АНДЖЕЙ ИКОННИКОВ-ГАЛИЦКИЙ
НЕ ХВАТАЕТ МНЕ ИХ, ДЕСЯТИ...

ЧАСТЬ I. ЗА ДЕНЬ ДО ТРЕТЬЕГО ТЫСЯЧЕЛЕТЬЯ


***
Здесь шум от поездов и гарь,
а Коломяжский парк так близко, близко,
а в нём берёзы -
как негативы чёрных лип.
А у Ланской, где железнодорожный 
поток на два дробится -
есть островок. На островке три дома,
три приусадебных участка.
А раньше был четвёртый рядом. Виден
ещё фундамент, да труба, да печка,
да одичавших яблонь лес.

Давно его хозяева исчезли,
порвалась цепь на шее песьей,
давно здесь руки за кольцо не брались
и над колодцем колесо не бьётся.



ГОД 1981

Ты сегодня страж Города.
		Давишь подошвы камням.
Зданья в контурах улиц -
		лица на лоне эскиза.
Вот Сайгон. У него по торжественным дням,
впрочем, как и по будням -
		парадный подъезд Парадиза.

Впрочем, как... Что тебе-то в нём? Запах тех лет?
Невский угол Эдема... Кофейная в чашечках роза...
Подоконник задамлен.
		У дам этих ноги Лилит.
Выбегаешь долой. Там - асфальт. Впрочем - проза.

Я с тобою, раб Города. Тень нам шаркает вслед.
На Владимирском ветер: 
		эпоха суровая: финиш.
Мир взорвут - да не будет! -
		ни ты не спасёшь, ибо слеп
за вуалью зрачков:
		смотришь к птицам, а неба
			    не видишь.



ГОД 1986.

Аптеки нет. Ночь. Улица Марата.
У вывески что "водка" - два солдата
в лучах без шапок. В тучах звёзд кадриль.
Лишь редко протрещит автомобиль
по лужицам. Да в небе у подъезда
раскинулся плакат знаменьем съезда,
да пьяница, о стены бьясь кормой,
который час, блюя, плывёт домой.

Но чу! Печать асфальта задрожала
и "спецмедслужба" взвыла - и пропала.
И стало тихо.

Отечества обычная картина!
У входа в рай иль в ад твои два сына
без шапок на морозе. Два пятна
на белизне асфальта. Нет вина
в их душ бессмертных чашах. Их два взора
пусты как небо...

Страна моя, в чьём лоне дух мой бился,
где рос я, чьим могуществом гордился -
Великая Страна! Её народ -
народ великий. 
Что ж с горы, как Лот,
гляжу на угли, вниз, туда, где бились
льды улиц, где два ангела явились
мне?



В КОНЦЕ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ 

I. ЦАРСКОЕ СЕЛО

Вот первое известие: вчера
мы с Фарсиным, Гермешкой, Ольгой, Сонькой
поехали к Максиму. А.Фарсин 
был пьян. К трактирной стойке
он пригвождён уж пятый день. Он пьёт
давно. Унесена в сребристый дым
его сестра. Но не на тройке, а
за Жору замуж. Шурин запил. Я,
на улице беднягу подобрав, 
его решил с собой взять: для новеллы.

Теперь о Соньке. Сонька плюс 
Максим равно любовь. Точнее:
Максим плюс Сонька не равно нулю.
Мы спали там: они (курсив) и мы -
за тонкой стенкой... Что-то не спалось.
Травили анекдоты, пили вермут,
Максимом купленный у проститутки-
соседки. Танцевали. Пели песни.

Фарсин был трогателен: он 
пытался танцевать. И с кем же? С Сонькой.
Вот девка! То-то я её в "Тортах"
давно не вижу! У неё страда.
Ей некогда. Она и жнёт и сеет
и в житницы надеется собрать.


II. ТАРТУ.

Вот слётки Лотмана гнезда
сидят впотьмах на Кеск-стрит у Романа
и думают, что пьют: одну на всех
насилуют уж битый час бутылку,
как взвод солдат в пустыне бабу. Тут
приносят  и гитару. И Птенцова
её берёт за талию. Теперь
уж слушай. Лучше слушать
бессмыслицу под музыку, чем просто.

Она поёт, что ей, рябине,
не перебраться к дубу. (С искрой взгляд
на Бейлова. Но Бейлов курит. Нос
заточен как секира). Песня эта,
взлетев в окно, уходит в небо, в ночь,
и Бог, склонившись, слушает её,
и сфер смолкает звон...
Вот песня!


III. ЛЕНИНГРАД

Все маразматики. Почтенный Каракуртов,
с козлиной бородой и жёлтым глазом,
сидит напыжившись. Ещё бы: он теперь
Комиссии Классификационной
учёный секретарь. 
Очнись, младенец!
Кому ты секретарь? Кем ты учён?
Что ценного в тебе? Скрипучий голос?
Супруга-дура? Дочка-белоличка?
Умение связать два слова о
Флоренском П.? Т.Манне? Н.Кузанском?
И обезьяна жестами могла б
на эти темы изъясняться. 
Впрочем,
в тебе - Талант. Ты знаешь - Что По Чём,
и можешь хоть до положенья риз,
вдрызг рассуждать о "филиокве".

Рядом -
Илюша Дыркин. Борода до глаз.
Нос вздёрнут. Не еврей, сам-смерть,
страшилище. Встаёт - и тонко, сипло
речь начинает голосом кастрата
о мировых потенциях.

С.Фрукт
с российской бородой (здесь бородаты
все, претендующие на авторитет
и независимость суждений), поднимаясь,
с докладчиком (Фазанцевым) заводит
трактирный трёп о смысле антиномий.
Ему, мол, антиномии милы,
тогда как Р.Фазанцеву триады,
бесспорно, ближе.

Ересь. Чушь. Маразм.
О чём они? О чешуе русалки?
О ведьмах на конце иглы? О чём?
Сошли с ума. Свой страх - и тот забыли.
Всклокочены. Своих не узнают.
Зачем и узнавать? Они собрались 
здесь на очередное заседанье
Комиссии, чтоб вникнуть в суть вещей
и всё классифицировать. Всё. Точка.

Шекспир! Мольер! Аристофан! Софокл!
Ну кто-нибудь! Хоть М.Булгаков! Хоть
Кривулин, что ли! Растолкуйте мне:
неужто всё и впрямь так безнадёжно,
неужто мы родимся, помираем 
такими же кретинами, и если
умнеем - то в гробу (там есть Лицо)?

Обидно мне: я потерял закат.
Моё уехало куда-то солнце
и травы в Ботаническом саду
так без меня и отблагоухали.



В НАЧАЛЕ ДЕВЯНОСТЫХ 

Тоска, тоска. Две дуры и дурак
сидят вокруг стола с пятью блинами
и чайником какого-то вина,
как будто красного. В окно струится
зелёный демонстрационный свет
и на стене рисует диафильм.
Какой-то кум стекло разрисовал
и воздух замер будто реомюр, -
а эти трое треплются про инь
и ян в поэтике постмодернизма.
А мне бы спать и спать, и спать, и спать.
Пройдёт зима, весна и лето. Осень
позолотит закинутые лбы
и в парке "Знаменка" споёт снежок
святую песенку парашютиста.
И все уснут. Надолго. До Второго.
Не помня снов. В густую акварель.

Не слушайте меня живые львы,
танцующие ночь у Безбородки.
Не слушай меня, девочка-Нева,
с невестами гуляй. Я болен, болен.
Я убегу... Куда? А, к лебедям, 
к медведям, в закоулки, к Нибелунгам,
куда-нибудь, где можно бы не быть,
не видеть, не прикидываться живым.



8 ЯНВАРЯ 1998.

Я в третьем тыщелетье - не хочу.
Мне хватит двух: от Рождества до смерти
Вселенной, человека, мыслей, чувств.
Мы не жильцы, мы вымерли, но смотрим
стеклянными. Над нами пустота. 
Она же - перед нами. Что ж за нами?
Кирпич, щебёнка, мел лепнины, сталь
разбитой арматуры. Призрак. Зона.
И сколько б я ни вглядывался, как 
не прорастал мертвецкими зрачками, -
мне не прочесть. Не удержать в руках.
У букв темно и нет ни в чём значенья.
Пусть всё заканчивается на Двух.
А цифра Три - ловушка для избытка.
Я знаю: больше солнца не дадут
и от предсмертной муки не избавят. 
Довольно, сыт. И стол был яств и дом.
ощупываю Вечность на челе я.
Я не войду. Я разожму ладонь
за день до Третьего Тысячелетья.



ТЕСТАМЕНТ-1999

Мне ещё тридцать семь.
Шесть недель поживу, пожирую
до тридцАти восьми...
В даль удАлимся - как захотим.
Жаль вот только страну мою.
А ещё я жалею:
мало выпил вина.
(Как ты - мёда, Ионафан).

Жалко волюшки, правда.
А что ещё? 
Девки в постели
деньги, всё остальное, бретельки тоски.
Надоели мне все -
как космические нео-дали.
И - домой,
в пустоту,
пьяное ввинчивающееся такси.

Не хочу ничего,
	 никого,
	    ни тебя -
		   только очень,
да, до жути хочу.
Так не бывает, как я.
Ты прости, человечество. Я откровенен. И осень.
Солнце сквозь дождик:
св. Георгий кормит с копья.

Уж ты, милая, пожалуйста, не обижайся:
"обнимал - не любил"... 
Это - как все. 
Как не знать.
Завещание: 
"Жить хочется только однажды".
Всё. 
Подписываю. 
Отталкиваю. 
Белизна.




ЧАСТЬ II. О ЛЮБВИ

***

Проснувшись утром, он увидел, что:

стул опрокинут не ступить осколки
час на часах сердечко ждёт весны
стучится ветка в окон решето
(так и вчера, так и сквозь сон стучала)
жить некуда на пианино пыль
недопито в стакане дотянуться б
до звёзд в твою подушку спит чужая

и это всё уж было, было, бы...



***

Как назвать тебя, книга, которую я любил
и страницы как птицы листал?
Как на-взять тебя? На крови
храмом? Явленностью лица?
Ты ко мне приходила глазами в ладонь,
пили чай из фарфоровых ям.
И травила мне душу, и вытравила – до.
Как назвать тебя, книга на «яд»?
Как на-вызвать тебя из небытия?
(«Написать» – это было «убить»).
Обнимал тебя столько, моя ми-ла-я!
Камень в карандашах иступил.
Не хватает мне духа и выдоха дать
на двоих – как дыханье «рот-в-рот».
Это имя – как воздуха, где духота, 
как свобода из петель поёт.
Как назвать тебя? Шеей? Крюком? Навязать
завершённость? – любовь до доски?
Ищут пальцы как пистолеты виска.
Не хватает мне их, десяти.



***

С оконцем спал и в улицах ходил
до фонаря где темень а наутро
стихи сплетя к ней в дом стучал как жил -
не вышла в дверь безбровая Лаура.

Бежал долой до точки до стены
до фонаря проспался у кладбища
потом увидел небо у спины
вернулся в мир пил как на пепелище

И жил и ждал влюблялся наповал
кричал стихи у города и в урны
протяжно пил под фонари блевал
с оконцем спал и не имел Лауры.


***

Брошу мир, брошу пить,
                      заведу сигарету себе,
зацелую за фильтр, до последнего выплесну дыма,
и уйду и умру -
                по земле по земле по земле -
мне страна не споёт,
                    мне не будет верховного гимна.

И себя не смотреть
	миродержцем в окладе окна,
и морей не смирять, не изведывать лоно за завязь,
вот окно - 
	вот стою
	  у палитры планеты, и на
тротуаре внизу -
	  белоногая дева у клавиш.

Отыграл наш рояль, город спит от смирительных бурь,
город спит, город пьёт:
	мой оркестр,
	   мой паяц,
		   мой шарманщик,
тротуар уж умыт: днём ему предстоит Петербург,
и целует асфальт белоногую эту  
		 за пальчик.



***

Ах, не любить Вас, в алтаре не жечь,
бежать себя, разбить бы Вас, разбиться.
Мы стиходелы, вороны сиречь, 
а ворон ворону, как говорится...
Да. Не любить Вас - это цель. 
Не спать, писать - и вот бумаге
вверять себя, и в сумрак на постель
склонять как женщину, и в этой траги-
комедии наутро находить
след от двух душ - замену тела,
в окно смотреть и вспоминать как жить,
как в небесах Медведица теплела
теплом твоим, простите, Вашим, Вы -
медведица, не более, но краше,
в венце волос созвездие. Любить
растение.
Мария.
Маша.



***

Вы вознесли курение руке
и так легко, как этого хотели,
и так светло. Вот - пальцы на курке -
так Ваши на губах (читай - на теле).
Так виноградник - гроздья на уста.
Вот пальцы - паучок на винограде
груди и прочая.
Они же - рук отброшенные пряди.
Вы вознесли сим органом. Но дым
хоть не отечества, не сладок, но приятен,
куда-то шёл и кем-то был ловим... - 
Ах, это Бог, мой попросту приятель.
Так: вы - Ему. Лоза Ему во власть.
Я Вас любил - я видел Ваши плечи.
Да, в них любовь, и это крест для Вас.
Я ревновал, но к Богу, что не легче,
чем верить, или чем у лир
стоять, и поцелуи с нимбом.

Вы вознесли, поцеловали фильтр
и опустили руку с дымом.


	***

Мне не найти мой сад мой пальцепад
среди берёз и кажется черёмух

А на столе в стекле свеча горела
всерьёз горела: капал воск

тёк на столе и стыл терял следы
нам не вернуться нет электромузы
но это восковое вдохновенье -
фигурка в пантеоне.

			Мне вот не
найти мой мой сад денницепад 
в сады
свободы рвался я но не пустили
Но у постели в общем по ночам
Я чувствовал его ЕГО у края
и на столе столе свеча всерьёз
теряя воск и там его следы

Я не жилец и нет электромузы.

Мне не найти мой сад
		  не Ваш
		    ничей
Не выйти в свет в окно
Свеча
чай грела на столе - свеча горела

Мне не найти мой сад мой венцепад



		
***

Просто нет ума у маленького меня.
Думал - Бог даст, а Он - Никогда.
Двойня душ как связанная. Маньяк,
Таня, твой. Так себе нагадал:
на тебе на трубе рта
на двоих с горем на брудершафт,
помнишь, на дне рожденья тогда,
ты одна у меня, как птенца прижимал.
Так на сердце колода, уже берут.
Что там? Туз? Это письма, их обнимал.
Понимаешь, я без тебя - без рук, 
без ушей, без (перечень), ты - Одна.
Да, на дне я, двойное, и с каждым вдо
погружаюсь всё глубже, ещё тяну,
(мы сиамские близнецы бедой)
задыхаюсь, хватаю твою дверну...


	***

Там, на Аничковом, пляшут в копоти, в мыле.
Взяли б меня голым от них, угомонили.

Вам всё равно, а мне в петлю покой же.
Вы же поймите, я еле живой, пепел под кожей.

Ветер смеётся, ветви суёт, губы как жабры.
На берег выброшен: "Таня, что ж вам воздуха жаль мне".

Жадные пальцы сжимаю, к тебе чтоб не убежали.
Выдохся, Тань. Только любве маленькой жаль мне.

И никогда, пока не казнят, не успокоюсь.
Вройте хоть в землю по горло мея, в мерзлоть по пояс.



***

Мне на набережной обниматься
с Академиею художеств.
Там я жду Прекрасной - и маюсь,
даже сердце мне похудело.
Не приходит моя, нет жизни,
очи голову раскололи,
даже дрожат поджилки,
и я падаю на колени.
Объясни мне, святый Сфинксе,
отчего я во сне плачу
как последняя хворостинка
в пламя, как гимназистка по платью,
и молю как в пустыне воду:
отпусти мои руки, Боже!
Током: жду Прекрасной - и вою.
Ничего во мне больше не бьётся.



***

День по городу сбивался с ног,
на колени падал в переул,
и бежал у берега сынок,
на Неву прощальную взглянул.
Это я, ты видишь, у моста
по тебе о небе тосковал,
и лилась весна, и маета,
и у рук окурочек дрожал.
Пересохло горлу моему,
до фонарья думал на убой,
Петропавловкою на луну
выл мой горл, докуренный тобой.
И прошло, проснулся, догорай,
как фонарь: головушку с листвой
перепутав. Утро и пора.
Ты прими окурка своего.



	***

Свет мой зеркальце! Сегодня солнце
по-французски что-то разболталось,
как кокетничающая с ветром сойка
на ветвях воздушных закачалась
и ушла красавица из дому,
не вообще, а просто на работу.
Скучно! Умерло мой сердце добрый,
зеркальце, мой друг наоборотный.
У тебя там хорошо, там живы
мёртвые и никому не снится.
Ты, они не знают, расскажи им
как мне худо на ветру живётся.
Пусть они помолятся о брате,
может быть, мне, дурню, полегчает
так стоять на вечном переплёте
меж твоими и Его лучами.



	***

Государыня - дыхну - рыбка,
я с тобой бы выпил пива.
Очень хочется, ты помилуй,
даже дрожат от избытка.
Не пожалуй мне корыта,
ни коня, ни самого царства,
лишь бы выпили мы и скрипка
отравленного Моцарта.
В долгополом своём пальте я 
у ларька запутаюсь горько,
что мы с ней такая потеря
в мире утреннем бедокурка.



	***

И взяла меня - туз, король,
девять - слёзы, дорога, к фарту.
Где там? А, да за той горой.
Перепрыгни черту, Икар, ту.
Карму, что ль, беречь? Скукота!
Раскручусь со всего колена,
улечу: Самарканд, секстан -
улугбекова узкоколейка.
К звёздам! Выше! Координат
клеть - казармам и караулкам.
Я ж в простор себя как тетрадь 
развернул; - ты же развернула!
А теперь говоришь: "Во сне
это было". Да на яву же!
Дождь. Бегу к твоим через все.
Разбрызгиваются лужи.



***

Джаз фонарей: наклонились, лакают из блюз.
Тихо-то как! Только в белые ночи так болен.
Что ж ты стучишь во мне - что я так люблю?
Чтоб мне ни капельки больше
высушить на щеке твоей - врозь
спим: сообщающиеся сосуды.
Вылилось сердце. Такое безмолвье влилось!
Выброситься бы. Но прикоснусь - и пасую.
Пальцы тасую. На дне -
туз фонарей. На асфальте лица нет.
Тройка, семёрка, а сердца - давно уже не.
Стаяло. Тайны не вынесло. Странник.



В ЛЕТНЕМ САДУ. ЗАРИСОВКА.

Осень-селезень, спокойно у меня.
только красненькие сыплются листы:
как начищенная медь монет.
Клён болтается как хвост лисы.
Можно много взять сравнений в переплёт
и Крылову отнести на виноград -
но не хочется. И пиво пьём
золотое - чтобы дочерна сгорать.
Ничего я, видишь, больше не уме...-
так по-русски, кроме - царствовать и пить.
Уводили Алексея в каземат,
как последнего России искупить.
Догорай же! За оградой, за Невой,
чёрное жучьё, ползут такси.
Мы откупорили, пьём живой, 
от которой камни на куски.
Думаешь, я целый? Ну, гляди!
Видишь - трещины ползут из глаз.
Ничего, я встану на культи,
как последний русский из берёз.
Кожей содранный. Живая даль 
в облачных качается зрачках.
Очень холодно. За шиворот вода
пробирается, седьмой печать.
А ещё откроешь - тишина.
Я один, в глазницах ни слезы.
Тихо входит смерть, сидит, ушла.
Клён болтается как хвост лисы.



***

Ищу твою Шую.
В карте выкрали. Прячут поля.
Воздух заперся в горле от воя.
Постепенно светает. Трубы поют
голосом - как твоим под гитару.
Сколько выдохнется моих "не могу",
сколько лбов положу стеклу на холодную щёку...
"Я тебя не люблю" - напишется. Не мою,
ненужную. Но увидеть ещё и ещё, и...
Что за чёрт завелось мне такое к тебе, 
что не вырваться, не оторваться, иглою.
Утро. Как на руднике ночь оттрубил.
В горле грохот, даже руки оглохли.
Дура ты! Ты передо мной, отвори -
в чёрно-красном, как лебедь, чужая.
Где ты, милая, кожа, колени твои.
Ненавижу! и вот чем живу я.

Палец кружится в карте - как Каин. Куда?
Где ты - за тысячу вёрст или за пять?
Или ждёшь? Или с кем там твоя нагота?
Ну, готов я, на память, на запах.
Всё это обыкновенно. Не стоит творить.
Всё как у людей наконец-то.
Но - как светят на стуле сапожки твои!
Словно я перед тобой на коленях



***

Ты устала ждать, а я не стал жить.
За руку держать сам себя, сторожить,
дрожать, напарываться на все ножи.
Только ты хоть меня не сторожи.
Как пустыня - зеленью на песке -
не пиши записок на кургузом листке.
Это - не твоё, не удержать.
Просто: будет серп - будут и жать.
Ты представь как мне-то: головой в аду
всю жизнь Его пришествия жду.
И кружусь, без кожи, без глаз, без стен -
как ты  вмоей комнате - в пустоте.
Ты прости, что я об этом пишу. 
Я ещё не всю собрал в тайге черемшу.
Не всё бросил, не всё ножом.
В аравийскую пустыню ещё не ушёл,
только глядел в неё до потери глаз.
И тебе скажу: это земля для нас.
В ней всё просто: как ты, как ТАМ.
Песок и небо - и всё. Итак:
одиночество моё при мне. И в путь.
А любила, нет ли - не важно. Пусть.
Как последний друг написал о Ней:
"Однажды ночью шёл я с ночью моей"



***

А и так-то хорошо мне,
что уж, нежная, невыносимо.
Те же ножки у тебя и тот же лобик,
хоть кричи, как ты красива.
И сижу душою дыбом, горлом, воем,
и пьянею по-над рюмкой чёрным вором.
Только слёзки, злобные парашютисты,
перекрестятся и прыгают - да за тобой же.
Жалко мне себя с тобой, живого,
как ты шла и как ложилась степью ржавой,
отдала всё, не осталось за душою,
Прикоснулся - и рука разжалась.

Дни наши теперь под номерками
Знал - нельзя, а съел немного мёда,
и горит, и понемногу умираю
только маленькая жилка не уймётся




***

В больнице по двору покойника везут
под белой простынёй на белой
каталке. Санитарка морщит нос.

Она сама уж старая. Весну
свою отпрыгала. Ей, бедной,
самой уж скоро на погост.

В окно на это всё глядит больной.
Сбежав от всех врачей в сень туалета,
он курит воровато беломор.

И блещет солнце, и летит планета.




***

Я вас любил... Но - всё. Уже не надо.
Я вас люблю... Ты знаешь, и сейчас.
Я буду вас любить... И жизнь иная
не перережет этого луча.

Я это говорю - не чтобы помнить.
Я это - никуда не говорю.
Так: строчки чёрные на белом поле
как сеятель в бессмертие дарю.

Тебе, другой... Кому теперь? Не важно.
Я вышел в свет. И вечно выше - вы. 
Не дай вам Бог любимой быть. Не ваше.
Не выдержишь. Мы все - в Одном - мертвы.