увидя надпись «забор воды»
всё отыскиваешь калитку.
II
На стрежень, где вода почище,
сквозь мыслящие камыши,
что валятся как бы почивши,
прёт-ломится кто как бы жив.
III
Человек есть мера вещей.
И владелец вещей Кощей
узнаёт глубину пруда
человека бросив туда.
IV
Широка и глубока
утонувшая река,
но прозрачна и видна
до самого двойного дна.
V
Буквы-слова, это собственно лишь замена
того, чьё присутствие-существование незаметно,
как жизнь после смерти, словно форель в Вуоксе, –
и можно подумать-решить, будто нету вовсе.
Превращение
Я гляжу на Оредеж.
Хорошо. Но море где ж?
От изжоги, что после восточных сластей,
пить английскую соль из обеих горстей...
Только, кореш,
какой уж Колридж!
И вот-вот,
какой там Вортсворт!..
Ворочайся-ка восвояси
да ворочайся-восвиняйся.
***
Мать-земля, кто наш отец
Кронос или Хаос?
Или ухарь-молодец,
что охоч до баловств?
Корабельщик Одиссей,
всадник или пеший
проходимец, – кто он, сей
Нулин преуспевший?
Вислоусый ли варяг
иль ордынец бритый?
Друг мой, враг мой – либо я
с памятью отбитой?
Мать-земля, ничья жена,
молви, молодуха, –
или впрямь ты тяжела
от Святаго Духа?
ПАМЯТИ БЕСТИАРИЯ
"Помимо двух зайчат,
мной и волчок зачат."
Н.К.
Пивной мясник с приставкой von -
свинье, ведомой на убой,
дает пинка, и это фон,
где звук и цвет, как мы с тобой,
сошлись – и разойдемся, фон
такой, что слов не разобрать,
и бросив трубку, выйду вон,
пробормотав: – Зараза, !..
Как не имевшему жилья
барак покажется дворцом,
так и на фоне вашем я,
наверно, выглядел творцом, –
на том багрово-золотом
имперском зареве луны,
где сам с собой в зоолото,
играл дурак, на щелбаны.
***
Н.И. Грудининой
Я верю, что герои шли
во все века под этим флагом.
И верю, были соль земли.
Но человеку сахар лаком.
И вот – улыбка до ушей
и красноносый, как с морозу,
добавя к сахару дрожжей,
он ждёт-пождёт метаморфозу.
Да он плевал на монолит,
чихал на той кристалл поваренный!
А вот стакан ему налит,
и он блаженствует, поваленный.
Невский проспект II
Здесь топчется Россия праздная
кичась американской робой
и тщится Западная Азия
глядеть Восточною Европой,
и снег раньше срока растаял
и неба колодец отверст,
но нечего делать раз та "Л"
поникла и сгорбилась в "С", –
зимовщик с проспекта Героев,
гудит кровяное вино
и прыгает пьяное РОЭ
как самоубийца в окно, –
живей, насекомое рыло,
покуда с коллажных куртин
рекою реклам не накрыло
и мордоворот не скрутил, –
кляня гардероб свой дырявый
и мыслей своих сторонясь,
молчи и скрывайся, ныряя
в проулок, в лечебную грязь
и дальше – огня папироски
достанет, чтоб высветить путь
в свояси, – туда где геройски
в термометре падает ртуть,
где саннодержавье, где снег, где
в окне ледяной андрогин,
где "не с кем" чредуется с "негде", –
туда, восвояси, dahin!
***
Кто припав к речей ручью
жажду утолил?
Воду слёз своих на чью
мельницу ты лил?
Половина – тина, ил.
Уплыла река.
Половиною гноил
крылья ветряка.
Поэт
Англичане хорошо шьют сапоги, а у русских
хороши народные пословицы
В.Р.
Плохие зубы и воловья
посадка черепа. И мга
очей, глядящих исподлобья
на всякого, как на врага...
Но стану близорук и вежлив:
– Какая встреча! сколько лет...
И не замечу этот, плеши
не покрывающий берет,
и это ухо восковое...
Но только, Боже помоги,
чтобы забывшись в разговоре,
не глянуть вновь на башмаки.
Как рыба с головы гниёт,
так человека с головою
такая обувь выдаёт
на пытку говорить с тобою.
И пусть густою трын-травой
иные затянуло бреши...
но перелёт трансмировой
от Снигирёвки до Скворешни...
Увы, неогранённый перл
обязан кончить стеклорезом.
И кто бы о тебе не пел,
та пресса уж давно под прессом.
О нет, я не забыл о Боге
и просветлении от мук.
Но эти скорбные опорки
и перекошенный каблук!..
Но снова шевелятся в луже
шнурков крысиные хвосты...
И пусть я стану втрое хуже,
но только не такой, как ты!
И к балагану обувному
сверну, чтоб было по-иному
....................................
Прохладный Вертоград
отряхивая прах Эллады
с подошв на аглицком ранту
найти от холода прохлады
под сенью дедушек в скиту
и опровергнуть «кончит плохо»
написанное на роду
послав букет чертополоха
толпе встречающих в аду.
***
Повалиться, уставши, в оный
автобус смерти – вези
куда хошь.
Б.Ш.
Там, где на японской ширме
цапли (аисты de jure)
машут крыльями, большие
будто рыбы на гравюре,
до Чапаева, до Чарли –
Чаплина и человека,
на Таврической, в начале
жизни, улицы и века,
в блочно-розановском замке-
прянике, что Хренов-зодчий
для горбатой обезьянки
выпек на восходе ночи,
чтоб трагической зимою
под тропическим закатом,
нагляделась на седьмое
небо, лакомясь цукатом,
и примнилось мирозданье,
как фарфор на этажерке, –
чтоб и мне без опозданья
с орхидеей в бутоньерке
оказаться в том мираже
кстати, как мускат к бисквиту,
а в 13-м, не раньше,
на дуэли быть убиту,
эту свару биржевую,
эту драку из-за кочна
т.е. эту жизнь живую
смертью мертвою законча,
не примериваясь к тризне
и цене чилийской меди, –
просто, как с телеги жизни
пересев в машину смерти.
Вторая рапсодия
Памяти Михая Варги
Воздевая, будто жрец Ваала,
руки к светодарной высоте,
чтоб за грудь почти без интервала
ухватиться правою затем, –
полудохлый маленький комочек,
кубарем скатившийся с вершин,
сердце, сердце, аленький цветочек
на багровый гаршинский аршин,
в день, когда болотное алоэ
под рукой садовника Шарло
обнажает наглое и злое
в лепестках сокрытое жерло,
припадая, как сипай к орудью
(чьею волей – не об этом речь),
затыкая низкорослой грудью
в небе обнаруженную течь,
ожидая будущего вдоха
как стрелы иль взмаха палаша,
возлежать невдалеке от Бога,
валидол под жало положа:
– Боже правый! – и не оттого ли
правый, что когда на правый бок
повернешься, лишь тогда от боли
избавляет ненадолго Бог?..
То утихнет, то вдруг часто-часто,
словно на арене цирковой,
замолотит, – что ты расстучался,
барабанщик с заячьей губой?
Отпускает – и опять колотит,
и никак не хочет перестать,
маятником (будет и колодец!),
в клетке ребер обер-арестант.
Что ты хочешь, каторжник отпетый,
что желаешь выслушать-сказать?
и какой-такой Ответ Ответов
на Вопрос Вопросов услыхать?
Между нами костяные стены.
Но, поверь, и без того солгу,
потому что правду, как и все мы,
на последний выдох берегу.
Свой участок хаоса не ты ли
содержать в порядке полагал,
тучи мелкотравчатые пыли
поднимая к тучам-облакам.
Только – чу! – томителен и горек
высоты нездешнего литья
зазвенел небесный треугольник
в оркестровой яме бытия.
И плеснули, и блеснули черным
гладкие холодные зрачки.
И как потревоженные пчелы
загудели низкие смычки.
И под этот бально-погребальный
слезоиспускательный мотив
(так и будет) медальон овальный,
крест нательный – промотав, спустив, –
на мундире юнкера безусого
ржавый лист, сезонный некролог
(так и будет) славно побезумствовал,
вот и хром на левое крыло:
так и будет, ибо, сбитый с толку
музыкой осенних журавлей,
у соседа одолжишь двустволку
да немного дроби покрупней
(это ведь нагадано на картах
полушарий головы дурной,
да и ворон эдгаров накаркал,
в Холмогоры воротясь весной)
и придав лицу и жесту важность,
будто даже в помыслах высок,
посягнуть на сердце не отважась,
разрядишь оружие в висок.
Но пока – присев на край лафета,
для профита, – и здоров, и цел, –
как бы мог (см. Толстой про Фета)
только очень тучный офицер,
наливая всякий раз до ризки,
но имея виды на Синай,
т.е. нарезаясь по-арийски
под цыганский Интернасьональ,
шествуя по грани сна и яви,
где (мостов, что спичек сожжено!)
слышно Хари Кришна, хари навьи
видно, – где, как видно, суждено, –
ослабляя аполлонов пояс,
отстегнув ненадобный колчан,
высмотреть в полях лодейнопольских
платиновый панночкин кочан,
и качнутся ели островерхие
– любо им в одном огне согреться
с падубами ржечи, австровенгрии,
швеций, жнеций и вдудуигреций.
Ангел сизокрылая, легка мне
гибель в твоей крашеной красе.
И чтоб сердце утопить в стакане,
расстегни спасательный корсет.
Ветер в трех соснах берез осиновых
пляшет, как крещеный ирокез.
И не снявши рукавиц резиновых,
некто в Белом машет на оркестр.
Тучи, точно мысли невропата,
высотою 20 000 Hertz.
Мертвый Лист. Рапсодия распада.
Черный шабаш чардаша. Конец.