МАРИЯ КАМЕНКОВИЧ
Из книги «Избранное»

НОЯБРЬ

1

Как я ковала в себе ноябрь!

Вязкий и гулкий,

Был он сначала не мысль, но явь

Краткой прогулки

Красной аллеей,

лепетом книг

Был – возвращенным.

Над горизонтом явью возник:

Дымный и черный.

Как я ковала в себе ноябрь!

Честно и трудно.

Сердце лопочет еще, но яр

Голос рассудка.

Был мой ноябрь честный, святой

И одинокий.

Дни пришли, ушли чередой –

Единороги:

Легкая поступь странных зверей

Через кустарник!

Из сентябрей и октябрей –

Месяц-напарник,

Месяц-учитель.

Медленно – я

Овладевала

Высшим искусством: выжить ноябрь!

...С кровью – ковала.

И – над органным пустым двором

Темного ливня –

Вырос ноябрь лесом хором,

Страшный и дивный:

Новый ноембрий, срок без светил,

Клык или коготь,

Путы разрезавший! Как отходил,

Двигаясь, локоть!

И – над органным пустым двором

Темного ливня –

Вырос ноябрь лесом хором,

Страшный и дивный.

Реки встают: календарный срок.

Зря ли ковала?

В снег ли зарыться, как малый щенок?

– Как не – бывало...

Прежние? Звон ноября истребя,

Встану ли – с ними?

Скорбь моя! Аще забуду тебя,

Иерусалиме!

1980

Для беглеца –

Мне Сад пошли...

Марина Цветаева.

Мне с весен – яблок не трясти.

Прошу: в ноябрь меня впусти.

Все отбери: звеня, знобя, –

Как хочешь, но: впусти в себя!

Так я у собственных дверей

Нелепа!

Ну – нагрянь: не грей,

Не гладь, не дай вздохнуть ни дня,

Но пожалей: впусти в меня!

Земля, все кроны разоря,

Вдыхает благо ноября

Без лишних листьев и любвей –

Одними бронхами ветвей.

И мне – туда: в твой непростор,

Ноябрь.

В твои сигналы "стоп" –

До стягивания в одном:

К земле без хода, небу – с дном...

И мне – к себе (не ошибись!) –

В свою отброшенную мысль.

О, сколько, фартук теребя,

Стоять под окнами себя?

В ноябрь мой томов и драм,

Где город треснул пополам

На каждом дереве,

где нет

Ни утешений и ни бед,

В ноябрь убеленных крыш,

Не знаю кто, пусти!

Услышь.

* * *

Гул от времен как от пустого

Кувшина нивочтоневерья.

Нам велики доспехи Слова –

Мы в них и спим, и чистим перья.

А под наклонным небосводом,

Ни мест не ведая, ни века,

Деревья верят мимоходом

В существованье человека.

1983

Время коротких поездок

1

Это – время коротких печальных поездок,

где ни флирта ни друга ни горя ни пыла.

Отчего бестревожна душа? отчего бесполезна?

И не знает она ничего, да и то позабыла.

Отчего ей покорно, покойно, легко и постыло?

Вроде с умыслом резала руки – а нету пореза!

...Это – умное время коротких пустынных поездок,

где – ни флирта, ни друга, ни гнева. Ни горя, ни пыла.

Где песчаные льды и дороги засохли от зноя.

И вступаем на них и стерильны они и не злые.

Где идем, забывая попутчика, словно чужого,

по умышленным углям дороги – и нету ожога!

Где идем через холод огня через отблеск зловещий.

Словно дети в пещи – мы идем, любопытствуя вещи.

И выходим на скат косогора на волю на слово,

И догадка без имени в нас начинается снова:

это кутают взрослые душу мою как на полюс.

Это пышут простуды, в которые мы не попались.

И до времени тлеют снега умолчаний постылых...

Это – время коротких поездок...

2

Это – время коротких поездок, пирушек пустынных,

где до времени тлеют снега умолчаний постылых,

где преложено пламя, – но долго не будет ответа:

кем? какою ценой? – и кому я поведаю это,

и кому я поведаю ужас чужого, чужого, –

как он смеет со мною идти и не чуять ожога,

и кому закричу я, случайных прохожих пугая:

Ты мой сын, ты мой брат, ты надежда моя дорогая?

О понять бы какою ценой миновалась простуда!

И как должное взяли, и не удостоились чуда,

и прощенья не дали, и сахару не попросили,

и не плакали в номере теплом на войлоке синем.

Бухнусь Господу в ноги – неумной моей головою

искуплю я покорных поездок безбожье кривое!

Может, – трое вздохнут и очнутся, не зная: о чем бы?

И на скат косогора, но волю уйдут облегченно.

* * *

Не то спасением пахнуло,

Не то великою бедой.

Три дня вода к себе тянула

И Дух носился над водой.

И небо гулкое светило,

И волны низились, длинны...

Навек дыханье захватило

У обернувшейся Луны, –

И знала я, что безымянна

Синь, где ладья моя плывет,

И Мирового Океана

Шуршал вздымающийся лед...

Но льдин гигантское скольженье,

Но безымянная вода, –

Не изнывай в ладье: движенья

Ты не ускоришь никогда,

И темносиних струй Эвнои

До Леты – нет у бытия...

Как притяжение земное

Недооценивала я!

Как легко знала, что нелегкий

Нам ляжет путь в Твое жилье!

– О Отозвавшийся Далекий,

Чем сердце спутано мое?

1984

ХОЛМ СУББОТНИЙ

Жизнь – теплый суп вещей, оболочка одинокой планеты,

только в нем вместо жира – то, что идет НЕ ОТ ВЕЩИ.

Трижды еще одиночей

тот, кто пытает безответное солнце,

тот, кто пытает безответное море, –

честней уж качаться под ветром

на песках пляжей,

куда мигрируют в жаркий сезон мясные виды растений...

А в самом центре Земли –

окруженный желтой полоской

и кудряшкой прибоя –

ХОЛМ СУББОТНИЙ,

отовсюду видный,

важный и грозный.

О как волнуется свадебное сердце

здесь, перед выходом в Место Иное,

перед целью пути, отовсюду видной, –

так, что солнце и море, и все-что-отсюда,

освещенные мокрым светом разлуки,

смотрят на нас оглянувшись разом –

так провожают крестьяне

подкинутого ребенка

за которым явились послы королевы –

объявить его наследником царства...

...................

Вот и вся земля.

Ничего на ней больше нету.

Солнце и ветер чувствуют тень и неловкость,

пересекая торчащие кверху лучи городов,

почерневших в сгущенном полдне двадцатого века –

(или, может быть, попросту – так переполнены мехи умерших,

что, чернея лицом, непосильную ношу

мир живущих нести уже не умеет

и теряет свой человечий облик

от невидимой и неосязаемой гири на шее

недоступной сознанья?...)

В каждом городе есть Холм – но он обнесен фанерой.

Лишь на Самой Священной вершине

в позе

ненатурально бравурной

потрясает оружьем бетонный боец –

памятник не герою, а густому Обману,

льющемуся из боковых миров

вместе с образами и формами –

на пустынную Землю,

на которой солнце да море да Холм.

и ничего больше нету

(вот уже только древние крепости высятся над волнами

вот уже Арагац запрокидывает подбородок

скоро последний Холм останется над прибоем

за границей страны куда нам оставлен доступ

скоро последний Холм останется над прибоем

окруженный кудрявым бережком пены

созерцающий море и солнце заката

в мокром свете разлуки)

1984

ПРОГУЛКА БЛИЗ СЕСТРОРЕЦКА

И почернел песок, и снегом стал.

И города разросшийся кристалл

От побережья щупики отдернул.

И путь внезапно сделался пройдённым,

Раздумьем над собою же. Урок

Стал пройденным, спасённым – день, он – выжил,

Он гниль свою и грязь закатом выжег

И сам себя запас себе же впрок.

Залив зимой уходит вглубь себя,

Застывшею волной рисуя фразы,

Которых не прочел никто ни разу,

Живой души сперва не загубя.

Так подсыхают кромки, корки, срезы.

И так же подсыхают щёлки ран.

Но глухо катит волны океан,

Не заживая. Бьётся о Фарезы.

Почти смирясь, вливается в залив.

И – замерзает, до песка дохлынув.

Мель побеждает глубь. Недосолив

Песок, и небо в глотку опрокинув.

Здесь, на пороге у полнощных стран,

Где замерла, заледенев, вода, –

(Мы тщимся жить, – а нет, так кто тогда?)

– Немудрено забыть про океан,

Поверить, что и он заледенел

В двух римах от босфородарданелл

И мещет огнь, как низшие моря,

И что надежды зарождались зря –

Осталась мель да черный снег с песком…

Их только растоптать да пнуть носком…

И так поступит, кажется, любой…

Но помнит слух, как здесь шумел прибой.

1985 – 2004

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ ОПАСНОЙ БОЛЕЗНИ

Небо вдали фиолетово.

О милосердный Боже,

Не было еще этого,

Того, и этого тоже!

И тюрьмы, и погоста, да,

Тоже. Но плачу снова:

Как же уйти, о Господи?

Я ещё не готова.

Я созвездий не выучила,

Не видела океана.

Я никого не выручила,

Не вывела из тумана.

Не отдала награбленного,

Не поднималась в вере

Выше гроба повапленного.

Даже и в малой мере

Не укрепила логова

От чудовья лесного.

И — ещё очень многого

Не уложила в слово.

Ни того, чем порезалась,

Ни – что всласть занимало,

Ни того, что пригрезилось...

А удалось – так мало!

Но под лиловым – рыжее:

Золото отгорело.

Господи, знаю, слышала:

Если завечерело –

Надо грехи замаливать,

С блудным мириться братом...

Но как же рук не заламывать

В страхе перед закатом?

Скрыть луну под одеждою,

Чтобы уже ни зги?

Как расстаться с надеждою?

Господи, помоги!

...И ровный мне голос чудится,

Который – и смысл, и суть:

Это и это – сбудется,

А это – не обессудь.

1997-98

* * *

Ибо между явью и сном

Есть мгновенье небытия,

Проблеск трезвости: в этот дом

Не по воле явилась я, –

Может быть, как и все, что есть:

Разве требует стих: "Пиши?"

Не по воле ведаю здесь

Немощь собственныя души,

Эту скользкую землю склок...

– Миг, когда над холмами спин

Многоярусный небосвод

Раскрылся – и ослепил!

* * *

Зима. Мочёная брусника.

Звезды злачёная ресница

На мокрой слякоти брусчатки.

Мы – выправляли опечатки.

Лед грохотал в ту зиму в трубах.

И мы, пригубив пряный кубок,

Вдоль Крюкова в ночи бродили

И Толкина переводили.

Чтоб рукопись поспела в сроки,

Ты – в буром аглицком шлафроке,

Я – в плед укутавшись с ногами –

Кромсали текст, как оригами,

Среди промозглой, ноздреватой

Зимы, заткнувшей уши ватой, –

И чай друг другу доливали,

И Чёрный Кряж одолевали.

Пятная рукопись вареньем,

Мы ни полетом, ни пареньем

Пустых небес не поощряли –

И правкой тексты испещряли,

На большее не посягая

И постепенно постигая,

Что та зима без нас решалась,

Что с текстом жизнь перемешалась,

Как снег со слякотью дорожной;

Что на пути, во мгле творожной

Гора Судьбы разверзла жерло –

И пролились незримой жертвой,

Как в ящике стола – чернила,

Стихи, что я не сочинила;

Я их восстановить не чаю –

И той звезде препоручаю.

1989-1999

АВТОБУС

И не входили мы сюда –

В дом Навзикаи –

Из мглы, где капала вода,

А: возникали.

Из лиц сочился тусклый свет

Благоговенья,

И каждый брал себе билет,

Как откровенья.

Благословленный, подходил

К прохладной коже,

В которой скрытый сок бродил

И ждал, похоже.

По окнам вкось текла вода,

Стал воздух тесен –

И шланги выросли тогда

Из спинок кресел.

Соединяясь с потолком,

Ветвились трубы.

О, что здесь мыслилось тайком,

Темно и грубо?

Живым покровом стал металл,

Слоились лица,

И в место человек врастал,

Как гриб – грибницей.

Всех выравнял белесый сон,

И странно стало:

Качались люди в унисон,

И бормотало

Внизу, и взгляд из-под ресниц

Сочился туго

Людей, похожих и на птиц,

И друг на друга.

Наш дом обманывает нас!

Ты цел покуда –

Пока отрава не лилась

В трубу сосуда

Над головой твоей – беги:

Еще не поздно,

Покуда за окном круги

Огней – и воздух!

Когда по сгибу хрустнет дверь,

От чар и чада,

Согнувшись – вон! – и не поверь,

Пожми плечами:

"Я был из времени изъят

И мирозданья.

Прошли века. Кругом стоят

Другие зданья!"

1979

Anima

Ты незакатный диск с повязкой на глазах,

А я к тебе подсолнечник любить,

Спиралью устремленная лоза,

Сад можжевеловый от "может быть",

Осанник сосен, дебри от "удел",

В несаженом лесу дупло без век,

Над голубичным полем без людей

Начальный ельничек по склону вверх:

Диск мутен, но моя любовь ясна –

Не к озеру и руки заломив,

Не о зиме, сосредоточась  _на ., –

Когда над гребнем незакатный миф

Еще горит и поджигает гладь

Распахнутых низин, – и мимо лжи

Хранит Твой получеловечий взгляд

Под черною повязкой для чужих.

23. 1. 1981

х х х

И, выйдя из этого дома, я знала:

я много сказала, я столько сказала,

что там – повторят за глаза, что не в силах

сдержаться, что я бы – не упустила,

не преминула. Что это зло –

непреднамеренно, друг – беспечен,

что мясорубка сие жерло,

что грех заушен, а толк запечен,

что слух завышен, что все пошло

куда-то вкривь и до Ада ажно,

и я забыла, где я и что,

и почему это было важно...

Друзья, наперсники и враги,

зачем навет на прищур нанизан,

зачем, схватившись за сапоги,

всем телом тянем друг друга книзу, –

и Ты над градом, и Ты над полем, –

зачем Ты, Небо, полы простер?..

х

Обидой или свободой полон

Мой путь к метро сквозь ночной простор?

зима 1983

* * *

Уж на лесах осенняя порфира,

Прошла обедня, будет лития.

Я видел радугу на склоне мира

И понял всё веселье бытия.

Как дочь во чреве радуется осень.

С дождём во чреве для сырой земли,

Кренясь в закат. Своих собратьев рослых

Столпы небес приветствуют вдали.

Их дружество в веках не умирает,

Литой глагол не нарушает тишь.

Архистратиже! Недоумевает

И радуется тварь, когда почтишь

Вселенну посещением, и птицей,

Нет – облаком, летишь, как весть о том,

Что старый бой с поверженным Денницей

Закончен и остался за бортом, —

И думаешь: «Куда им нас разрушить,

Себя-то еле, — а с кольём, с багром…

Так мал их мир с окалиною рыжей,

И так державен пренебесный гром.

Пускай они заботятся о хлебе

И милостыню просят на крыльце…»

И, двигаясь, не двигается в небе,

Меняясь, не меняется в лице, —

Пока на вышних пажитях кармина

Кармил не взгромоздится и Фавор,

И ты, бесстрастен, в алое горнило

Не устремишь нечеловечий взор,

Где в средоточьи вышнего потира

Огня пресуществляется струя…

*

Уж на лесах осенняя порфира:

Прошла обедня, будет лития.

1988-1994

* * *

Благодарю, Господи, за ночные ключи стихов,

и за кромку леса в окне, и за Ченстохов–

ские напевы, и за брега Эйре,

и за крик ирландских чаек в моем декабре,

и за теперешние мысли, когда отходить ко сну,

и за ребенка, который ищет в окне луну,

и за память о друге, который жив, но убит,

и за неведомое завтра – на кромке его разбит

мой шатер кочевника, кочующего во временах...

Благодарю, что одел, накормил и держишь на раменах,

Но страшней и слаще простой прибой облаков

У скалистых окраин земных веков

Для души моей, нежели день со днем,

И боюсь, что дело мое сгорит огнем

Как построенное на песке,

и суров Твой вгзляд,

Не пуская, о, не пуская меня назад.

1990-1993

* * *

Когда цветут орфей и эвридика,

Когда горит за рощами заря,

В таинственных лесах Твоих, Владыка,

Душа блуждает без поводыря,

За соловьем стремя слепые очи

И отражая рыжий месяц в них, –

И много скрыто в дебрях белой ночи

Обителей для избранных Твоих.

июнь 1993

ВЕНЕЦИЯ-1

Вся сгорбленная, старая, сырая,

Лев на клюке как ворон окрылен, –

Венеция, подол не подбирая,

Идет-бредет из мира в океан.

И брат ее, Петрополь, не в убытке:

Cквозь шпили в небо впрыскиваем он,

Пока ему фабричные ублюдки

Заламывают руки с двух сторон.

18 ноября 2001

ВЕНЕЦИЯ-2

Камень тоже может в глазах поплыть,

А вода – на луну завыть.

Нет, Венеции просто не может быть,

Да и Рима не может быть.

Колизея, где нас вели на убой,

И который не грех бы срыть…

Да, если по чести, и нас с тобой

Тоже не может быть.

И соседей напротив не может быть,

И ключа у меня в плаще, –

Ничего на свете не может быть,

То есть, ничего вообще.

И вотще предметов смешная спесь,

Если нет в бездорожье вех,

Но если все почему-то есть,

Есть нечто еще и сверх.

И даже не Китеж, не Зурбаган,

А то самое почему, –

В мерзлых соснах мартовский ураган

В не-сезон, в не-своем чину,

И какое-то «но», и совпавший знак,

И открывшийся в Книге стих,

И, в полоску, не ждущий беды шезлонг

У разверстых пучин морских.

18 декабря 2001

х х х

Я знаю – через несколько столетий

В каком-то времени из параллельных

(в том параллельном городе, что снится)

Ты и другая возвратитесь к жизни –

И вместе будете; я даже знаю адрес –

На Малом почему-то, где-то между

Седьмою и Восьмой, к Неве поближе.

И та, другая – буква манускрипта,

Зрачок геенны – обретет свободу

От зла, и, туго повязав косынку,

Дубовый пол надраит старой шваброй,

И обернется в миг, когда дубовой,

Входя, ты скрипнешь дверью, стеарином

На половицу капнув. Снег ложится

На старую булыжную дорогу,

И у Шести углов фонарь бессонен,

И Невский извивается, и Мойка

Проходит параллельно... Все как прежде.

Но что тебе сулят координаты

Надмирного существованья? Снова

Пойдешь по свету мыкаться, прощаться,

Не встретившись, на поиск Человека,

Которого искал не там? К подругам

И недругам заглядывая ночью

В запутанные сны? ...Я забегаю

Вперед; еще ты жив, и ты читаешь

Сие стихотворенье, и по смыслу

Темно оно, ты говоришь, охоты

Нет расшифровывать. Как будто тексты жизни

Куда яснее. Или тексты смерти.

1980 -1995

* * *

Благородные дерева Европы

Безмятежно стоят, разделясь на группы,

Наши — в ужасе валятся друг на друга,

Не терпя вращенья земного круга,

Ощутимости воздуха, ветра, влаги,

Опасаясь кончить листком бумаги

Или мертвою шпалой с тупою шеей

Под пятою узкою рельсы-шельмы.

Благородные облака барокко

Над Европой стоят, не пугаясь рока,

И растят свои корабли и башни,

Наполняясь мирно дождем вчерашним.

А в России, в холодном ее просторе,

Разметались расстриженные Престолы,

Окопались ссыльные херувимы

И пророчат впрок, непереводимы,

И с неслушною круто толкуют тварью,

Заливая ей рот расплавленной киноварью.

Ну, а тварь в поднебесьи орлом ширяет,

За шкирятник шавок волкам швыряет,

И, набравшись пьяной болотной тины,

Норовит сапогом наступить в куртины

Далеко забредших на север садов Европы,

Где, отсутствуя взором, статуи тянут стропы

Парусов Петра, голубых от пыли,

Не желая видеть, куда приплыли.

1993

* * *

Мир счастливоконечен, чудодеем

И целиком в скорлупке утаен.

Не та земля, которой мы владеем,

Владеет в нем – а та, о ком поем.

Тем более, что этот бой – за нами!

Уже в полнеба розовеет пламя,

И – сжатая – встает хлебами пажить...

– Никто не верил! – Князь вернулся княжить.

Да что там! Православные: не плачьте!

Нам шлют яичко красное по почте,

Наказаны лжецы, в чести пророки –

И вот, учтя истории уроки,

Вернулась к нам из-за морей синица,

Нашлась и кружка – выпьем, но не с горя;

Вернулась ввечеру с водой девица –

Пусть не девицей; вьюга, с вихрем споря,

Кость отняла, взяла рожок, уснула...

Чего ж тебе еще? Коли орешек –

На славу прокалился он. И снова

Напой нам песен, понаставь нам вешек,

А то – как ткать, коль кончилась основа?

– Пуста, мой друг, грядущая дорога,

И некому перепирать нам Бога,

Как в ино время Гнедичу – Гомера...

Напой нам, нацеди густого слова,

Отеческого сусла, зинзивера

Февральского – и расколи орешек,

И взыди на княжение – покуда

Поет в печи огонь, трещит полешек,

И кружка пальцы жжет, и длится чудо,

И внемлет песне друг или подруга...

х

А там – очнется помалу и вьюга.

1988 – 1995

ОБ АНГЕЛАХ

Кто ангела видел хотя бы разок —

В видении тонком, в дверной ли глазок —

Тот в пасмурном мире скучает, томится

И с ангелом встретиться снова стремится.

Но ангелу света причиной печали

Быть больно. Уж лучше б его не встречали!

Своя ему неинтересна персона.

Не носит он мысленного виссона

И неосязаемых, золотом шитых

Богатых материй. На помощь спешит он

В чем есть, без нарядов. Безмерно тактичен

И к выходкам нашим нелепым привычен,

Он с радостью с детками в прятки играет,

Гриппозным безбожникам нос вытирает,

Смешлив, словно юная мать, и надежен.

Его б в постояльцы — но дом мой заложен,

Сама я страшусь оказаться ошую, —

Куда же, к кому же его приглашу я?

И хлеб мой горчит — чем его угощу я?

Он все мне прощает, — но всем ли прощу я,

Я — тьма с буераками, глина с комками?

Меня ль не погонят из рая пинками, —

и все же я жду его, нощно и денно.

Но нет его въяве, и нет сновиденно.

Не явится он по бездельной причине:

Никто, пребывающий в ангельском чине,

Не ходит сюда никогда в самоволку.

искать его здесь — словно в сене иголку,

на кончике коей он любит моститься.

*

Один мой знакомый задумал креститься

Затем лишь — пять лет, понимаете сами! —

Чтоб ангела света к нему приписали,

Чтоб ангел НЕ СМЕЛ от него отлучаться!

*

Они на обочинах жизни лучатся,

Стараются скрыться за краешком зренья.

*

И хитросплетение стихотворенья,

Что ангела мнило привлечь на постой,

Висит, посрамленное, сетью пустой.

апрель 1999

Европейский пейзаж с картиной Эль Греко «Пётр и Павел»

Здесь деревья смотрят мимо – и в никуда,

Небеса возвели глаза – и что им земля?

Пётр на картине отвёл глаза.

Я думала – от стыда,

Но и Павел смотрит в сторону. Два руля,

Два столпа, два борта у этого судна,

Оно плывёт

Через все океаны, но здесь, где я и пишу,

Даже Спас на картинах глядит не прямо вперёд,

А куда-то вбок, чего я не выношу.

Что за странное место Европа, какая-то дичь и глушь,

Впрочем, я понимаю, — она не смотрит в глаза,

Дабы удостоверить неприкосновенность душ,

Дабы вовремя, до столкновенья, нажали на тормоза.

Даже Павел и Пётр деликатничают: дескать, мы постоим.

Кардиналы расшаркиваются: пожалуйста, после вас!

А ведь самый последний мытарь требователен к своим

Даже внебрачным детям! А тут – я, право же, пас.

Вежливость паче нахрапа, паче вхожденья в раж.

Принято говорить о погоде, а «како веруешь» не в чести,

Потому что погода не бросается на абордаж,

А от «како веруеши» вручную не отгрести.

Вот и смотрят вбок небеса, и видят своё.

За грудки их брать бесполезно, —

костюм окажется пуст.

И останешься, как Бонапарт в Москве,

а посредь неё

Полыхает Кремль, как безмолвный библейский куст.

Но библейский не был безмолвным,

был глас из среды огня.

Есть же в мире что-то, что смотрит в глаза и ждёт,

И к нему иду я сквозь строй

глядящих не на меня,

И душа, ничья, не чует ног,

и, непойманная, поёт.

Август 2000

ДОМ ТИШИНЫ

Город, с улиц твоих мне воды не пить,

И на шпили твои не наводить буссоль.

Я живу в тебе, Город, чтоб тебя накопить,

А потом понемногу расходовать,

как из тряпочки соль.

Облака твои исполинские

держат меня в кольце,

В кулаке меня держат,

в грохочущей тишине.

Я в твоих закатах, как в бабочкиной пыльце,

Оттого-то, наверно, никто и не нужен мне,

Оттого-то, наверно, я во всех влюблена,

Оттого-то надежды мало,

что не умрём,

Оттого-то вселенная начинается у моего окна,

А мышиный лаз пасхальным заканчивается тропарём.

Отраженья значительнее предметов,

и лужи – как жидкий свет.

Город, я сложусь ковшом, пей с моего лица.

Облачная бахрома

отползает за ливнем вслед,

А вдали, за бараками – новый фронт,

и так без конца.

Город, мне твоих небес не исчерпать,

По соринке всех слов не вынести за порог, –

Бесконечен Дом Тишины,

и сладко в него вступать,

И, запасшись солью, спускаться вниз,

давая себе зарок, –

С улиц и зданий твоих, о Город,

нет, мне воды не пить,

Воздуха твоего вдохнувши, верхней ноты не брать,

В реках твоих хмельных судьбы не топить,

По мышиным норам и лисьим лазам рук не марать…

Январь 2001

Петербург

МОЛЧАНИЕ

1.

Скорый поезд по весям мчит.

За окном его все молчит

И уносится. Склады, стада коров…

Неизменна лишь полоса холмов.

И она молчит. И томят меня

Острова молчания в шуме дня:

Впереди. У локтя. И за спиной.

Это просто так, или это пришли за мной?

Или, может, они обо мне не знают? Каждое – о своем.

Мир стоит на молчании и молчаньями прослоен.

На молчаниях разных вещей и не-вещей.

Мирно – щука молчит, и страшно молчит Кощей.

Вот сигнальных костров за речкой восходит чад.

А кометы, затменья? Случаются – и молчат.

Только все же молчание – прерогатива небес.

Не молчи. Шуми, как трава и лес.

2.

Мой поезд по равнине мчит.

Пейзаж в окне, летя, молчит.

Холмов печальная гряда

В окне – как слово «никогда».

Места, в которых нам не быть!

Их плащ вдали от нас влачим.

Их не согреть. И с рук не сбыть.

Зачем они? И то: зачем

Мы видим их в окно? Куда

Ведет нас это «никогда»?

Оно от нас защищено:

На то в вагоне и окно.

Есть области, где нас не ждут,

Где нам излишне быть. Не жгут

Там свет для нас. Там нет судьбы.

Ни «может быть». Ни «если бы».

Жизнь – минеральная вода:

В ней пузырится «никогда».

И все, что слышно в пузырьках,

Для нас – молчание. В веках

Твердеют капсулы пустот.

Их гипсом не зальешь. Не тот,

Как говорится, геопласт.

Он раскопать себя не даст.

Не все Помпея, где нас нет,

Где полости под слоем лет.

Есть и другие города

Под пеплом слова «никогда».

3.

Мир на что похож? На пиниевый лес

Где-нибудь возле Рима. В Европе святых чудес.

Пиния – не лавр, не ольха, из нее не совьешь венок.

Собирается мед на иголках, а мусор веков – у ног.

Молча указывает ангел: имеешь глаза – смотри!

Поднимаются вверх пузырьки времен с молчаньем внутри.

Нас, как кроны пиний, мир несет на весу.

Много в мире молчаний. Они – озера в лесу.

4.

Не вы Меня выбрали, а Я вас.

Молчание холмов. Молчанье деревень.

Молчание певцов, которым стало лень.

Молчание зарниц. Молчанье вешних луж

И отражений в них.

И фраз с частицей «уж».

Уж вечер наступил. Уж зажигают свет.

Молчанье того, что нам не смотрит вслед.

Робея перед ним, я никну головой.

Ему б фонарь в глаза. Но бесполезен свет.

Свет – вслух. Свет – вперекор молчанию дорог.

Молчанию о всех, кто шел и изнемог.

Молчанию пустынь, когда прошел самум.

Молчанию детей, принявшихся за ум,

Усевшихся в углу… Молчанью быстрых туч,

Перебирающих в себе последний луч.

Молчанью городов (любой – многоочит),

Молчанью тех, кто смолк: молчание – молчит.

Молчание крестов и линий на руке.

Излучин и кустов и ряби на реке.

Молчание костей. Молчание планет.

Молчание всего, чего на свете нет.

Молчанье – это брешь и в мирозданье – течь.

И Выбравшего нас неслышимая речь.

Оно – порочный круг. Пещера в никуда

Или в подземный мир, где плещется вода:

Молчанье ледников. Молчанье дальних сёл.

Молчание всего, за чем таится ВСЁ.

Молчание светил в окошках поездов.

Молчание гвоздей, ползущих из пазов.

Опять-таки, озер. Заснеженных плато.

А мы – нас как бы нет. Мы – под углом. Зато

О всем, что в мире есть, но не включает звук,

Мы – те, кто не молчит

и размыкает круг.

март 2004

* * *

По тонкому льду над морем слез,

По цветной тафте на черном шелку…

Вот орел пролетел и кого-то унес.

И еще раз убыло нашего полку.

А унесеный сидит в гнезде на верху скалы,

Озирается среди туч.

И клекочут в ухо ему орлы

О неведомых тайнах снегов и круч.

Мы не будем браться за руки,

это здесь ни к чему.

Наша связь должна быть прочнее –

не всех же возьмут орлы.

Жалко бывшей жизни в узорчатом терему.

Да и то, попривыкла у печки курлыкать свое курлы.

И, казалось бы, не подличала, не крала…

Почему же мой терем стоит на песке из слёз?

Это видно только тому, кто в когтях орла.

* *

Но для этого надо, чтобы орел унес.

2004