ВАДИМ ГРОЙСМАН
Из книги «Чужой»

* * *

Жизнь оказалась долгой и тугой,
Немудрено запутаться в следах.
В одной стране я пожил и в другой,
В бесчисленных домах и городах.


Копилка непригодная пуста,
Не сохранила ни имен, ни дней.
Из памяти пропали все места,
Все разговоры замолчали в ней.


Но кажется, теперь я соберу
То, что меня над миром вознесло,
Что в детском одиночестве, в жару,
В сознании ночном произошло.


Я помню, что за окнами зима,
Что горячо и солоно во рту.
Мне кажется забывчивость сама
Способностью проникнуть за черту.


Там память погружается в туман,
Сбивается, гадает и молчит.
Там воздух в темных волнах, и орган,
Как музыка подводная, звучит.


Все лица, и дома, и города
Уходят, как Лемурия, на дно,
Все реки устремляются туда,
Все имена слагаются в одно.


И мальчиком, не помнящим себя,
Я постигаю истину во сне,
И смерть, и время, и моя судьба
Растут и уменьшаются во мне.

Чужой

Стучатся новые века
В ворота города большого.
Быть может, им издалека
Припомнится судьба Чужого.
Никто не взял его, не спас
От надвигающейся тени,
Пока ходил он среди нас,
Как среди зданий и растений.


Конечной остановки нет,
Автобус едет, как улита.
Чужой глядит на яркий свет,
На белые от жара плиты.
Чем больше солнца впереди,
Чем круче линия подъема,
Тем легче выжать из груди
Слова без груза и объема.


Но всё труднее, всё больней
Копить неходкие товары,
На языке седых полей
Склонять пустыни и базары.
Глухие звуки говоря,
Устали губы различать их,
И половина словаря
Застыла в каменных печатях.


Приходит род из темноты
И в тьму земную возвратится.
Смертельный опыт немоты
В конце дороги пригодится,
Когда придется одному
Нести всю ношу человечью
И не поможет никому
Привычка прикрываться речью.


Мелькают знаки лет и зим,
Гудят приливы и отливы.
Толпятся звезды над Чужим,
Шумят чешуйками оливы.
Мы сохранили, что могли, –
Немые письма и портреты,
А в жаркой глубине земли
Все одинаково согреты.

Папирус и пергамент

Как пыльные полки, года идут вперед,
Загажены и вытоптаны тракты,
И только археолог соберет
На черепки расколотые факты.


…Столкнулись времена, разрушен старый Рим
И новый город из развалин вырос.
Из сумки вынимает пилигрим
Две повести – пергамент и папирус.


Старик следит за влагой и теплом
И сонно, как история, моргает.
В музее сохранились под стеклом
Две памяти – папирус и пергамент.


Папирус был болотным тростником,
Высоким стеблем над водою двигал.
Смешным теленком с мокрым языком
Была когда-то кожаная книга.


В краю Рамсесов, Нила и жары
Папирус сохранил былую эру:
Неистовых отшельников дары
И мага нераскаянного веру.


Пергаментные плотные листы
Образовали толщу манускрипта,
Где скреплены собаки и цветы
Пружинами готического шрифта.


Минувшее назначено на слом,
А будущее задано в программе,
Но беспощадно спорят о былом
Два вещества – папирус и пергамент.


Приходят поколения на суд,
Темнеет храм, пустует правый клирос,
Но истину забытую несут
Две сущности – пергамент и папирус.

Никодим

Я сегодня ложе свое расстилать не стал,
В поздний час пришел объявить опять:
Человек не может родиться, будучи стар,
Смерть ворует у тела за пядью пядь.


Знай же, выслушай старость, ее нужду
Защищать глаза от прямых лучей,
Волоча клюку, огибать вражду,
Миновать зелотов и палачей.


Человек – лишь пыль на восьми ветрах,
Ветры кружат в поле, как повелось…
Ты-то молод. И если не скрутит страх,
Вряд ли Ты доживешь до седых волос.


Потому я хожу, завернувшись в плащ,
В темноте прихожу за Твоим добром, –
Потому что я знаю, как хрустит хрящ –
Человеческий! – под человеческим топором.


Знай, что я в одиночку сошел с крыльца,
В одиночку поднялся на Твой порог,
Чтобы видеть свет Твоего лица,
Чтобы молча выслушать Твой урок.

* * *

Я вспоминаю прошлый век –
Кумач потрепанный на доме,
Газетный мусор, грязный снег,
Нетрезвый пленум в гастрономе.


Торжествовал державный китч,
И потешались мы от пуза,
Что снова Леонид Ильич –
Герой Советского Союза.


Советского Союза нет.
Нет Ильича. И звезды эти
Не блещут ровно двадцать лет.
А я живу на белом свете.


Не надо запоздалых слез,
В который раз понять должны вы:
Что было вечным – пронеслось,
И только временное живо.


Пока перо в моих руках
И капли падают с балкона,
Я вижу в этих пустяках
Разгадку вечного закона.

Смерть пионера

Принимали меня в пионеры:
Звенья, звезды, заветы, заря...
Серой армией шли по панели
Непогожие дни ноября.
Мы несчастные серые шейки,
Что застряли в космических льдах.
Я последним стою на линейке,
Самый маленький в гордых рядах.
От волнения губы кусаю,
Подвизаюсь на труд и борьбу,
Повторяю тупую присягу,
Поднимаю ладошку ко лбу.
Не солдат, не бунтарь, не опричник,
Не махина на рельсах стальных,
А затравленный толстый отличник,
Повторивший судьбу остальных.


И великое чудо земное
В том, что рухнули страх и вранье, –
Только бедная жизнь за спиною,
А в грядущем – остаток ее.
Мы живем этой жизнью убогой,
Видим темень, но также и свет,
И закончены счеты с эпохой,
И потуг на бессмертие нет.


Но прогнозы туманны и спорны,
Ненадежны простые труды:
Может, снова поднимутся горны
Наподобие судной трубы.
Устремятся в тайгу магистрали,
Замаячит мечта впереди,
Значит, мы и взовьемся кострами,
Нам и вырвут сердца из груди.
Где командуют боги стадами
И разносится в небе дурман,
Наши косточки лягут в фундамент,
Наша кровь окропит котлован.
И когда по законам природы
Крутанется судьбы колесо,
Поклянутся другие уроды,
Что готовы всегда. И на всё.


Я молю, чтоб до смерти хватило
Незатейливых маленьких благ,
Чтобы солнце бездумно светило
И чирикали птицы не в такт,
Чтобы вновь, как вчера и сегодня,
Наяву и в предсмертном бреду
Золотились во славу Господню
Два лимона в соседском саду.
Остальное легко и не важно,
От безумия мы спасены,
И не так уж печально и страшно
Умирать на исходе зимы.

* * *

Прилетает из Москвы Валера,
Смотрит на витрины метким глазом:
На одежку нужного размера,
На колечки с камешком алмазом.


Тратит целый день в универмаге,
Щупает и нюхает товары,
Целый день в уме и на бумаге
Переводит шекели в доллáры.


Осень пустит несколько слезинок
В память о туристе ненасытном.
Он теперь в небесных магазинах
Промышляет райским дефицитом.


А вещички, собранные в кучки,
Спрятанные в тумбы и комоды,
Потеряли цену на толкучке,
Безнадежно выпали из моды…

* * *

Я остался прежним пешеходом,
Только мир вокруг совсем иной.
Медленно проходит год за годом
Рядом с милой девочкой-женой.


Вечером безумный ветер воет,
Радио забыться не дает.
Девочка-жена посуду моет,
Песни незнакомые поет.


Ночь в пустые окна заползает,
Фонари и звезды зажжены.
Я лежу с открытыми глазами,
Слушаю дыхание жены.


И когда январский дождик падал,
Капли начинали вечный счет,
Девочка-жена садилась рядом,
Голову мне клала на плечо.


Детская рука с волшебным перстнем,
Нежный и упрямый голосок…
Ничего не сделать с этим сердцем,
Зачерпнувшим землю и песок.

В конце зимы

И день прошел, и завтрашний пройдет,
И вечером, как водится поныне,
Прекраснейшее время совпадет
С печальным, что у глаз твоих крадет
Заплаканные улицы ночные
И в тишину безвидную ведет.


И вот – как будто побывал ты в том
Мгновении, когда тебя не вспомнят,
И новым взглядом посмотрел на дом,
В котором ты умрешь в одной из комнат,
На прошлое под мраком и дождем.


И вот, когда ты перестал болеть,
Переломил судьбу свою, как плеть,
И кровь свою, и холодность, и горе, –
Остаток жизни превратился в море,
Которое тебе не одолеть.


Там, за покровом черных облаков,
За цепью гор, за крепостью веков,
За преданностью ангельской и женской, –
Там на горе горит огонь вселенский
И звенья рассыпаются оков.


А этот вечер посвяти жене,
Зажги на кухне свет и даже не
Припоминай разбуженного шума.
Ты понял, что пустых движений сумма
Равняется тебе. И тишине.


И после этой формулы простой
Жизнь оказалась дробью десятичной,
А дальше можно с легкостью привычной
Отбросить знаки после запятой.

Жара в Тель-Авиве

Мы в Тель-Авиве дышим, как жуем,
Растягивая рты по-рыбьи.
Такому городу, как видно, нипочем
Душить прекрасные порывы.
Пощада только слабым и плохим,
Кто дух осаживает гордый.
Огромным колоколом, синим и сухим
Весь воздух вытянуло в горы.


Настала ночь. Но холод не осел
На крупных листьях фикусов столетних.
Желанный ветерок не пролетел
По нашей улице и улицам соседним.
Тому, кто ношу душную влачит,
Дано услышать в ночь такую,
Как сердце новой азбукой стучит,
Как порченая кровь воркует,
Как не звучат ничтожные слова,
Но пульс грохочет, будто пушка,
Как падает тупая голова
На кислородную подушку.


Желтеют пальмы в городском саду,
Не требуя дождя, как чуда.
Поверим в этот мир. Мы не в аду,
Мы только в отпуске покуда.
Нам фары источают красный свет,
И скоро мы отправимся за ними,
Чтобы, осилив этот жаркий бред,
Очнуться в Иерусалиме.

* * *

Я нужный ключ нашел, на дверь едва нажал,
Вдохнул немного мрака и прохлады.
Усталый взгляд по дискам пробежал
И выбрал музыку: «Ноктюрны и баллады».


Там – ругань стариков и вопли детворы,
Столбы да перевернутые урны.
А дома темный стол и ветхие ковры,
И надо всем плывут баллады и ноктюрны.


Закрой глаза и молча посиди,
Чтобы минуты чудной не нарушить.
Не так уж много лет осталось впереди,
Всей музыки уже не переслушать.


Но разве легче жить с котомкою пустой,
Чужих придерживаться правил?
Последний вариант, печальный и простой,
Мне шторы опустил и музыку поставил.


Бездарная судьба, не залатать прорех.
Будь счастлив, что тебя по улицам не носит…
Как будто смерти нет, единственный из всех,
Шопен несбыточного просит.

* * *

Ранним вечером горячим
Гостью жду на калачи –
Тьму, в которую мы прячем
Кости мертвых, как ключи.


Дом немилый, дух печальный,
Двери, зеркало, кровать.
Что ж, готовьте эту спальню,
Где-то надо умирать.


Приготовьте эти горы,
Что бока боками трут.
Неказистые уборы
Пусть в порядок приведут.


Приготовьте город-камень:
Легче будет снять его
Светоносными руками
Прямо с сердца моего...

Весть

В чужом краю ночных светил,
Могучих и холодных сил
Глядят созвездия-циклопы
В чудовищные телескопы.


И ощутив тревогу вдруг,
Лучами сверлят млечный круг,
Сверяя миллион явлений
В далеком уголке Вселенной.


Вот если бы подать им весть,
Что я на белом свете есть!

Волк

Я старый волк, ободранная шерсть,
Мне выпал волчий жребий в полной мере:
Охотники оказывали честь,
Клыками на спине писали звери.


Я на бока собрал лесную грязь,
Осип и поседел в ружейном дыме
И не могу ни блеском острых глаз,
Ни силой ног тягаться с молодыми.


Но опытом, но хитростью возьму,
Известна мне чащобная наука:
По памяти прочесть ночную тьму,
Встать против ветра, подползти без звука.


Я пролежу недвижно целый день,
Чтоб только поучаствовать в забаве:
Когда из леса выскочит олень,
Вонзиться в тело желтыми зубами.


И ощутить вкус крови на губах,
Еще раз победить в игре забытой...
А там пускай меня затопчут в прах
Тупые торопливые копыта!

Реакция

Колеблется с похмелья и по пьяни,
Старается и горбится душа,
Прикованная древними цепями
К галерному веслу карандаша.


Всё думает – увидит хоть полраза,
Смешной судьбы дочитывая быль,
Что вдруг соединяется в алмазы
Бумажная и угольная пыль.

* * *

…голос его нужен.

Окуджава

Мой голос нужен, говорит Кучерский,
Мой выговор подольский и печерский,
Простуженный и слабый тенорок –
В Израиле, где Хаим на Абрама
Так наседает, что грохочет рама
И люстрами качает потолок.


Где и Абрам в долгу не остается –
Так отвечает, что стена трясется
И вылететь готовится окно…
Я этим ошарашен и сконфужен:
Он говорит, мой голос тоже нужен!
Ну верить ли? А веришь всё равно.

* * *

Живем, выстукивая жигу и гавот
На старой пишущей машинке.
Посмотрим в будущее – дел невпроворот,
Посмотрим в прошлое – ошибка на ошибке.


Всё без покрытия – и планы, и долги.
Нам первым надоела эта книга.
Возвраты, остановки и круги
До дня последнего и мига.


И там откроются дыхание и взмах
Во всех провалах и длиннотах,
Как будто жизнь, звенящую впотьмах,
Мы разыграли, как по нотам.

Набоков

Как сказал папа одной американской студентке,
забывшей приготовить урок: есть два урока,
которые надо выучить и знать.
"Жизнь прекрасна – это первое.
И второе – жизнь печальна".
Дмитрий Набоков

Трудно повторять, наверное,
Если столько за плечами:
Жизнь прекрасна – это первое.
А второе – жизнь печальна.


Время дерганое, нервное,
Мир устроен несуразно.
Жизнь печальна – это первое.
А второе – жизнь прекрасна.


Тянется дорога древняя,
Нелегко идти порою.
Жизнь печальна – это первое.
А второе... А второе...

Притча о рыбке