ЕЛЕНА ДУНАЕВСКАЯ
ОДИН РЕМОНТ И ДВА РЕКВИЕМА

ХХХ

Ноябрьских вечеров мрачней и бесприютней

Бывают только в них живущие коты,

И муза с цыпками к груди прижала лютню,

Фигурка черная в лохмотьях темноты.

Она всего лишь тень подруги ярко-белой,

Чьи дерзновенны легкие персты,

Чье гармонично мраморное тело,

А песни совершенны и чисты.

Но весть им не слышна. А ты, комочек грязи,

Все ждешь ее и ждешь. Откуда? Не от них.

Но кто тебе сказал, что в сонме безобразий

Затеплится звезда, как меж ветвей нагих?

ХХХ

Знакомцы мои, вы теперь вдалеке:

От Брайтона и до Хоккайдо.

Без нот отыграв, мы уйдем налегке

С мученьем своим и со свечкой в руке,

Как в этой симфонии Гайдна.

И нам под земле, как в вечернем метро,

Сыграет прозрачная скрипка

О том, как людей по земле размело,

О том, что над жизнью нелепой взошло,

Как грустная - сверху - улыбка.

И кто-то увидит таинственный свет,

А кто-то в крысином тоннеле

Обдумывать будет бетонный тот бред

Под сетью падений и жалких побед,

Куда мы зачем-то влетели,

И все-то для жизни искали предлог,

И мудрость в помойке искали…

И вдруг я пойму, что меня уберег

Неловкий поклонник, любимый зверек

И кофе в Латинском квартале.

Отъезд и переселение души.

На старость уехать в больную страну,

Где запах шавермы и роз.

В маразм уходить, как уходит ко дну

Ломоть, ноздреватый до слез.

И не вспоминать ни холодный закат,

Ни мрак, ни повальную ложь

Когда здесь всю Пасху мацою хрустят

И каждый кусок, словно нож.

И быть благодарной за стол и кровать,

И в свечечках страшных музей.

И русские книги порой открывать,

Как письма от мертвых друзей.

Зато - цикламены из ямок в камнях,

И бабочек кордебалет.

И птица в окно залетела на днях,

И четко сказала «Привет»

……..

А после - клюющие сцену коски,

Летучая флейта спины.

Танцовщица, сполох любви и тоски,

Мои воплощенные сны

А что я? Я кокон распавшийся твой,

Огня неуклюжий сосуд,

Чье зренье двойное и тайный покой

На торжище танец спасут.

Храм Спаса на Крови.

Деревья мечутся, как тени в преисподней...

Ты перед Господом стоишь сегодня,

Поруганный, как разоренный храм,

И сил уже не хватит по крупицам

Восстановить колонки, и божницы,

И купол, устремленный к небесам.

А здесь такое луга золоченье,

И в облаченье тусклых позолот

Кусок пространства славит Воскресенье

И весь ликуя, к небесам плывет

Из мест, где жизнь - многотиражный очерк:

Не видно света в сутолоке строчек,

И дыму жертвы не подняться ввысь,

Где воет ветер, жалуясь без лада,

Но ты прикрой ладонями лампаду,

И если можешь, Господу молись.

ХХХ

Под ремонтной звездой родилась

С алюминиевой ложкой во рту,

И склоняю, то злясь, то смеясь:

Нищета, нищеты, нищету.

Под Полярной звездой родилась,

Привкус снега и крови во рту,

И кляну, на ветру распрямясь,

Ледяную ее простоту.

И молочная сбоку звезда,

Та, которая лепет и свет,

Без которой друзьям никуда,

И меня, разумеется, нет.

Без которой не жить. Но она

Очень редко бывает видна.

Сон о Стокгольме

До вечера не так легко дожить,

И на подушку голову сложить,

Забыть о зыбком и холодном мире,

Где достоверны только грязь и боль,

И где усталость – скверный алкоголь,

Чтобы от книг в запущенной квартире

Уйти в тот край, где не читают книг,

Полов не моют и не молят Бога

Спасти родных и тем отсрочить миг,

Когда тебе откроется дорога

Туда, где слезы не текут из глаз,

Но сохнут в них, как капли на граните…

Ты засыпаешь, и на этот раз

Ты видишь город, где всегда в зените

На узкой башне медный циферблат,

Где шпили, словно латники, твердят

Свой символ веры над кирпичной кладкой,

Где блещут под фронтонами цветы

Наглеют чайки, с вечностью на «ты»,

И лишь студенты любят беспорядки.

На Островах

Ничего, кроме мокрых болотных красот,

Это лето тебе не сулит.

Здесь могучие травы, овсюг и осот,

Волдыри, пузыри, упыри.

И опять соловьи, как шарманка, трещат,

Злые утки гоняют тупых.

Вместо замка Морганы – синеющий чад

Этих белых ночей городских.

Из пейзажа здесь вынут зачитанный Блок,

Остается – чухонский пейзаж,

Где берут твою жизнь, как грошовый залог

Тех высот, что ты жизни не дашь.

Но из туч, из страниц, из-под каменных плит

Смутный шепот, прозрачный росток

Устремляется вверх, бледным светом облит,

И единой ладони хлопок

Заполняет во сне этот город тщеты,

Чье лицо – разведенные на ночь мосты,

Белой ночью, которая вовсе ночь…

Потому что здесь выжить и значит – не смочь.

ХХХ

Болотные бесы, и дышит радоном гранит,

Наклеено небо на мокнущий свод каземата.

Сдираю обои, зачем-то кладу ветонит

На сложную трещину в серости шероховатой.

Из камня и грязи построено наше жилье,

В рассохшийся плинтус вколочены страшные гвозди.

Протухшие новости в стенах, родное вранье,

А сверху бордюрчик – как жест освежающей злости..

И всех-то делов – разукрасить убогий каркас:

Рождение, смерть и неряшливый труд посредине

Наклеивший небо, топорно сработавший нас,

Какую ты подпись поставишь на этой картине?

XXX

Удобная кровать и чистый дом,

Свободный день на берегу морском –

Когда все это сказкой стать успело?

Твоя душа, когда отбросит кладь,

Не бабочка, а старая тетрадь…

Но вот осока и шиповник белый,

И алый ярче сказок братьев Гримм,

И, как из них картинка – старомоден,

И, словно купина, неопалим,

Тебя в печали детские уводит,

Где небо – переменчивый экран

Для бабушки, и дедушки, и мамы,

Где добрый кот и мальчик-хулиган –

Участники одной гигантской драмы,

Где смерти нет и пораженья нет,

Несправедливость – худшая из бед,

Но и она, конечно, поправима,

Где страшен неудавшийся пирог,

Где злых людей не пустят на порог,

Где ты – плохой и все равно любимый.

Second hand

Цветное платье медленно надеть –

Как будто бы змея меняет кожу –

И повздыхать, что надо похудеть

И ты не стала лучше и моложе,

А сброшенные платья – как мечты

Чужие, как несыгранные роли,

И кутюрье – фигляры красоты,

А может – блестки на ее подоле,

И секонд-хенд – тот кладязь, где висят,

Лежат, блестят, пылятся архетипы,

Ты соберешь из них такой наряд,

Чтобы запели в поднебесье рыбы,

И ослик чтоб на скрипочке играл,

А небо было темно-звонко-синим,

И улыбнулся старенький Шагал

При виде точных форм и дерзких линий…

….

Винтаж убогий – это наш уклад:

Постмодернизм, ужимочки, цитаты...

Прости меня, отброшенный наряд,

За то, что мы не встретились когда-то.

Я знаю, старость – веский аргумент,

Но не пристало вещи бить на жалость.

Моя Европа – это секонд-хенд,

Где временем проверка состоялась.

Цикл. Игорю и Ирине

Памяти Игоря Бабанова и Ирины Ниновой

1.

Мне кажется, я все-таки жила,

Я знала вас, печальных и красивых,

Как силуэт на зелени стекла,

Очерченных, среди жилых массивов

Ступавших, как танцовщики меж скал,

Чей шаг и пульс пространства совпадал,

А жест был точен, как движенье брови…

Две странные мои полулюбови,

Полусмущенья, полупониманья,

Что не созданья вы – переизданья

Старинных книг, но в хрупком переплете:

В плаще из яркой, ненадежной плоти.

2.

Это гонит Геката крылатых собак

По затертым кругам бытия

И дыханием их увлажняется мрак

И на плетке блестит чешуя

Это Гекатонхейрами бредит земля,

Сотни черных деревьев родив,

Это речь превращается в смачное «бля»

И надежда в развязный мотив

Это просто декабрь на земле декабря,

Где холодные угли горят,

И где блики прядет смоляная вода,

Уравняв «никогда» и «всегда»

3. Игорю Бабанову, написано очень давно

Ты в поддавки играешь с кромешным бытом,

Ты вдоль реки времен путешествуешь с горстью вишен,

Дух беспокойства, почти что лишенный плоти,

Ты привираешь по-женски, по царски – ранишь.

Крошечный принц со страниц Матенадарана,

Рыцарь щебечущих, лживых тбилисских улиц,

Горький и ломаный весь ленинградский книжник,

Мертвый, что с жизнью и смертью играет в покер,

Ты безупречен, но душу твою увидев,

Я отшатнулась: сломанный мрамор, сучья

Черные, свет ниоткуда изжелта-слабый,

Небо беззвездно, как смерч – круговертью – небо.

Я поняла, что ты ничего не любишь:

Только такие жизнь отдают за прихоть.

Я поняла: отошла твоя милость княжья,

И за спиною моей, как стена, сомкнулась.

Знания ты не прощаешь. Ну что же, с Богом.

Низкий поклон тебе и твоей пустыне.

Как ты по-царски ранишь себя, счастливчик.

Как ты живущих жить заставляешь, мертвый.

4. Памяти Ирины

Горбоносый твой профиль, и важная речь,

Эта чопорность прошлого века,

Неумение с сердца заботы совлечь…

Бледных дам в кисее, ниспадающей с плеч,

Так писал вдохновенный калека.

Твою душу – в мусатовских дев хоровод,

Странный ум – словно Джеймсом воспетый

А короткая жизнь – как дурной перевод

На язык недоумков классических од

Или петраркианских сонетов.

Да и что наша жизнь? Отпечаток души

Там, куда эту душу сослали:

Полоса от форсажа в рассветной тиши,

Письмена на бумаге, тропинка в глуши,

След резца и клеймо на металле.

Но болотная топь забывает следы

Или темной водой заливает.

Ты лежишь под землей, ровно в часе езды

У тебя только мама бывает.

Я – твой воск, и надменно-змеиную стать,

И другого, высокого мира печать

Я храню, как стихи и прозренья.

Ты тянула слова, не бросала курить,

Даже, кажется, щей не умела сварить –

Совершенное Божье творенье.

«Что нам жизнь? Наши слуги ее проживут».

Над тобою тревожный царил неуют,

Синева и высокая драма.

Отрешенность – твоя ледяная звезда,

Как у всех, занесенных судьбой не туда.

А была ты – Прекрасная Дама.

Если жизнь есть другая, то в жизни другой

Я хотела бы встретиться снова с тобой,

Да и с ним, с кем порой враждовали.

Даже если опять ничего не поймем,

Мы узнаем друг друга, и сядем втроем

И посмотрим вперед без печали.

5.

Два силуэта в золоте заката,

Прямее и чеканнее, чем мы…

Вот край сознанья, океан догадок

И облачные, впереди, холмы.

Пейзаж души, и в золотом окладе

Из ярких, низких солнечных лучей

Вы, завершенные, стоите сзади

На почве, достоверной и ничьей

Из «Стихов к маме»

Нет здесь ни нежности, ни порядка,

Дом разладом пропах.

Глупая пестрая кошка-богатка

Спит у тебя в ногах.

Как мне просить о твоем здоровье,

Если знаю ответ.

Тень в покрывале у изголовья -

Как на треноге – ФЭД

Ты надрывалась, орала, била –

Требовала любви.

Я тебе все обиды простила,

Ты мне простишь мои?

Самого страшного жду на свете.

Хнычут в конце пути

Старые матери, словно дети.

Только их не спасти.

ХХХ

По финишной, заснеженной прямой

Я мысленно тащу тебя с собой,

Боюсь, что поскользнешься по дороге.

Ты, пригибаясь, медленно идешь,

Но от меня уже не отстаешь,

И вместо боли, гнева и тревоги

Остались только нежность и вина,

Что слишком много ты была одна,

Что я тобою любовалась мало,

Что не звала гостей – тебя развлечь

И медленную старческую речь

На полуслове в спешке прерывала.

Я помню нежность, сильную, как ток,

Когда твоих, покрытых сыпью ног

Коснулась я в палате тошнотворной.

Я думала, что ты – мой труд и долг,

И лишь в последний миг взяла я в толк,

Что я – дитя любви твоей упорной.

Ты крупная и яркая была,

И столько от тебя текло тепла,

Что грелись в нем знакомые, как птицы,

Шум поднимала, разводила грязь,

Но между жизнью и тобою связь

Была крепка и, верю, будет длиться

Покуда я без толку, но живу,

Твою улыбку вижу наяву,

И бусины, и в темных пятнах руки.

И мысленно целую их опять,

И не могу я кадеш прочитать,

Затем что между нами нет разлуки.

ХХХ

Нежности к тебе молоко и мед,

Нежности твоей – бремя.

Боль уже прошла? Боль еще пройдет?

Лечит, говорят, время.

Я тебя люблю. Это навсегда.

Я хочу, чтоб ты знала.

За спиной в дверях – темная вода.

Жизнь моя чужой стала.

Поменять жилье, поменять страну,

Придорожным стать прахом?

За спиной в дверях слушать тишину

С горечью и без страха.

ХХХ

Пожму плечами, посмотрев назад.

Да, я старалась, я была упряма,

И что? Мне хорошо за пятьдесят,

И в урне – горстка пепла вместо мамы.

И что я помню? Что возьму в могилу?

Долги или бессчетные дела?

Любовь и лица тех, кого любила,

Когда я грустной девочкой была.