СЕРГЕЙ ДМИТРОВСКИЙ
ОСЕНЬ САМА ДЕНЬ

Опубликовано 10 июня 2006

            по-над невидимой травою
            ложатся сумерки на двор
            в них бабочку увидеть можно 
            её - и больше никого

            она по сумеркам летая
            летит лететь себе веля
            китайской бабочкой - Китая
            бамбука ветра журавля


осень сама день

Мы были в горах. И в реке. Этим летом
на каждую каплю пришлось по глотку.
У стражи внутри мы проснёмся на этом
лесном побережье. Я сплю.
В осеннюю пору сквозному садку
работы прибавилось - рыба уходит,
и ржавые сосны повисли на кронах.
Я - шкура медвежья.
Я сплю.

На всё за окном указует водою
дождливое горное утро. Моя
любимая снится в объятии дома
себе, но сквозь сон - для меня.

И всё за окном упирается в воду
и нехотя входит в неё. Виноград
то вдоль побережья глазницами водит,
то стынет и смотрит,
	как в шерсти густой утопает -
на шкуре медвежьей
	прекрасна - забытая память,
и дышит над нею
	грудь - ягода - рыба - гора.


Дом 93

Оставьте меня одного на лице
у целого дома. Короткое знанье
о том, что деревья следили за нами
не легче зрачков обозначенных цен.
Я лестницы в брюхо подвалам вобью.
В них жили святые то краткое время,
которое дочери выбрало имя,
как будто ермолку на лоб воробью.
Я с ним, как живой, целовался в стогах
за братьев ума, стерегущих заплаты.
Отдайте мне дочь, словно ключ от палаты,
трёхгранной ценой сторожей испугав.
И в белой сорочке с клеймом на спине
я выйду во двор, где меж слепа и крика
ухватит за груди рассвет земляника
и корнем орех утвердится во мне!


		*  *  *

Мы всякий вечер комкали сюжет.
Сознанье - рай. Природа - часто лжёт,
а на краях укатанных ладоней
ничтожно мало капель. Дважды в день
мы, как пыльцой облепленные кони,
остановившись, обратясь в людей,
пытались наконец растечься влагой:
она летела с гор, смывая лагерь,
затем припасы, чистое бельё
и всё-таки - желание моё...

Так удавалось выдавить слезу
из тех, кто никогда не жил внизу,
но снизу наблюдал ущербы диска.
О, звездочёты, вашим голосам
случалось пролетать настолько близко,
что многое я даже видел сам...

Но было так всё реже. Горный воздух
удачный день отыгрывал на звёздах,
рептилий плёл в тяжёлые кнуты
и герберы укачивал над руслом.
Удушливые, жёлтые, на тусклом
и обнажённом торсе темноты.


Озимь /отрывки/
1.
Ветреница крестится и свищет,
в ней пшеницу камешек грызёт,
дымные, короткие жилища
когти запускают в чернозём,

прачка на болоте запропала,
по селу рубаха поплыла
и гудит повешенная шпала
на сосновом гвоздике села.

2.
Ночью на избу, где княжит мельник,
наступает лиственик да ельник,
он гуляет где-то на пруду,
спит и засыхает на ходу...

К мельнику на лес пришёл старик,
поплевал на все четыре света,
сморщился, потыкал их подслепо
и не досчитался пятерых.

Сыплется и сыплется мука.
Всё на ней - следы, а не салазки.
Давешняя прачка из-под ряски
смотрит головой на старика.

3.
Вот когда выкатывают нож, 
солнечную сторону погладить,
и в тяжёлом дедовском наряде
пляшет молодая борозда.

Что же до неё: в пустом зобу
круглолицый, каменный сердечник
хрипло по зерну заговорит -
оттого и дым сосёт избу,
и котёл заглатывает печку -
всё, что неказистая вода
или рожь,
или комья грязи на двери -
ярко, негасимо
тонет - не горит и не горит.

Так, где изначально всё не так,
тесто всходит ранее посева,
и на землю голодно, красиво
сыплется и сыплется мука.

		* * *

Где, словно долгая жена,
ты восхищенья лишена,
где нет тебя и только я
стою, упорнее коня,
дышу руками пустоту,
тебя слагаю на картину
и плачу каждую годину,
и на руке своей расту, -
там будет улица дорог
сходиться каменною сферой
и я спиною тыквы спелой
коснусь твоих прекрасных ног!


		* * *
Где огромные скопища зим
по горам собирают кизил,
там и мы набивали оскому,
потому что и нас повело,
где о крепость стучится село
и гуляет коза по простору.

Здесь язык о гортанное “к”
разбивался на два языка
и, встречая дичок мандарина,
обнаруживал бархатный мяч,
издавал удивительный плач,
чтоб за это его одарило.

Знаю я, что когда-то опять
мы пойдём по горе засыпать.
Я припомню - Вы только скажите, -
под каким пережаренным пнём
закопали мы руки вдвоём,
еле вытащив из ежевики.

Не предверье, которое дверь,
поведёт нас до самых ветвей -
это я Вас люблю бесконечно
высоко. И пойдёмте гулять
там, где камнем побитая речка
будет руку рукой заголять.


		* * *
                        Арти
Нам, увы, с тобой не до веселья:
скоро-скоро снова зацветёт
и сады пиявкою своею
нас по ближним хуторам расселят,
в руки дав по острому серпу.

Я тебя до корочки люблю.
В глупости, неправде, заморочке,
в зимней утомительной отсрочке,
/будто сливы тюкают о дол/
ты молчи, помрёшь и не заплачешь.
Что мне делать, я давно разучен
и сижу, закутанный в подол.

Здесь, в душе, где я сейчас бытую,
мне сказали правду про тебя,
что они никто тебя не знают.
А свою коморочку пустую
будешь ты трясти до сентября -
после нас в неё и закатают.

Муторно. Ручонки давит жгут.
Все, кто за тебя, до смерти лгут
и в углах о пакости мечтают...


* * *

Невидимый сентябрь моих лесов
из лета в лето дебрями кочует,
в нём, жёлтым отороченное чудо,
июльский дрок до снега не засох.

И позже, в день, когда голодный март
сквозную флейту душит ледоставом,
я ухожу на дно со снегом талым
и морем жду себя достойных карт.

Там август, мореплаватель земли,
отец души, садов полночный цезарь
глядит на кровенеющие срезы,
которыми угодья отцвели.

От них летя, дневные имена
безжалостно калечат хрупкий невод,
и не сдержать ни холода, ни гнева,
которым тьма придонная полна.


		* * *
                      Ч.Г.
Язык признаний, сонма языков,
их южных окончаний - имя, время,
ты открываешь День Благодаренья,
о, нить моя, княгиня пауков!

...И никому - желанье - не в ущерб,
и листья год от года в долг репризе.
Ты любишь, распластавшись на карнизе,
в одну из многочисленных пещер,
срывая зренье, вглядываться. Нервно
влажнеют руки. Промакнув ладонь
одеждой на груди - да! не ущербно
никем - так ты беседуешь с водой.

Тебе восторг от полноты владенья
откроется порогами реки,
лиманом, дном, где крабы и бычки -
течёт русскоязычная Вандея.

Пьют воду рыбы, лес. На берегу -
куда ещё расти! - и, словно замер,
словесный дом, скорее крепость, замок.
Ты в нём живёшь? - О нет, я не могу.
Я здесь - желанье, сладкие повторы,
я твой сплошной язык, твоих корней
пенаты, родники, глазницы, норы;
затем окно, стена и ты на ней.


		* * *

Пустынница, Зима, явись туда, где камень,
Где лёг чернее льда его соборный вес.
В нём вянут купола, их мучают крюками -
Я не могу желать тебе таких небес!

Но помни, что по ним душа переносима,
Где вечно есть число, там долго нет лица -
Элегия моя, в нас времени и силы
На долгую строку от Девы до Стрельца.