| На "Опушку" |
| За грибами |
АЛЕКСЕЙ ДАВЫДЕНКОВ
ИЗ «МАРГИНАЛИЙ»
ГОМЕР. СИЛА НЕПОСТИЖИМОГО
РОДОСЛОВИЕ ГЕРАКЛА
ПЕРВОАПРЕЛЬСКИЙ СОН ПО МОТИВАМ ГОГОЛЯ
ГОМЕР. ЭПИГОНЫ
LE TROIS MOUSQUETAIRES
КОНФУЦИЙ
УЧИТЕЛЬ СКАЗАЛ…
ПО ЧАСТИ АКУЛ
МАДАМ ДЕ ЛАФАЙЕТТ — Л. ТОЛСТОЙ
Кто всецело отдает себя ближним...
И. ГОНЧАРОВ, «ОБРЫВ»(1869 год)
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ, г. Пермь
ГАЙДАР. ПОИСК И ОБРЕТЕНИЕ
«БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?»
«ТУЧКИ НЕБЕСНЫЕ…»
РИЛЬКЕ, «ЗАПИСКИ МАЛЬТЕ ЛАУРИДСА БРИГГЕ», — г. Лиепая Латв. ССР, 1989.
Д-Р ДЖЕКИЛЛ, М-Р ХАЙД И ДР.
ЛЕРМОНТОВ
Е. О.: «СКАЖИ, КОТОРАЯ ТАТЬЯНА?..»
ЧРЕЗ ОСЕНЬ БЕГУЩА…
ШОПЕНГАУЭР, «АФОРИЗМЫ ЖИТЕЙСКОЙ МУДРОСТИ»
ФРАНСУА ВИЙОН
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ. РОМАНТИЗМ.
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ. РЕЛИГИЯ.
МАЯКОВСКИЙ И БЛОК…
КРАСНЫЙ ДЕСАНТ
«С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ…»
Из серии «ОГОВОРКИ»
ОГОВОРКИ-2
МАЙЯ
ГАДАНИЕ ПО М. Ц.
АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ
HOMO SAPIENS
«ОГОВОРКИ»-4
ТЕМНOТЫ АЛЛЕЙ
ЕВКЛИД – ГЕНРИ МИЛЛЕР – АРХИМЕД
ПРИГОВ КАК ПРОБЛЕМА УКРАИНСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
КАКОЙ Я ДОБРЫЙ
«LE TROIS MOUSQUETAIRES»-2
«DU CHOC DES OPINIONS JAILLIT LA VERITE»
«РИФМА, ЗВУЧНАЯ ПОДРУГА…»
ГОМЕР. СИЛА НЕПОСТИЖИМОГО
Приамид (соответственно, брат Гектора) Кебрион, как человек физически слабый, отстраняется многомощным братом от участия в битвах и дожидается их исхода «в сонме возниц», — будучи все ж убит и забыв «искусство возницы», лежит «величествен», «на пространстве великом». Растянули они его, что ли, когда «Гектор, схватив за главу, из рук не пускал, безотбойный;//Сын же Менетиев» (Патрокл) «за ногу влек»…
Я зубоскалю, а все это на самом деле до жути справедливо и мудро. Как, к примеру, закат, — и не стóит далее пытаться осмыслить это (ср. у А. Грина: «Весьма частым, критическим его состоянием были моменты, когда, свободно отдаваясь наплывающим впечатлениям, вдруг вздрагивал он в привлекательно ужасном предчувствии мгновенного озарения, смысл которого был бы откровением смысла всего. Естественно, что человеческий разум инстинктивной конвульсией отталкивал подобный потоп, и взрыв нервности сменялся упадком сил; в противном случае — нечто, огромнее сознания, основанное, быть может, на синтезе гомерическом, неизбежно должно было сокрушить ум, подобно деревенской мельнице, обслуженной Ниагарой». — рассказ «Сила Непостижимого»).
Да-да: закат…
1978
РОДОСЛОВИЕ ГЕРАКЛА
Начнем по-библейски: Зевс (благодаря Ио) родил Эпафа (Аписа), Эпаф (Апис) родил Бела, Бел — Даная и Египта, которые родили: 1-й — 50 дочек-данаид, 2-ой, соответственно — 50 сынов-египтян… Последних считать незачем, ибо, переженившись (то-то была свадебка: 50 на 50 новобрачных!.. – да еще гости…), в первую брачную ночь данаиды, по наущенью отчему, убили своих новоиспеченных мужей… За исключением одной (Гипермнестры), которая не только не убила своего новоиспеченного, но и тайком вывела из дворца. Благодаря чему явился на свет Акрисий, а от Акрисия — дочь Даная… Могло ль не привлечь Зевса подобное совпадение имен?.. Чуть подросла — и пролился золотой дождь, а в результате — Персей, родивший (посредством спасенной им Андромеды) немало кого, но интересуют нас, в данном случае, Алкей и Электрион, родившие: 1-й — Амфитриона, 2-й — Алкмену… Не вычеркнуть ли Амфитриона?.. Нет: именно ведь в его облике вездесуший Зевс посетил Алкмену, родив (посредством сего…) Геракла.
Итак, на протяжении десяти поколений Зевсовы гены прослеживаются многократно — при троекратном личном его вмешательстве. То-то и родился герой…
Мы упустили, однако, что, кроме Египта с Данаем, Бел родил и Кефея (Цефея). Который, в свою очередь, родил (посредством Кассиопеи) Андромеду. Ту самую, которую Персей, для начала, спас от морского чудища, а затем… — см. выше. Получается, что женился-то он (чтобы затем, опосредованно, «рожать») — на собственной двоюродной прабабке!.. Что ж: вот еще повод поговорить о вездесущности Зевсовых генов.
Египт с Данаем давно забыли былую вражду, навек примирившись в Аиде, а брат их Кефей, здравствуя-царствуя в Эфиопии своей, только-то, только встретил свою Кассиопею… результат — Андромеда. Пра-правнучка все того же вездесущего Зевса. Затем — спасительная для нее встреча с Персеем, сыном — но и, одновременно, пятижды правнуком — всё того же…
Когда Ангелия, спустившись в Аид, оповестила Египта с Данаем о рождении очередного их общего потомка, они сели напротив друг друга и стали загибать пальцы (занятие, которое я охотно передаю им: у них впереди — вечность), поздравили друг друга с очередной степенью родства — и в очередной раз подивились неисповедимости путей Зевесовых.
1978
ПЕРВОАПРЕЛЬСКИЙ СОН ПО МОТИВАМ ГОГОЛЯ
1. Я в подчинении у настоящей ведьмы. Вот: только что я ходил, как все, по земле — и вот уже лечу, держа ее на руках, по чистому воздуху. Со стороны, вижу на миг себя: стал я поджар, проворен и смугловат, на голове моей курчавые черные волосы, в которых вполне могут быть упрятаны рожки. Мы оба дико хохочем, я держу ее на руках, но это условность: мы в полной невесомости, и нас несет в ней, мы держимся друг за друга лишь затем, чтобы не потеряться — и потому, что не хотим потеряться.
2. Мы живем на каком-то полевом стане, здесь много парней и девушек, и работаем мы со всеми вместе. У меня на столе — книга, серая, с черным тиснением. И вот одна девушка вдруг начинает листать ее. «Да ведь это же…» Я пока не обнаружен: все склонились над книгой. Слышу реплики: «Ну, понятно, — она его околдовала!» «Сколько раз слышала: он читает и всё бормочет, — так зло, так страшно…» «Она-то — какая была, и какая теперь! А он вовсе в тень превратился…» «Где она?» «Где он?..»
Надо спасать ее. Я взмываю под потолок и кружу по стану. Потолок низок, меня почти достают руки, — отбрыкиваюсь. Где она? И вот вижу: дюжина одинаково светловолосых девушек в одинаковых капроновых шубках разом повернулись к нам у дальней стены стана — и разом же отвернулись. Спасена! Я куда-то вылетаю… Обрывки воспоминаний — где-то читал, что скрывающуюся среди обычных девушек ведьму узнали по игре в «ворона»: когда она настигала жертву, у нее появлялись когти и сверкали глаза. Неужели не убережется?..
3. Река, бабы на мостках под обрывом стирают белье, кругом крутятся, играя, детишки. Шум от реки: бабы хватают пытающуюся бежать от них женщину, — она чужая, не их деревни, с двумя малолетними детьми. «Ведьма! Ведьма!» Женщина спотыкается, падает, привстав — падает намеренно, прикрывая собой ребенка. Я наверху, обрыв заслоняет от меня дальнейшую картину. Шум утихает, по мосткам от реки поднимаются мимо меня молчащие бабы с бельем и детишками. Вниз, косо оглядывая меня, начинают спускаться по мосткам мужики и парни.
4. Она может быть и другой. Вот нечто серое, огромные глаза без ресниц. И это — та, с которой так весело было лететь по воздуху? Возможно, серое это захочет сейчас меня разорвать.
5. Цепочка снов непосредственно о ней обрывается. Я сижу в комнате Бориса и жду его, — Лена сказала, что он скоро вернется. Мне надоело ждать, я достаю бутылку вина и наливаю себе и Лене. Кажется, мы говорим о Гоголе. Или просто я вспоминаю Гоголя. Мне все как-то неловко: то ли не так одет, то ли куда-то идти должен. Но куда?
6. И вот последнее сновидение о ней, которое может стать и новым началом. Праздник какой-то на селе, парни и девушки гуляют в роще, поют и ломают ветки. Одна девушка не пошла в рощу, — ходит по селу то в одну сторону, то в другую. Я тоже не пошел: у меня ведро с белой краской и кисть, я хожу вдоль заборов и рисую на них цветы.
«Нарисуй меня», — она стоит надо мною. «Красавица, я разучился рисовать красавиц». Беру ведро и перехожу к следующему забору, на нем намалевано изображение какой-то дивы. Может быть, я сам его сделал раньше?.. Рисунок плох.
«Вот ты», — со смехом говорю я, указывая кистью. Она подходит ко мне, берет за лицо и целует долгим умелым поцелуем. Я вижу близко ее лицо, — оно вдруг посерело, выцвело, вижу ее потемневший глаз… Отталкиваю ее, но уже поздно. Она смеется…
01.04.1978
ГОМЕР. ЭПИГОНЫ
«Эпигон» в переводе значит «идущий потом». В греческой мифологии эпигонами называли сыновей участников похода «Семерых против Фив»; десять лет спустя после неудачного похода сыновья античной «великолепной семерки» предприняли новый поход и Фивы таки захватили.
Таким образом, понятие «эпигон» не несло в себе того справедливо уничижительного значения, какое приобрело в новое время (бездарный подражатель), — напротив: и слово-то было изобретено, чтобы выделить данную группу героев из числа других и тем пуще прославить. Тем не менее…
«Нет, о Атрид, не неправдуй, тогда как и правду ты знаешь,
Мы справедливо гордимся, что наших отцов мы храбрее:
Воинство в меньшем числе приведя под Арееву стену,
Мы и престольные Фивы разрушили, град семивратный,
Знаменьям веря богов и надеясь на Зевсову помощь.
Наши ж отцы своим безрассудством себя погубили.
Славы отцов не равняй, Агамемнон, со славою нашей!»
(«Илиада», IX, 404-410).
Чей это отвратительный, квакающий такой голос? Герой-эпигон Сфенел. И как не вяжется то, что он говорит, со всем духом «Илиады»: отцы (многие из них — полубоги) всегда несомненно выше, «подобных мужей» не родится более; греки, прибывшие на 1186 кораблях, вот уже десятый год осаждают Трою, которую Геракл, прибыв всего на шести, взял с первого штурма, — на то Геракл!.. Герои-богоборцы, не боящиеся противостоять богам; в «Одиссее» герой, хвалясь своим искусством в стрельбе из лука, которое оспаривал у него один Филоктет, спешит оговориться, что не дерзнул бы «бороться с героями древних лет» Гераклом или Эвритом: «Спорить они и с богами в искусстве своем не страшились»…
Если и регистрируется в эпосе случай, когда сын оказывается выше отца, то требует специальной оговорки («Сей-то ничтожный родил знаменитого сына», — это о Перифее, отец которого — ничтожный Копрей) как явление из ряда вон выходящее. Когда богам дано было предсказание о том, что сын Фетиды превзойдет своего отца, никто не решился взять ее в жены, — предпочли выдать ее за смертного, за Пелея. И то родился — Ахилл…
А тут — этот голос, с характерными нотками эпигона в современном значении. Ладно бы — «революция», смелое порывание с традицией (на почитании старших держатся все античные — не греческое только — общества: патриархат!..), переворот в сознании — нет: всего лишь сознательное — неосознаваемое, как то ни было переворот — стремление занять местечко повыше… Герой-эпигон Диомед, правда, одергивает Сфенела, — но не оспаривая его в оценке своей и отцовской славы, а лишь оправдывая Агамемнона, который, попрекая их славой отцов, «дух возбуждает к сражению»… Характерная для эпигонов всех времен и народов ущербность мышления!..
Характерно и следующее: в своем повествовании Гомер трижды воспроизводит эпизод с посольством отца Диомедова Тидея в Фивы: как тот, явившись туда один, одолел всех желавших помериться с ним силами, и как, угодив на обратном пути в засаду из 50-ти человек, перебил всех, пощадив одного Меона. Сперва напоминает, подробно излагая эту историю, Агамемнон, стремясь возбудить в Диомеде дух; затем, с той же целью, напоминает, излагая, Афина. И Диомед, дважды в течении одного дня прослушав лекцию об отце, уже на четвертый, в своей молитве Афине, интерпретирует его подвиг по-своему:
«Мирные вести отец мой кадмеянам нес браноносным
В град, но, из града идущий, деяния, страшные слуху,
Сделал, с тобой: благосклонная ты предстояла Тидею.
Так ты и мне поборай и меня сохрани, о богиня!»
(X, 288-291).
Та же ущербность сознания — и тот же отвратительный тон!.. Готовность принизить великое, чтобы возвыситься над ним — это Сфенел; принизить, чтобы сравняться — Диомед.
Будет большим заблуждением, если мы решим, что в сравнении со Сфенелом Диомед блещет скромностью: просто утверждение «я лучше» требует рассмотрения и достойно, как правило, осмеяния, тогда как утверждение «я не хуже» может и проскочить.
1978
LE TROIS MOUSQUETAIRES
1. Какой же искусной непринужденностью (допустимо даже сказать, хотя оно безграмотно: «искусной безыскусностью», — либо наоборот) владел Дюма!.. Может ли быть более избитым сравнение, которое он использует, сообщая, что Планше следует за своим господином, как тень (“exactement comme s’il eût éte son ombre”), — но использует он его за несколько строчек до того, как д’Артаньян своему слуге объявит, что далее двинется один.
Может ли быть банальней (и даже пошлее, сентиментальней, — фальшивей, коли на то пошло) поведение герцога Бэкингема, когда он принимается поочередно целовать подвески, подаренные ему королевой Франции, — и целовать — в присутствии постороннего!.. Но так, посредством своих поцелуев, он обнаруживает, что две подвески похищены… Счёт!..
1981
2. Мадам Бонасье губит то, что она буржуазка… В этом своеобразный антидемократизм Дюма: антидемократизм, питающий его гуманизм. Вот фраза, извергающая ее из круга людей, с которыми она имеет дело, — фраза, открывающая ее смерти: когда Миледи, поколебав ее веру в то, что д’Артаньян принесет ей освобождение (что это не очередная ловушка), роняет затем, что, возможно, она ошибается — мадам Бонасье восклицает: «О! Это было бы слишком прекрасно! Подобное счастье не для меня!..»
Она себя выдала. Герои Дюма не испытывают сомнений насчет того, достойны ли, недостойны ли они счастья: они завоевывают его, преодолевая множество несчастий (которые сами и «завоевывают», по ходу), — касательно же дальнейшего… Счастье и было, возможно — в преодолении?.. Итак — победа!..
В образе мадам Бонасье — тот же комплекс социальной неполноценности, который так успешно (комическая параллель) использует Портос в своих взаимоотношениях с прокуроршей, которой вдруг видится он в мерцающем облаке, окруженный маркизами и герцогинями, наперебой бросающими к его ногам мешки с золотом… Это видение лишь, впрочем, достаточное для того, чтобы реальный мешочек преподнесла ему, с трепетом, именно она…
Буржуазная фортуна еще пытается спасти мадам Бонасье, используя радикальнейшее — на ее, буржуазно фортунский лад — средство: в решительную минуту мадам перестают подчиняться ноги. Промедлив несколько минут в тоске неизвестности, она благополучно соединилась бы со своим д’Артаньяном, — но она дело имеет с подлинной героиней Дюма, о которой сказано, что та не была бы королевой лишь среди подлинных королев. За счет буржуазной фортуны своей, столь нередко спасительной, тут-то она, увы, обречена…
1982
3. И вновь, полгода спустя, возвращаюсь я в монастырь кармелиток, где только что скончалась от яда несчастная мадам Бонасье. Вновь вижу ее бездыханный труп, на котором в беспамятстве простерся д’Артаньян… Собственно, побудила меня сюда вернуться одна фраза, вычитанная из Дж. Литлвуда: «В музыке /и в литературе/ проблеск гения может показаться простой опечаткой». Иду проверить, — свериться с русским переводом «Les trios mousquetaires», где Портос плачет, Атос грозит кулаком небу, a Арамис творит крестное знамение… Что вижу? — д’Артаньян по-прежнему распростерт, Портос воистину плачет — но именно Арамис грозит кулаком небу, а Атос — крестится…
Чего можно ждать от переводов, где в пределах одной даже страницы разгуливают сплошь «возлюбленные», в то время как у Дюма они суть «любовницы» — даже без обязательных (предполагаемых, допустим) интимных отношений, — притом, что любая из них заведомо еще и «maitresse», что означает также «хозяйка». «Владычица сердца», говаривалось в старину (в простонародном русском это передавалось словом «сударушка»).
Как просто передана степень потрясения Атоса и Арамиса в пределах одной краткой фразы!.. Так, что легко это счесть и за «опечатку» (видимо, и сочли), — но вот уже на другой странице меня, в свою очередь потрясенного, встречает Атос, и —
«Pleure, — приветствует меня он, — pleure, cœur plein d’amoure, de jeunesse et de vie! Helais! je voudrais bien pouvoir plereurer comme toi!» (Плачь, плачь, сердце, исполненное любви, молодости и жизни! Увы! как бы хотел я и так же плакать, как ты!..)
Утираюсь и бережно уношу с собой его — явно, незаслуженные! — комплименты...
1982
КОНФУЦИЙ
Конфуций, таков, что его иногда хочется подразнить: «Ничего не поделаешь! Я не видел, чтобы человек мог, заметив свои ошибки, осудить себя в душе» (Лунь юй, гл.V, 26). — Учитель! А вы таки видели, что у него в душе?..
«Человеколюбивый человек — это тот, кто, стремясь укрепить себя /на правильном пути/, помогает в этом и другим» (VI, 28). — Сравним: «Небо и земля не обладают человеколюбием и предоставляют всем существам жить собственной жизнью» («Дао дэ дзин» Лао-цзы, § 5); «Когда устранили великое дао, появились «человеколюбие» и «справедливость» (§ 18).
1982
УЧИТЕЛЬ СКАЗАЛ…
«Трудно иметь дело только с женщинами и низкими людьми. Если с ними сближаешься, то они перестают слушаться. Если же от них удаляешься, испытываешь с их стороны ненависть» (Лунь юй, XVII, 24).
Подлинная ценность этого высказывания не в утверждении (дискриминация по половому и сословному признакам), а в сокровенном указании на то, как надлежит вести себя «благородному мужу»: не забываться при благоприятствующих ему обстоятельствах и не впадать в гнев из-за пренебрежения к его благородной особе.
1983
ПО ЧАСТИ АКУЛ
В «Литературной газете» за 12 января сего 1984 года — поэма Павла Боцу «Акулы»… Молдавия, не имеющая выхода ни к одному из морей — а поэма «Акулы»? Неважно: вдруг Павел Боцу — моряк, вдруг сходил не в одну «кругосветку» и повидал морей с акулами куда поболе, чем я?.. Неважно — и потому еще, что речь в поэме идет об «акулах империализма»… Что ж так не хочется нам увидеть людей империализма? «Мирной земли гарпунеры! Уничтожайте акул!» Наземные гарпунеры, — новая профессия, никак?.. Да и акулы тоже, видать, из наземных… Что ж было не написать чисто-честно: уничтожайте, мирные гарпунеры, людей?..
У Честертона есть рассказ «Вещая собака», тема которого весьма далека от тем Павла Боцу, но главный герой которого пастор Браун говорит, что приписывание сверхъестественных качеств скарабеям, паукам, змеям, кошкам объясняется нашим страхом при слове «человек».
Докажем же, что никакого нет подобного страха.
Из воспоминаний Г. Козинцева: «Мы с Траубергом снимали один из наших первых фильмов. В дверь нашего кабинета на киностудии постучали /…/
На пороге стоял Луначарский.
- Как это случилось, что мы еще не знакомы, — улыбнулся Анатолий Васильевич /…/
Между нами была огромная дистанция опыта /NB: Козинцеву на тот момент около 20-ти/, культуры, жизненного положения, но Анатолий Васильевич вел себя так, что через несколько минут завязался живой разговор о последних фильмах, наших планах на будущее.
Луначарский сам писал в это время какой-то сценарий, так мы и обсуждали, как товарищи-кинематографисты, положение дел в советском кино.
Такие встречи надолго запоминаются. И помогают, особенно, когда потом вспомнишь, что твой собеседник был не только сценарист, но и народный комиссар просвещения».
Вот: и человечно, и ничуточки не пугает. Хочется даже еще… Сейчас:
«В тридцать третьем году, когда нацисты уже пришли к власти, меня неожиданно вызвали к самому Шираху — руководителю гитлеровской молодежи /…/ Подумать только: я, провинциал, парий, самим провидением обреченный жить в нищете и безвестности /…/ — вдруг удостоился внимания одного из первых лиц в государстве, человека, который ежедневно общается с фюрером! /…/ К тому же Ширах сам был поэтом. Он разговаривал со мной как с коллегой, собратом по перу. Где, когда, при каком другом режиме в Германии могло случиться такое?» — Это Ганс Бауман, цит. по книге Л. Гинзбурга «Потусторонние встречи» (ж-л «Новый мир», №№ 10-11 за 1969 год). Далее душу Баумана охватывает чувство истовой благодарности «за признание, за доверие: не только ко мне — к поэзии» («Поэт оказался нужным государству»… — это притом, что уже горят на площадях стихи обожаемого Гансом Б. Гейне).
Параллели, — лишь по Евклиду им никогда не дано пересечься (слиться — тем более…) Законы истории краткими лишь отрезками строятся по Евклиду. Вот как наш Бауман воспринимает костры из Гейне и многое другое: «проверка на прочность: достаточно ли я силен в своей вере, может ли поколебать эту веру осознание колоссальных несправедливостей?..» Вера — мера… «Мера всех вещей, — человек», — изрек другой античный мыслитель, Протагор. Мера — вера… Нам это ли не знакомо?.. —
Но, если он скажет: «Солги», — солги.
Но, если он скажет: «Убей», — убей.
(Эдуард Багрицкий).
«Он», в данном случае — это век; «солги», «убей», итак — требования Времени… Слова эти Багрицкий — с бесконечной симпатией! — вложил в уста Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Одна из параллелек строила тысячелетний рейх, другая, при своем зарождении, ставила вопрос об «отмирании государства». То и то оказалось чистейшим блефом… Не блеф — то, что, покуда существует одна — не может не существовать другая, хотя бы призрачно; «призрачность» ее всегда временна… Поэтому им ничто не мешает пересекаться. Удобней всего это — в точках, в которых находится та самая «мера всех вещей», — «существующих, сколь они существуют, и не существующих, сколь они не…» — Протагор.
1984
МАДАМ ДЕ ЛАФАЙЕТТ — Л. ТОЛСТОЙ
«Il est pjus difficile que vous ne pensez, madam, de resister a ce qui nous plait et a ce qui nous aime» («Принцесса Клевская», Ч. 4). — «Куда более трудно, чем вы бы могли представить себе, мадам, сопротивление тому, что нравится нам и что мы любим», — перевод — признаю, корявенький — мой (А. Д.), Корявенек он потому, что звучит для меня здесь нечто о множестве пустяков, мелочей, о которых не подозреваем — но которые делаются непреодолимым препятствием на пути нашего сопротивления нашим подлинным чувствам (в одной из максим современника м-м де Лафайетт Ларошфуко звучит: «Если нам удается противиться страстям, то это обусловлено скорее их слабостью, нежели нашей силой».
А «пустяки» — это из предыдущей части 3 (сцена турнира), — король говорит о случайной ране, полученной им: “C’etait peu de chose” — пустяки, — или, еще верней того — «мелочь», — но рана — от щепки, попавшей ему в глаз! — оказывается смертельной.
Сцена турнира — весьма отчетливая параллель к сцене скачек в «Анне Карениной»: для герцога де Немура турнир прошел, в отличие от Вронского, вполне гладко, и м-м Клевская, хоть с трудом, но таки скрыла от окружающих свои чувства (в отличие от…) Но есть закон художественного баланса: может быть, де Немур потому и остался цел, что королю (и это — исторический факт) в момент счастливого для всех завершения турнира вздумалось еще разок преломить копье, и ничьи мольбы-уговоры его не остановили…
Фраза «искусство вечно» (в подлиннике: longa — всего лишь «длительно»… «продолжительно») вовсе не есть утверждение того, что оно всегда будет, — звучит, однако, здесь, вопреки всякой латинский логике, что оно всегда есть. И потому пребудет. Во всем объеме своем. Включая в себя как произведения, не созданные еще, так и забытые напрочь (навеки, якобы). Фраза “Il est plus difficile, madame” прекрасна своей самобытной — на века, поручусь! — невозмутимостью. Как если б мадам де Лафайетт была превосходно осведомлена о том, что сделает из всего этого граф Толстой, который с произведением мадам был наверняка знаком, но, окажись даже: нет — это бы ничего не меняло.
“Il est plus diffisil que vous ne pensez, madame’, —есть многое на свете, друг Гораций, a que vous ne pensez pas’...
1985
* * *
«Кто всецело отдает себя ближним, представляется им бесполезным и самолюбивым; а кто отдает себя лишь частично, объявляется благодетелем человеческого рода». – Генри Дэвид Торо.
«Без жульничества тоже нельзя», – подхватывает с другого полушария бравый солдат Швейк. – «Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой».
1986
И. ГОНЧАРОВ, «ОБРЫВ»(1869 год)
Летами десятью раньше этим же автором был написан роман «Обломов». Облом — и обрыв… Едва ль почтенный классик имел в виду те значения, которые слово «облом» приобрело в не вполне нормативной лексике 20-го века («полный облом». «не обломилось», — либо, наоборот, «обломилось», — что зачастую, по сути, одно; и, туда же — «ломка»), — но вдруг именно ему обязаны мы — минуя статью Добролюбова «Что такое обломовщина?» — столь весомым вкладом в ненормативную лексику 20-го?.. Язык памятлив. Памятлив и многотерпелив (один молодой приятель — после того, как я познакомил его с романом «Обломов», сказал, что, если б он не был последовательным свидригайловцем, — стал бы обломовцем… Да,. но мы сейчас — на обрыве. «Обрыве» имени И. Гончарова…
Обрыв!.. То есть — порыв и порывание (тавтология?... — ну-с, хорошо: облом) с тенденцией изображать типы. Полуявный (не особо обрывистый, да и порывистый-то не очень) спор с Тургеневым.: размывание типичного личностным. Но у Тургенева ярчайшие представители типа именно личностями-то неповторимыми и оказывались, здесь же — мельчание, дробление типического, и — ощупью — собирание черт лица. С тем, чтобы оно тоже стало неповторимым.
Всего замечательнее в романе — роман, который пишет главный его герой Райский. Мы его не прочтем (тем и замечателен он), — но, похоже, трудится он именно над романом типов. Гончаров уже описал в своем романе Полину Карповну Крицкую (и пикантные взаимоотношения с нею Райского), — Райский же, наблюдая ее и общаясь, лишь констатирует: «А она не годится в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…» Род соревнования: герой и автор оттеняют (если это возможно) то слепоту, то остроту зрения друг друга. Гончаров исписал уже 200 с чем-то страниц — на уме же у Райского: «…что ж я выражу этим, если изображу эту природу, этих людей: где же ключ, смысл к этому созданию?» — «В самом создании!» — говорит (им обоим) художнический инстинкт, после чего Райский, оставив со вздохом перо, идет на Волгу, затем к Марфеньке в сад, — Гончаров аккуратно и подробно описывает Волгу, и сад, и Марфеньку, — оба при этом не перестают обдумывать: «что такое создание, почему оно само по себе имеет смысл» (Цель поэзии — поэзия!» — проронил, несколько ранее их обоих, Пушкин), «и когда именно оно создание?,,» Это — да: вопрос…
Ни тот, ни другой пока не нашел на него четкого ответа. Обрыв, обрыв…
Поиск пути. Вслепую, на ощупь. Но пути — собственного! Присутствие Гончарова в иных сценах настолько назойливо, что, кажется, герои вот-вот его заметят и отправят за дверь. Но это — лучшие сцены!.. В иных же — герои потому так себя и ведут, что осведомлены о присутствии Гончарова. Вот Марк Волохов — и вот момент мнимой власти автора над персонажем (заодно над читателем). На протяжении десятков страниц Волохов лишь упоминается, как необыкновенный некто, — читатель, соответственно, интригуется и преисполняется нетерпением взглянуть на него: что за человек, что у странного человека этого в голове?.. Является, наконец, да, изрядно экстравагантен. Что в голове — неясно по-прежнему. Интрига!... Волохов, между тем, рассматривает живописные этюды Райского, в частности — портрет Марфеньки. «Да, похож», — небрежно роняет он, — «хорошо…». «У него талант!... — сверкнуло у Марка в голове»… С какой-такой стати это нам всем (включая автора) вдруг «сверкнуло»?..
Мнимое зрение, под стать Райскому, пристающему к окружающим со своими расспросами и идеями и получающему в ответ не то, чего добивается, а что заслужил за свою слепую назойливость.
Райский не менее Волохова предопределен («по типу») на роль «необыкновенного человека». Что ж: это определение звучит, и на протяжении романа звучать не перестает: Райского наделяет им — его бабушка… В прямом значении: не по обыкновению живущий… Райский еще и затевает с бабушкой спор, рьяно доказывая ей, что, наоборот, она — необыкновенная женщина… Разговор глухих. Первый роман Гончарова был назван «Обыкновенная история». Чем дальше герои его (особенно главный) уходили от типизации — тем меньше история эта оставалась обыкновенной. Так-то создание созданием и становится…
Уже вот и Вера говорит о Райском: «Я начинаю верить в него. В нем много чувства, правды…» Чувства ее разделяет и Гончаров: начал верить — и все это вдруг появляется в его полуотрицательном («необыкновенном») герое. Идет и идет работа над двумя романами, новый путь осязается, но — куда ведет он?.. — «…пишу жизнь — выходит роман, пишу роман — выходит жизнь. А что будет окончательно — не знаю» (Райский, Ч. 4, гл. IV).
В образе Волохова принижены (полуразрушены) черты Базарова & Рахметова, благодаря чему полуявственно (но уже самобытно) проглядывается физиономия — Фердыщенко... Недаром же генерал Иволгин, дабы отвести от себя подозрение в краже денег, начинает с обвинений Фердыщенко в политическом фискальстве и провокаторстве. Напраслина повисает в воздухе, но от Фердыщенко верней, чем от Ипполита с компанией, тянутся нити к «Бесам».
Но — мы невзначай перепрыгнули (через обрыв) в другой роман. Снова обрыв, обрыв!.. Вера, которая начинает верить… «На дне швейцарских обрывов мелькал образ Веры, над скалами снилась ему отчаянная борьба с ней», — это потом, когда он отправится в свои загранпутешествия. Потом, когда будет являться ему исполинская фигура (вобравшая в себя Веру с Марфенькой) великой (и необыкновенной) «бабушки» — России… Мы, вообще-то, привыкли, что Россия — мать («Родина-мать зовет!,,») Матушка… Бабушка. Гончаров заключил бабушку в кавычки — Блок раскавычил, и вышло:: «О, Русь моя! Жена моя!..» — та степень интимности патриотических чувств, что, даже будучи столь открытой, не подлежит обсуждению.
Пока же — по-прежнему пишутся два романа, бросая не всегда дружелюбные, но заинтересованные отсветы друг на друга. «Прощай, — пишет Аянов Райскому, — это первое и последнее мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой!» Райский, переписавший, в заготовку будущего романа, немало писем, это — засунул в ящик и ушел гулять. Но это письмо составило VII главу четвертой части «Обрыва» И. Гончарова.
Глава будущего романа… Романа будущего.
1987
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ, г. Пермь
В магазине «Современник», что у Машзавода, на полке букинистической литературы наткнулся на «Продолжение легенды» Анатолия Кузнецова. Та же, как в те, уже далекие времена. Когда я ее читал, форсируя программу по литературе за десятый выпускной класс. За пару месяцев до скандального отбытия автора на берег туманный Альбиона.
Та же. Новосибирское издательство, 1967 год, серия «Молодая проза Сибири». Оценена магазином в 90 копеек. И — явно, попала на эту полку не потому, что «теперь можно»: просто, теперь забыли. И тот, кто сдал, и «Современник», видимо, тоже.
Я полистал, увлекся было рассказом, помещенным в конце (явно, я не удосужился его прочесть в свое время), просмотрел помещенные в начале «Несколько слов о себе», — шла там речь о путях, которые мы себе выбираем, о том, как могло бы все повернуться, не покинь своевременно будущий автор село такое-то — ну, и о том, что стало.
«И тогда из священного жезла, что метнул-отринул перед омовением бог Идзанаки, явилось в мир божество — устроитель верного пути по имени Циркитасу-фунадо,, Вонзенный в землю предвестник запретных дорог» («Кодзики», свиток первый, глава 4. Приобретена книга эта здесь же, в Перми).
Эту же — не стал покупать. Подумалось, что и автору на том свете будет приятней, и — что вообще справедливее, если книга окажется у того, кто не помнит — потому что помнить-то и не может. Замкнется и разомкнется кольцо забвения — потянется новое, тихое продолжение легенды…
1987
ГАЙДАР. ПОИСК И ОБРЕТЕНИЕ
Чувство семьи… Почему с детских лет произведения Гайдара будили в моей душе отклик со стороны именно этого чувства? Как ничьи другие… Собственной (полноценной, сказали бы мы теперь) семьи он не создал: имел приемных детей… Но это я уже лезу в его личную жизнь, начал же — с произведений. С творчества…
Рассказ «Голубая чашка». Идиллия! — отец и малолетняя дочь весело проводят времечко на природе, — вдвоем, поскольку, во-первых, мать незаслуженно отругала их за разбитую голубую чашку, во-вторых, к ней все равно приехал в гости знакомый летчик, так — что мешаться?.. Мать (на которую оба они с утра разобижены, к вечеру же соскучились и пустились в обратный путь) дана неким фоном в рассказе. Животворящим, но фоном.
Повесть «Военная тайна», — отец и сын; мать, оставшись таким же фоном для них, погибла.
Герой «Школы» живет, до побега своего на фронт, с матерью, о которой трудно что-либо вспомнить; зато ярко помнится фигура отца, явившегося на кратчайший срок, но, собственно, и предопределившего дальнейшее развитие фабулы. И развитие сына…
В «Тимуре и его команде» постоянный фон в жизни двух сестер — их отец: мать не присутствует даже фоном. Зато на его (отца) заочное мнение сёстры то и дело ссылаются, апеллируют к нему (каждая на свое), — сам же он явится лишь в конце, на один краткий вечер — но, действительно, разрешит все коллизии. Главный герой повести Тимур имеет где-то родителей, но показан в отношениях с дядей, Коля Колокольцев — в отношениях с дедушкой…
В отношениях с «дядей» (в кавычках, да) показан и герой «Судьбы барабанщика». О матери сообщается лишь, что та умерла, и что отец вскоре женился на другой (герой — мальчик — зовет ее по имени: Валентина). Отец же из-за нее вскоре оказывается в тюрьме: растрата… Но именно он становится благим фоном воспоминаний героя. В этой же повести подруга героя, Нина, дана в отношениях с отцом, Славик, с которым велит познакомиться герою «дядя» — в отношениях с отцом и бабушкой… Картину самых «ярких» отношений матери и сына дают сумасшедшая киевская хозяйка и ее сын-выродок...
Что еще?.. «Р.В.С»… Герой этого рассказа живет с матерью, но расплачивается за это родством с ее братом-бандитом…
Похоже, что мы, разбирая творчество, все же вернулись к чему-то глубоко личному в душе Гайдара. «Чук и Гек»… Они живут с матерью, но сюжет завязан на трудных поисках и, наконец, обретении отца. Праздник, новогодняя ёлка… Поиск и обретение. Чувство семьи?..
Этим вопросом лучше всего и закончить.
1987
«БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?»
«Нельзя отрицать, что в переживаниях, поведении, мыслях Гамлета отражена подлинная природа человека, но многое в Гамлете понимается неверно, когда осовременивается его образ» (А. Аникст). Нет спора; но не оспорим же мы, что именно он, Гамлет, своими переживаниями, поведением, мыслями — своим уникальным отражением подлинной природы человека из века в век осовременивает своих — всегда новых — зрителей и читателей. Сам же и выделяя в них те черты, которые созвучны их времени. Как правило, не ошибаясь.
Два года назад мне довелось побывать, в составе стихотворческой команды (Е. Каминский, Н. Перевезенцева и я) у Фильштинского в театре-студии «Перекресток» (ДК имени 1-й Пятилетки), где, в порядке «обмена творч. планами», заявлено было, что они «Гамлета» будут ставить.
Первый порыв — пронестись глазами по лицам: который, кто?.. И — внезапное понимание, что интересен в этом образе каждый, независимо как от возраста, так даже от пола (в 60-е о своей мечте сыграть Гамлета говорила Алла Демидова, сыгравшая, довольно даже вскоре, Гертруду). Интересен — тем, как он будет искать в себе и находить его, Гамлета… Что обретет при этом в себе и передаст нам, — так же ищущим, которые — вдруг, да нечто в себе обрящут?..
1987
NB-1994: Вспомнил, как Анна Сергеевна Ромм на одной из своих — замечательных всегда! — лекций стала вдруг бранить козинцевского «Гамлета», в частности, отметив, что даже монолог «Быть или не быть?» Гамлет-Смоктуновский читает — большей частью, находясь спиной к зрителю!.. Не смог, дескать, явить лицо… Он бы смог. Просто не захотел (Козинцев, скорее, не захотел) смущать зрителя. Давить. Заодно, дав возможность — любому! — вроде, как бы «пристроиться в затылок»… Быть или не быть…
Вспомнил об этом я потому, что Наталия Перевезенцева (см. выше) поделилась со мной впечатлениями о давнем своем (чуть не в детстве) посещении спектакля «Идиот» в БДТ со Смоктуновским в главной роли. Так вот: впечатление наибольшее произвела именно спина Смоктуновского, когда он уходил через декорационную дверь…
«ТУЧКИ НЕБЕСНЫЕ…»
Бабур (XV век, Фергана, газель № 21), — картинка всеобщего пиршественного упоения:
«Всё громче пьяный шум и смех, остановиться, право, грех:
Всех напои, свали нас всех, за чашей чашу подавая!..»
Чем худо?.. Но в завершение — минутное личное ощущение (себя…) на том же пиру:
«Но оглянись, Бабур, вокруг: где твой доброжелатель, друг?
Где тучка вешняя, что вдруг могла б, как ты, всплакнуть, вздыхая?»
«Но остался влажный след в морщине//Старого утёса. Одиноко // Он стоит, задумался глубоко, // И тихонько плачет он в пустыне» (М.Ю.Лермонтов). Одиноко… Дело-то в том, что из упившихся на пиру жизни, где и душа как бы у всех одна («Будь радостной, душа хмельная!» — это отнесено Бабуром ко всем) нет ни одного, кто не вздохнул бы, услышав бабуровскую газель, — втайне!.. — об этой самой тучке.
«Тучки небесные, вечные странники…» Вечное странствие перенесло их из Ферганы в Санкт-Петербург, а заодно из XV века в начало XX. Александр Блок, «Поэты», 1908 год. Сатира!.. Сатира, бичующая коллег-поэтов, заселивших «пустынный квартал // На почве болотной и зыбкой», над коим «напрасно и день светозарный вставал», — вволю бичующая, на протяжении целых четырех строф. Пока не возникнет в пятой строфе — тучка…
«И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной…» —
— вот они, Михаил Юрьевич, жемчуга Ваши («Степью лазурною, цепью жемчужною»), — видите? — пригодились… Да еще как: сатирический бич вмиг обрушивается на ничего не подозревавшего доселе читателя, разя (симметрично) его на протяжении еще четырех строф:
«Так жили поэты… Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?» (сравним с «печальным болотом» строфы 2).
«Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта…» —
— «они» уже здесь преобразовались в «он», чтобы затем еще раз — закономерно! — отобразиться в «я»:
«Пускай я умру под забором, как пёс…», — ср. в 4-й строфе: «…вылезали из будок, как псы»), —
«Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!»
Вот она где, Бабур, твоя тучка вешняя…
1987
РИЛЬКЕ, «ЗАПИСКИ МАЛЬТЕ ЛАУРИДСА БРИГГЕ», — г. Лиепая Латв. ССР, 1989.
Сезонность чтения делается с годами острей, непреложней: книгу эту я здесь читал в прошлом году, прочел дважды; год после этого не открывал. И вот опять взял с собой, перечитываю — почти с былым наслаждением, понимая и чувствуя, однако, что наслаждением подлинным было бы — в другое время, в иных краях — вообще, по иному… Лишь тогда-то всё, что имеет в ней ко мне отношение (как и ко всякому, когда колокол зазвонит) оживет без «почти» — в том числе и это: стена за окошком, море… Здесь 49-я годовщина восстановления Советской власти, Абелона, и на стене напротив скромно потупился союзный латвийский флаг.
Деревья зелены. Когда мы ехали неделю назад из Стрельны, я засмотрелся в окно, и вдруг — желтые деревья. Этого сразу я не осознал: сидишь, смотришь… что ж: тихое природы увяданье… приятная прощальная краса… осень… И — вдруг очнувшись: откуда, с какого-такого дьявола — осень?.. Июль!..
Вглядываюсь — и вправду, желтизны многовато: тополя, березы… Страшно, Абелона: «Неужто не изменился климат?.. И розы в парке — не цветут ли еще и поныне до самого декабря?..» Не дай-то Бог…
По пути сюда не встретилось, однако, такого. Здесь довольно холодно, но вчера мы с дочкою, например, купались, — ветер сильнейший, но без ветра здесь и не склонна обходиться природа. Итак, Абелона, я не стану рассказывать о тебе. Мне не кажется, что ты здесь, — да и сам я слишком уж здесь, чтобы тебе удалось мне пригрезиться. Союзный флаг на стене перекрутило ветром, и он теперь торчит ярким коконом. Здесь ковры, Абелона, ковры на стенах. Ужасное — в каждой частице воздуха. Mademoiselle время от времени страдала мигренями, необычайно сильными, и в такие дни меня нелегко было докликаться.
Д-Р ДЖЕКИЛЛ, М-Р ХАЙД И ДР.
1. Доктор Джекилл Р.-Л. Стивенсона своим «Исчерпывающим объяснением» на несколько десятилетий предвосхитил изреченное в «Трактате о Степном Волке» Г. Гессе, — предвосхитив, тем самым, и Гессе: «…я понял», — пишет он, — «что человек на самом деле не един, а двоичен. Я говорю «двоичен» потому, что мне не дано узнать больше. Но другие пойдут моим путем, превзойдут меня в тех же изысканиях; и я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человек окажется лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов».
Причину многих несчастий Гарри («Степной волк»») трактат усматривает в «грубом упрощении», которое являет собой всё та же, проповедуемая Гарри, «двоичность»; доктор Джекилл пишет, что открыл истину, «частичное овладение которой обрекло его на столь ужасную гибель». Добавим к сему, что двоичность — это предел, который смогла позволить себе европейская культура, позволив же — разрабатывала тему вовсю; примеров не привожу сознательно, — их столь много, что о каком-нибудь «самом главном» я, как на грех-то, забуду. Но они все — в одно: 1 + (-) 1... Прорицание д-ра Джекилла («другие… превзойдут меня в тех же изысканиях») так и не сбылось, — путь европейской культуры, само европейское сознание не позволяли даже надеяться на это: романтики много заимствовали у Востока, пленяясь экзотикой, но оставаясь чистейшими европейцами внутренне; только духовное «паломничество в страны Востока» частично смогло дать свершиться предреченному доктором Джекиллом (добавим, что Стивенсон едва ли имел в виду, сочиняя роман, Восток, — сработала острая художническая интуиция), — частично смогло, на уровне трактата: «в теории»; главный герой Гарри Галлер — «степной волк» — так и не справился с «заданием»: с предреченным.
Они одиноко сопостоят друг другу в европейской культуре, — два произведения, исповедуюшие многонаселенность душ: «Исчерпывающее объяснение» и трактат.
1987
2. «Философ забытого истока мысли не хочет отрывать себя от мира, я от не-я и допускает множественность субъекта ради всеобъемлющего единства всего сущего. Такова позиция восточной мысли» (В. В. Малявин).
Двойничество Запада — именно результат оторванности «я» от «не-я»: изолировавшийся от мира субъект обнаруживает в себе другого, стремящегося к воссоединению с этим миром — но уже под отрицательным знаком. Тема двойничества неизбежно поэтому моралистична, — одна половинка целого объявляется «плохой», другая — «хорошей». Поэтому тема эта трагична в лучшем романтическом смысле: победа добра над злом ведет к самоуничтожению целого. В древнем Китае тема эта решалась взаимоотношениями сил ян-инь как начал мужского и женского, светлого и темного и т. д. — без каких-либо моральных оценок, — вопрос стоял лишь о гармоничности и негармоничности их сочетаний; нарушениями гармонии объяснялись болезни, стихийные бедствия, войны — притом, что опять же нельзя было не только ставить, но даже представить себе вопрос типа «кто виноват?»
1988
3. А вот решение темы «двоичности» в романе «Подросток» Ф. Достоевского (второй, ранний роман которого назывался «Двойник» и был посвящен этой теме целиком), где в эпилоге о Версилове сказано, что он выздоровел, но что теперь это всего лишь половина Версилова, — притом, что он сделался «идеальней», лучше…
Да, — воистину, «широк человек» — сказал другой герой Достоевского, из другого романа, — что, если ополовинить его до идеала?..
Не будем, однако же, забывать, что заключение об «идеальности» ополовинившегося Версилова принадлежит Аркадию Макаровичу Долгорукому, подростку, что основа его — его же, Аркадия, личные наблюдения, в абсурдности выводов из которых он уже не раз убеждался. Такая возможность не исключена и теперь: выздоровев, Версилов ни словом не поминает о Катерине Ивановне — как если б о ней забыл… Столь же счастливым выздоровлением (правда, частичным) отмечен, парою-тройкой страниц ниже, и старый князь: тоже — ни слова, ни даже и памяти, похоже, об Анне Андреевне… Правда, начав выздоравливать, вскоре он умирает — и тут выясняется, что были и память, и непроизнесенные слова — выразившиеся в требовании о выделении Анне Андреевне шестидесяти тысяч из его капитала. Что, если отсутствие цельности в человеке — следствие недостаточной его широты?..
В пьесе Э. Радзинского «Снимается кино» звучит: «Допустим, вот человек. Вернее, нет: допустим, вот режиссер. Это на пути к человеку».
«Трилогией вочеловечения» называл трехтомник своей лирики Блок.
Ницше поторопился: «Человек есть то, что нужно преодолеть». Да, в многом; но на пути к человеку.
1988
ЛЕРМОНТОВ
Где-то в начале 80-х, когда мы с Б. Г. (не путать с Гребенщиковым) чисто случайно затеяли разговор о Лермонтове — он, в горячке спора, высказал следующее: «И вообще, я старше его!» Я, помню, ему ответил, что именно Лермонтов старше его почти на 140 лет — и разговор на этом (натурально) провис. Сейчас, по прошествии лет, я не могу отказать Б. Г. в резонах. Да: мы, конечно, старше.
«Я жертвовал другим страстям,
Но если первые мечты
Служить не могут больше нам —
То чем же их заменишь ты?» —
мы-то уж знаем: вторыми, третьими… Или ничем: жертвуй своим другим, насколько влезет…
«Но если ты перед людьми
Прикажешь мне унизить душу —
Я клятвы юности нарушу —
Все клятвы, кроме клятв любви!»
Кроме… чего?.. И что такое вообще — «клятвы юности»?..
Он погиб молодым. Он и писал, он и предрекал себе это — но кто же в юные годы о том не писал и не предрекал? Юность вообще не мыслит себе иного конца, кроме как в скорой молодой смерти: не в зрелости же? Или — упаси Бог! — в старости. Но мы-то живы, близясь и близясь к тому, что он себе уже и снискал. Давно уйдя и заведомо необратимо удаляясь всё более от того, что им снискано. Смолоду… И, я чувствую, впредь чтение его стихов будет все более интимным, все более суровым, горьким, — хотя и сладостным, возможно, не менее.
Он — гениальный поэт юности. И он так писал и так прожил и кончил жизнь, как того требует юность. Выразил он и нашу, — лучше, чем это удалось грешным нам. Поэтому стихи его сейчас — очная ставка наша всё с ней же: с юностью…
А юность, — сказано по другому поводу, но так оно даже еще верней — «это возмездие». Вот и подумай: чем ты заменишь первые-то мечты, раз они больше тебе не служат? Может быть — не хотят?.. Наивно?.. А человек сгорел… Ты-то — нет… Ах, и ты тоже? «В определенной степени»?.. Вот, то-то: нечем…
Гений в том еще, что, уйдя молодым, он наперед прожил в стихах всю свою жизнь — вплоть до насмешки обманутого сына над промотавшимся отцом, — олицетворением всего его, юного тогда еще, поколения. Теперь, когда мы, вовсе не за счет своей гениальности, чисто поступательно «прожили жизнь вперед» — не он ли сам (наша юность) язвительным стихом готов бы, кажется, оскорбить нас… Он поэт, и он этого не сделает; если же мы что-то вдруг примем за оскорбление (да еще попытаемся сами ответить: в тон) — то вот уж это будет точно возмездие.
1989
Е. О.: «СКАЖИ, КОТОРАЯ ТАТЬЯНА?..»
«Скажи, которая…» Вопрос слишком уж нарочит, даже и будь призван продемонстрировать смертельную скуку. Во-первых: так-то уж не запомнить из двух барышень, тебе только что представленных, которая кто? Во-вторых: почему «которая» — именно Татьяна, — не Ольга, на которую, собственно-то, Онегин и отправился поглядеть (на «Филлиду эту»)?.. Налицо несомненный интерес, излишне маскируемый — отчего и невольно проговариваемый: обнаженный.
1990
ЧРЕЗ ОСЕНЬ БЕГУЩА…
Хотел даже написать «Бягаща» — в честь старого советско-болгарского фильма по Грину, где на борту знаменитого гриновского корабля выбито: «Бягаща по вълнити», — но о Грине чуть позже; чрез осень же — потому, что пойдет речь об «Осени средневековья» Й. Хёйзинги, точней — всего об одном фрагменте той осени, — том, где он рассуждает о первозданности романтического мотива «освобождения девы». О первозданности мы знаем: Персей и Андромеда, Геракл (правнук Персея) и Гесиона… Традиция!.. А вот Ивана царевича в этот список мы не включим: он молодец, он прекрасно, конечно же, справился с задачей «освобождения девы» (Василисы Прекрасной, иногда и Премудрой), — но свои подвиги совершал-то он по ее указке!.. Другое дело, что мог и не совершать. Сидела бы, квакала на своей кочке (мало ль квакает их по болотам, — таких!). Либо, людской вид прияв, томилась бы под игом Кощея, а тот — бессмертен… Гераклу с Персеем-то помогали (как и вредили) первозданные различные боги: успевай выворачиваться!.. А тут — сказка: своей подсказкой изволь сама же и помогать — или герой не справится…
Первозданный мотив… романтический… Глубоко романтический (пост-романтический, хочется сказать, но эту приставку «пост» снискал себе еще Стивенсон, далее же «пост сдан», «пост принят», — бесперебойно), — итак, глубоко романтический роман Александра Грина первозданный мотив этот позволяет рассматривать и как анти-романтический в не меньшей мере.
В поведении и поступках Гарвея он присутствует неизменно как органичное нечто сути его — но освобождают, в конечном счете, именно его и именно «девы»: сначала Фрэзи Грант, потом Дэзи. Биче Сэниель, «освобождением» которой он так не на шутку озабочен, нуждается в этом куда менее, чем он. Фактически, ему удается «освободить», единственно, темноволосую женщину, которую пытался напоить Гез.
Кульминация рыцарски-романтического пафоса, подвиг — спасение статуи. Однако и там является таинственная тень женской руки, спасшая как статую, так и его. «Вообще при изображении любви обрести культурные формы в состоянии почти исключительно мужские воззрения, во всяком случае вплоть до новейших времен» (Й. Хёйзинга). Роман Грина окутан атмосферой той «гораздо более интимной и более глубокой тайны» (Й.Х.), какую представляют собою женские воззрения на любовь. «Исключительно мужские» при этом не посрамляются, хотя корректируются действительностью, — сама действительность оказывается куда как таинственней и непредсказуемей, и торжествуют в ней уже не воззрения, но сама любовь и верность себе.
1991
ШОПЕНГАУЭР, «АФОРИЗМЫ ЖИТЕЙСКОЙ МУДРОСТИ»
1. Третья глава называется «О том, что человек имеет». Посвящена почти целиком вопросу о деньгах, заканчивается же так: «Говоря о том, что имеет человек, я не считал его жены и детей, так как скорее он сам находится у них в руках. С бóльшим основанием можно упомянуть о друзьях, — однако и здесь субъект является в равной мере объектом обладания». — Видимо, этот человек (А. Ш.) действительно не испытывал потребности быть объектом, обладаемым, — либо не отдавал себе в ней отчета, либо сознательно вынес за скобки. Как сейчас и я, выстругивая сие «философское замечание», едва не вынес за скобки обоюдоострую потребность быть субъектом и объектом любви.
2. «В сорок лет мы под действием четырех планетоид; поле жизни как бы расширяется, мы служим полезному под влиянием Цереры, имеем собственный очаг в силу влияния Весты, научились, благодаря Палладе, тому, что следовало знать, и, подобно Юноне, в доме царит супруга».
Мне сорок; я, вероятно, научился тому, что следовало знать, вследствие чего сижу в неработающей (но не отключенной, что важно!..) котельной, смотрю на огонь запальника, вытянутого возможно ближе к центру помещения (обогрев) и раздумываю о влиянии Весты.
1992
ФРАНСУА ВИЙОН
1. Штудируя Вийона, обнаружил один стих, разночтения которого настолько устраивают меня, что теперь я его не мыслю без разночтений: в них полнота, объем, как бы стереопанорама духа, — и, очевидно, полнота какого-то настоящего моего чувства.
«Tant ayme on Dieu qu’on sait l’Eqlise», — «Так любишь Бога, что следуешь и церкви» (Баллада пословиц). Вариант чтения «qu’on suit» — «qu’on fuit»: бежишь…
2. «Toute chose, se par trop n’erre,
Voulontiers on son lieu retourne», —
«Всякая вещь (предмет, а еще вернее — «всякий», «любой», а короче — всё), как далеко бы не забрела (забрел, забрело), добровольно возвращается на свое место». На круги своя… не вспомню, кто из античных философов (см. Жизнеописания Диогена Лаэрция), взявшись лечить себя голодом и проголодав положенное число дней, решил не возвращаться к приему пищи: «далеко забрел». Мифологема гриновского рассказа «Брак Августа Эсборна»…
Впрочем, Вийона хочется уберечь от подобных аналогий, — не только в силу того, что его высказывание относится конкретно к возвращению из праха во прах (и разверзается сумасшедшая иллюзия пространства, по которому якобы очень даже возможно trop erre), — но и потому, что щемяще целомудренно звучит в контексте другого стихотворения: «Tant va il /fol/ qu’apres il revient» — «Бродит он, бродит этак /дурак, безумец), так что и возвращается», и этому так же необходимо верить, как и тому, что «Кто Рождество зовет, к тому оно и приходит» (Ballade de proverbs)…
1992
3: Le Testament («Большое завещание»), XL, — из описания предсмертных мучений:
«Puis sue, Dieu scet quelle sueur!» —
«Затем /можно «и наконец»/ пот, — Бог знает (или даже: «Боже, ты знаешь»), какой пот!». В переводе Ф. Мендельсона это было выражено, помнится, так:
«О Боже, страшен смертный пот!» —
Бог — на уровне всего лишь восклицания перед лицом смерти. Или в числе других свидетелей смертного часа, скорбящих, но бессильных помочь. Экзистенциальная проблема сохранена, но снято ее религиозное решение: в отличие от остальных окружающих, Бог действительно знает, каков этот пот (в силу чего можно обойтись и без определений, — Он и без них знает: страшен, страшен).
Это решение — грандиозно. В принципе, существование хотя бы одного, любого, кто знает — снимает проблему полностью. Но этот один — Он. Принявший смертные муки за всех — с тех пор рождающийся и умирающий с каждым.
Этого-то и нет в русском — точнее, советском, виноват — переводе…
1993
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ. РОМАНТИЗМ.
Стало уже общим местом сопоставление пушкинского Сальери с романтичнейшим гофмановским Крейслером, — текстологический анализ дает столько к тому параллелей, что остается лишь развести руками: да, — романтический Сальери герой…
Не будем спешить с руками: романтический — пусть. Но отсюда — антиромантичность трагедии. Мне, вероятно, никогда не удастся примирить в себе явную (а еще трудней — тайную, — в том числе, от себя) склонность к романтизму с явной же (наяву?..) последовательной к нему неприязнью. В упрощении — здесь противоречие между схемой и жизнью. Сальери красиво вписывается в романтическую схему — Моцарт романтичен вне схем.
Слово «неприязнь», звучавшее выше — уместно ли?.. Но нечто подобное явно испытывали лучшие представители романтизма, — иначе откуда явилась бы пресловутая романтическая ирония?.. Ни одно лит. направление столь не автопародийно, сколь это. Романтичный герой способен дойти, под пером писателя-романтика, до предпочтения куклы живой и любимой девушке (Гофман, «Песочный человек»). Ирония, автопародийность — живые нити, привязывающие романтических авторов и героев к реальности, — нити, без которых реализму удается обходиться с неимоверным трудом…
Лучшие представители реализма преодолевали это, изобретая, к примеру, «фантастический реализм» (Достоевский), что давало возможность идти вглубь любых ситуаций, ломая и минуя все схемы, — и возникала взаимоирония реализма и романтизма… Сальери же сам заключает в схему себя, Моцарта и весь мир, — зато и страшит так, и бесит его пародия: страх за сохранность схемы…
Вертеру в предсмертном письме важно было подчеркнуть, что оно написано «без романтической экзальтации».
1993
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ. РЕЛИГИЯ.
В лексике как Моцарта, так и Сальери присутствует общее для обоих слово «жрец». Правда, Сальери, употребляя его, отделяет себя от «гуляки праздного» Моцарта, тот же видит обоюдный союз, «Связующий счастливцев праздных, /…/ Единого прекрасного жрецов» («Отверг я рано праздные забавы», — с важностью подчеркнет Сальери).
Тут — линия гениального, по-пушкински, разрыва, — Моцарт, уже отравленный, хотя не ведающий пока о том, говорит Сальери: «Прощай же», — тот (и отравивший, и ведающий!) — «До свиданья». Они едины — так видит и так считал, до гибели своей, Моцарт («два сына гармонии»). Сальери так не считал. Но говорит о «свидании»…. Вот-то где и гибель гармонии.
Синявский-Терц писал о неизбежной развилке между религией и искусством. В образе Сальери выражена опасность взгляда на искусство, как на религию. Религиозным, по сути, способен быть любой вид человеческой деятельности (отец А. Ельчанинов писал о «правильно религиозно поставленной работе») — при том одном, что этот всякий вид — волен. Притом, что не уподобляется религиозному служению сознательно (Сальери сознательно провозгласит о себе: «Я избран»), не строится по канонам религии: с точки зрения последней, это была бы все равно ересь, с точек же зрения искусства и личности — гибель того и другой: «злодейство»…
Я здесь — о вольной религиозности и о религиозной подневольности. Так поверяется (либо — категорически, не поверяется!) гармония алгеброй. «Музыку я разъял, как труп» — сказано о действии, подчас практикуемом любым из сынов (включая и дочерей) гармонии, — но лишь язычнику могут льстить уподобления подобного рода.
Истинная формула же гармонии — наверно, вот:
«…из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает;
Но и любовь — мелодия…» — (А. Пушкин, «Каменный гость»).
Здесь тоже не обошлось без язычества, но заодно — без влияния живой жизни и правильно религиозно поставленного дела (по отцу А. Ельчанинову)…
1993
МАЯКОВСКИЙ И БЛОК…
Переставь я местами их (по старшинству, — заслуженному, по земному счету) — вышло бы: Блок и Маяк. Что ж…
Глазами взвила ввысь стрелу.
Улыбку убери твою!
А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растет моя тоска.
Идет за мной,
к воде манит,
ведет на крыши скат…
Ведет — и вижу: глубина,
Гранитом темным сжатая.
Течет она, поет она,
Зовет она, проклятая…
Первые две строфы — из поэмы В. Маяковского «Человек», последняя — из цикла А. Блока «Заклятие огнем и мраком»… Любое сопоставление (как и противопоставление) поэтических фигур этих заведомо поверхностно, — поверхностны же и будем.
«Трилогией вочеловечения» назвал три тома своей лирики Блок. Вопрос: знал ли тогда он поэму Маяковского «Человек», оставим историкам литературы, — им это уяснить легко, — мы же (договорились?..) будем чрезвычайно поверхностны!..
Разница в датах написания приведенных выше строф — 9 лет: 1907 — А. Б., 1916 — В. М.
Поэму «Двенадцать» отделяют от октябрьской поэмы «Хорошо» (где в эпизоде выведен Блок, именно и сказавший, любуясь кострами революции: «Хорошо!» — чем предвосхитил название поэмы меньшого собрата) — 9 лет: 1918-1927.
Правда, в 27-м Блока давно уже (с 21-го) не было в живых… Владимир Маяковский застрелился в 30-ом, – спустя те же 9.
1993
КРАСНЫЙ ДЕСАНТ
У Дм. Фурманова в рассказе «Красный десант» — жутковатая параллель к описанию последней битвы Чапаева. И там, и там люди бросаются в реку, ища спасения на другом берегу. «Многие кидались в реку, но мало кому удалось доплыть». — Это «»Красный десант». — «Многие кинулись сами в бурные волны Урала, желая достигнуть противоположного берега, но мало кому удавалось переплыть…» Это из дневника Фурманова, — 22 сентября 1919 года, — описание с чужих слов гибели Чапаева. Фурманов не присутствовал при этом, но, очевидно, участие в «красном десанте» помогло ему художественно правдиво воспроизвести обстоятельства того боя. И реки-то разные (Протока, Урал), — а люди всё русские…
«…всадники метались всюду среди беглецов и безжалостно их сокрушали, не встречая почти никакого сопротивления» («Красный десант»). — «Казаки гонялись за убегавшими, нагоняли их, ловили и рубили на месте» («Чапаев»)… В дневниках К. Чуковского описывается случай, как — забыл уж, кто из писателей написал рассказ о том, как красные измываются над пленными; цензура не пропустила. Тогда он поменял красных на белых, и — прошло…
В «Железном потоке» А. Серафимовича описывается, как белых офицеров бросают в море с привязанными к шее камнями — и как до самого дна в прозрачной воде видно, как извиваются они в предсмертных мучениях, иные (живучие!..) — продолжая извиваться, достигнув уже дна… Живучие… У Фурманова есть статья о «Железном потоке». «Не показать этого нельзя», — пишет он, — и приводит картины — куда, как страшнее той, запавшей мне в душу (извините уж, пожалуйста) с детства. — «Но показать надо с умением»… Надо, по-фурмановски, показать так, чтобы симпатии читателей оставались на стороне Красной Армии. — Даже и полвека спустя «суровая правда революции» залила огнем и свинцом жизненно-человеческую и — тем лишь! — историческую правду «Доктора Живаго».
А начиналось?.. В июне 1918 года Фурманов, едва ли еще повинный в капле хоть чьей-то крови (нос, разве, кому расквасил… так, небось, и ему?..), пишет в своем дневнике: «Если мы даже при каждом удобном и неудобном случае будем «вырезать буржуазию, беды большой рабочим от этого не будет: революция от этого не погибнет»… И, по поводу продовольственной диктатуры: «это великолепно хотя бы для будущей революции: крестьянство не должно остаться единым. Сто раз правы большевики в своих жестокостях, в своей решимости»… И — вот уже словно бьют пулеметы с двух сторон общей, родной для всех плывущих реки — по плывущим: на тот берег и на другой… По буржуазии бьют?.. По крестьянам, рабочим…
Вот она, — против собственной воли, накликанная Фурмановым, — большая беда...
1994
«С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ…»
Встретились социализм и капитализм. Социализм пригляделся: ба! А у капитализма-то лицо – никак, человеческое?.. Дай, и я скрою себе такое.
Скроил. Капитализм в ужасе отшатнулся: экий – прости и упаси, Господи! – дикий капитализм!..
1994
Из серии «ОГОВОРКИ»
Бог – точно, есть: на днях, засыпая уже, умеренно тверез, вдруг спохватился и залепетал молитву Господню. «Господи, Иисусе Христе, Сыне грешный…» После «помилуй мя» – словно завис над пропастью, ибо «мя» получилось бы у мя – у какого?..
И, с разинутым ртом пред разверстой пропастью – вдруг почувствовал, вдруг – почти услышал, как Ему смешна моя оговорка!..
Он мне и на Страшном суде напомнит о ней, чтобы мне там не было так уж страшно.
1994
ОГОВОРКИ-2
Вообще «Оговорки» – это название второй поэтической книги Татьяны Алферовой, честь редактирования которой она доверила мне.
Я начал с названия: это понимать так, что автор изволил, дескать, оговориться?.. Но оказалось: для книжки уже заказана и готова обложка… Скрепя сердце, я стал делать какие-то замечания на полях (маргиналии), переписав их затем в тетрадку, которую автору и вручил. Автор мои замечания учел добросовестно, тетрадку же вскоре изгрызла ее овчарка Дамка.
1996
МАЙЯ
«Всё возвращается. Думаешь, убежал, и налетаешь на самого себя» (Джеймс Джойс, «Улисс», XIII, Навзикая).
Нечто по мотивам сего мне снилось нынче ночью, преобразившись затем во фрагмент письма, которое якобы я писал Ольге Бешенковской в Германию, – нечто о том, что жизнь то и дело обстреливает нас фактами, которые, при чудовищной их разносортице и калибрах, суть не более все же, чем только факты; о том, что обстреливаемся ею, однако – мы, – и, если мы не готовы еще признать себя только фактами жизни – ей ни за что нас не поразить: она – майя…
1997
(NB-2007: Помнится, нечто на эту тему вскоре я ей отписал реально).
ГАДАНИЕ ПО М. Ц.
Полтора года назад я, верный адепт и смиреннейший пропагандист одиночества, будучи у Н. П., взялся гадать по ее Цветаевой из «Большой серии библиотеки поэта»; мне выпало:
«Уединение: уйди
В себя, как прадеды в феоды.
Уединение: в груди
Ищи и находи свободу» –
и т.д.; я показал этот текст Н. П., и она вынуждена была согласиться: «Мда».
Вчера взялся вновь гадать – также у Н. П., по той же Цветаевой, – правда, уже по одному из томов полного собрания; выпало:
«Человека защищать не надо
Перед Богом, Бога – от него.
Человек заслуживает ада.
Но и сада
Семиверстного – на одного.
Человек заслуживает – танка!
Но и замка
Феодального – для одного».
И я вновь показал это Н. П., и она, вечный контрпропагандист мой и оппонент, вынуждена была признать: «Мда…»
Затем сама задумала погадать по тому же тóму; ей выпало:
«Уединение: уйди» –
и т.д.
1997
АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ
Нагурманствовавшись гамлетовскими «изысканиями» в главе 7 «Bend sinister» Набокова (еще и надышавшись цветочками из бреда Офелииного в комментариях к главе), натыкаюсь ниже (в комментариях к главе 9) на «Les Pensées» (Мысли) Б. Паскаля – и перевожу вариативно правильно: «анютины глазки»… А что? – вот вам, свеженький перевод: Блез Паскаль, «Анютины глазки»…
Прочее всё – по-прежнему, – надо лишь видеть земляной холмик, на котором цветут более-менее густо они, вразброс… «Pensée fait la grandeur de l’homme» – «анютины глазки творят величие человека»…
1997
HOMO SAPIENS
Задумался: homo sapiens, sapiens, – человек разумный… А дальше?.. Чувствующий (хоть что-нибудь, наконец)?.. Вероятно, было… Мыслящий (понимающий, постигающий, постигший)?.. – хватит. Наверное, пусть будет «человек безумный». А по латыни-то оно – как?..
А, пожалуй, что так, по латыни, и будет оно: homo sapiens…
1997
«ОГОВОРКИ»-4
Взялся (поди, разбери, перед кем: ни Чаадаева – никого-то и вообще близко не было) – взялся вдруг декламировать:
«Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы –
Мой друг: отчизне посвятим…» –
и осекся, – ибо я вместо «чести» возгласил «смерти». Для смерти живы… Ох же, какая, –вскричал я, – по Фрейду и присным занятная оговорочка!..»
Фрейд, впрочем, тоже отчасти оторопел, ибо я вместо «по Фрейду» сказал: «По Флинту».
1999
ТЕМНÓТЫ АЛЛЕЙ
Солженицынское «Уже никто почти не ходил по аллеям» («Раковый корпус», 14) – пóзднее эхо булгаковскому «никто не пришел под липы, не сел на скамейку, пуста была аллея» («Мастер и Маргарита»). Был ли знаком Солженицын с романом Булгакова, когда писал свой – так ли важно?.. Думаю, оба знали бунинское «темных лип аллея», но: так ли важно и это?.. Может быть, само слово «аллея», обозначающее, вообще-то, прямую линию (французское «alleé» от «aller» – «идти», в первом своем значении – «узкий проход») в русской фонетике создает образ чего-то вьющегося, извилистого, что и побудило трех столь непохожих авторов несколько изогнуть, извить строку об аллеях – чтоб глубже и легче дышалось…
1999
ЕВКЛИД – ГЕНРИ МИЛЛЕР – АРХИМЕД
«Грустно всё это!» – читаю у Генри Миллера. – «Так же грустно, как если бы старик Евклид глотнул синильной кислоты» («Тропик Рака»).
А что, если так: как если бы старик Архимед куснул от души импортного бельгийского мыла и стал пускать радужные пузыри, все глубже и глубже погружаясь в свою эвристику?..
2000
ПРИГОВ КАК ПРОБЛЕМА УКРАИНСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
Сижу на скамейке около моей котельной (начальство забежало, принюхалось — не ко мне принюхалось: к запахам котельной, — и: «Не сиди здесь! На воздухе сиди! Котлы-то работают как: стабильно?» — «Стабильно». — «Вот, и сиди на воздухе».
Где велено, там и сижу. Территория Герценовского пед университета, старинные дерева кругом (когда-то я здесь учился, но тогда еще он назывался институтом). Скамеечка и котельная — тоже, натурально, его. Сижу, курю.
Мимо идет парень. Довольно-таки молодой, рослый (через территорию Педа удобно режется угол от набережной Мойки к Казанской). Вдруг, увидев меня: «Ой! А это у Вас что: котельная?» Видно, наслышался, что котельные — сплошные храмы искусств. Не такие-то сплошь… «А можно, и я с вами посижу, покурю?»
Сел, и — стихи. Дмитрия Пригова стихи. «А это Вы знаете?» — «Да, — говорю, —: знаю: Пригов». — «А это?» — «Он, он…»
- А давайте, мы с Вами познакомимся?
- Давайте. Алексей. Если по отчеству, то Иванович. А Вас?
Называет имя.
- А по батюшке как?
Тут звучит гортанное нечто, чего мне не разобрать.
-Как, как?
- Сэргиич. Ну, Сергеевич, по-русски. Я, видите ли, по убеждениям — украинский националист.
- Очень приятно. Притом, что я сам в украинские националисты — простите уж! — не гожусь, но — тем более, рад познакомиться и покурить обок с украинским националистом. Только — что же мы это всё с Вами: «Пригов», «Пригов», — что нам не вспомнить великого украинского националиста Тараса Шевченко? Давайте-ка вместе:
«Мы восэны такы похожи
Хоч капэльку на образ Божый, —
Звычайнэ, що нэ вси, а так,
Хоч дэяки…»
Ну же?.. — «Крутый байрак»…
Молчание.
- Простите: я выбрал изысканный текст Тараса Григорьевича. Ну, а вот это, это — хрестоматийное:
«Садок вышнэвый коло хаты,
Хрущи над вышнямы гудуть…»
Пауза.
«Плугатари з плугамы йдуть…» — Ну же?..
Надо отдать парню должное: молча встал и, крепко пожав мне руку, ушел.
Мне же осталось, как той принцессе из андерсеновского «Свинопаса», изгнанной коронованным папенькой за аморалку, сидеть и бубнить себе под нос, — только не «Ах, мой милый Августин», а —
«Поклала маты коло хаты
Малэнькых диточок своих;
Сама заснула коло их.
Затыхло всэ, тилько дивчата
Та соловэйко не затых»…
2001
КАКОЙ Я ДОБРЫЙ
«Поздравьте меня, добрые сеньоры: я теперь уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свои поступки прозванный Добрым» (Д. К., Ч. 2, гл. LXXIV).
- Бутылочку «Баварии петербургской», пожалуйста.
- Опять?!.
- Да, – объясняю. – Только что брал, но по дороге у меня попросили…
- А вы такой добрый, что сразу же и отдали?
- Так – бабка же старая попросила! Попросила хлебнуть, ну, так я уж сам хлебнул хорошенько, а остальное – ей… А после этого к себе – с чем?.. Вот, и опять…
- Вот, держите вашу «Баварию». И желаю, чтобы у вас больше не попросили.
Днем, созрев, наконец, для рюмочной, целенаправленно стремлюсь; вдруг меня – за рукав. Та старушка, – довольно благообразная, кстати, при дневном свете.
- Здравствуйте, – говорю. – Мы, коль не ошибаюсь, виделись уже с раннего утреца?
- Да. Вы были ко мне так добры, так добры… а мне вам нечем отдать.
- Я ведь и не прошу. И – есть подозрения – я скорей все-таки зол, нежели добр.
- Вы меня так выручили, так выручили…
- Так легла карта.
Произошло это 21 первого апреля, меж днями рождений гитлеровского и ленинского. С тех пор вспоминаю о нем, как о дне, в течении которого меня дважды назвали добрым.
2001
«LE TROIS MOUSQUETAIRES»-2
Это сон. Самоличный мой, посвященный гибели трех мушкетеров.
Сразу оговорюсь, что на поверку вовсе-то не всех трех, поскольку один из гибнущих – д’Артаньян, к знаменитой троице примкнувший четвертым, третий же гибнущий – вообще, я… Но, однако, нас трое.
Всё очень кукольно (кроме нас, конкретных, взрослых людей). Нечто, похожее на игровую комнату в детском садике, где из засады – из-за каких-то детских стульчиков-табуреточек – вдруг, полноценный залп.
Падаем. И еще два залпа. Убиты. Не без спокойного интереса, я могу, чуть повернув голову в сторону выстрелов, разглядеть торчащие поверх детской мебели дула игрушечных ружей. Тут – еще залп…
После которого Портос неожиданно проворно вскакивает и, склонившись над д’Артаньяном, принимается суетливо гладить его надувным розовым утюжком. Приговаривая: «Потерпи, потерпи… Теперь уже скоро… Всё будет хорошо…» Я смотрю на это, одновременно желая быть и на его месте (чтобы гладить), и на д’артаньяновом (чтобы – меня). Краем глаза отмечаю новое шевеление ирушечных дул… Залп!.. И по мне, и по недвижному д’Артаньяну, и по Портосу, который, лишь на секунду упав, снова вскочил и возится со своим утюжком…
Пробуждение.
2003
«DU CHOC DES OPINIONS JAILLIT LA VERITÉ»
У нас это принято переводить, как «В спорах рождается истина», и в последнее время стало хорошим тоном это оспаривать (рождается в спорах? – а вот мы факт рожденья-то и оспорим). Действительно: ведь ее либо затопчут в пылу полемики, новорожденную, либо придется вообразить вовсе нелепую картину, – как ее шлепают по попке, чтобы она подала голос, как затем обмывают, пеленают, тетешкают… Затем растят, и – что-то еще вырастет из нее?.. (Тут уместно вспомнить русскую пословицу о семи няньках).
«В столкновениях мнений внезапно являет себя истина». Если учесть еще и начальное значение глагола jaillir – брызгать, бить ключом, – можно довообразить, что она являет себя, как радуга. И, столь же внезапно – далеко не всем дав себя разглядеть (это зависит от ракурса) – исчезает.
Можно уподобить ее явление и снопу искр (речь-то о столкновениях – соударениях мнений), но из-за искры такое нечто являет себя, чего с нас уже хватит. А радуга – пусть…
2003
* * *
Н. П. поделилась со мной впечатлением от своего сна, в котором я и Высоцкий разыгрывали ее между собой в карты. «И я – не то, чтобы возмущалась, – наоборот: мне интересно было!..»
2007
«РИФМА, ЗВУЧНАЯ ПОДРУГА…»
Несколько дней не оставляла в покое фетовская строка: «И в ночь идет, и плачет, уходя». Смысловó рифмовалась она (думаю, и для Фета) с евангельским «И шед, плакася горько» (об апостоле Петре, трижды отрекшимся), а заодно и с «И шед, удавися» (Иуда). Взял, наконец, книгу, нашел. «А. Л. Бржеской»:
«Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя».
Покой временно обрел. До утра, когда захотел вспомнить эту строфу, и — с чем же рифмовалось там «уходя»?.. «Дождя»?.. Ему-то бы шло — плакать, уходя, но — не он; еще бы интересней — «вождя», — ему тоже шло бы, но — увы, не он.
Снова полез в книжку, — «огня», оказывается. Рифма ли? Но я раньше (и даже, вот, накануне!) — не замечал ведь этого ничего… «И шед, плакася горько»…
Лишь благодаря Фету, обнаружил давнюю, многолетнюю свою ошибку-упущение, — причем, тоже с рифмою на «огонь». Борис Григорин, стихотворение так и называлось: «Огонь». Григорин, которого я не устаю порицать за дурные рифмы!..
«Всю ночь горел огонь
У факела в горсти.
Превозмогая боль,
Всё время хочет он уйти», —
снова «уйти», но рифмуются-то здесь «огонь» и «боль»!.. (лучше бы, ей-ей, алкоголь). Но я ведь тогда (столько лет назад, и сколько потом) не замечал этого!.. Благодаря настораживающему (и завораживающему, притом) сбою ритма в четвертой строчке. Иначе не объяснить…
Огню повезло, итак, в нашей поэзии: рифмуется с чем угодно, что невольно наводит (уж заодно…) на мысль о геенне огненной («иде же плач и скрежет зубовный»)..
«Он так хотел бы бросить тень,
Но он бросает только свет…» — (Б. Григорин), —
Ему поможет только Фет», — просится на перо… Боюсь, эта тень нераспознанная (да и несостоявшаяся) так-то и завораживает, — не скажу: нас, — уверенно скажу: меня.
Ну, и подыщем же в классике рифму к «меня». «Огня», разумеется же?.. Или «коня», — кстати, «конь-огонь» — тоже устойчивое словосочетание… Ан таки нет:
«Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня».
(Пушкин А. С.., «Евгений Онегин», глава 1, XXXII).
В моем издании «Онегина» подчеркнуто карандашом «друзья» и «меня», сбоку на полях (маргинально!..) вписано: «Рифма??.» Вписано, однако, когда я уже до десятка раз перечел этот роман. Ничегошеньки-то не замечая (строчками ниже упоминается, кстати, чугун камина — огонь! — слепит он, что ли, всех нас на протяжении — вот, уже и столетий…) «Друзья — меня»…
«Если мы с тобой друзья», — звучало в моем пионерском прошлом, — То дергать за уши нельзя…» Далее шло не слишком приличное присловие, кое не привожу вовсе не в силу его неприличия: оно не в рифму…
2007