СЕРГЕЙ КНЯЗЕВ
ТОСКА ПО РОДИНЕ

о романе Павла Крусанова "Укус ангела"

"Миллениум потребовал от русской литературы некой композиционной завершенности, заключительного сильного аккорда" - говорит Ольга Славникова в новомирской рецензии на роман Татьяны Толстой "Кысь". Это наша критикесса, конечно, хватила. Миллениум ничего от русской литературы потребовать не мог; его, как известно, вообще нет, это все шутки рекламистов-пиарщиков, придумавших для ленивых и бестолковых журналистов и критиков так наз. информационный повод. Но что правда то правда: последний год ушедшего и первые месяцы наступившего тысячелетия ознаменовались публикацией сразу нескольких замечательных литературных произведений, которые, однако, при таком кучном выходе нисколько не заглушают, но только усиливают звучание и значение друг друга. И что любопытно: едва ли не каждый из этих текстов оказался об Империи - то есть в той или иной степени имперским романом.

Сразу хотелось бы оговориться, что "имперский роман" - определение не жанровое, а скорее идеологическое и тематическое.

В отличие, скажем, от трэш-романа, который, без сомнения, уже можно назвать полноценным жанром, у имперского романа я сегодня затрудняюсь выделить систему жанровых признаков; единственный безусловный жанровый признак имперского романа таков: при том, что действие в нем происходит в настоящее время или в ближайшее будущее, темпоральным фоном является альтернативная история, то есть роман должен быть утопией или антиутопией.

Условимся считать имперским романом любое прозаическое произведение большого объема, в котором так или иначе затрагивается тема Империи.

Говоря о современном имперском романе, нелья, естественно, обойти Павла Крусанова и его "Укус ангела".

Павел Крусанов, как известно, один из главных литературных ньюсмейкеров 2000 года. Роман "Укус ангела" стал бестселлером (в своей, естественно, весовой категории). Сам автор едва не был признан "человеком года" в Петербурге, на волне успеха пошли продажи и других крусановских книг, сам писатель стал брендом, согласившись выступить "смотрящим" и одновременно лицом престижной серии "Наша марка", выходящей в издательстве "Амфора" и оказавшейся, по словам самих амфоровцев и по оценкам экспертов, весьма успешной коммерчески.

Успех "Укуса ангела" объясняют причинами как литературного, так и экстралитературного характера.

Язык романа с его свежей и блистательной метафорикой прекрасен. Высокое качество текста не подвергают, как правило, сомнению даже те, кому роман не близок идеологически. Блестящий стилист, автор сделал нам красиво. Роман выстроен из флэш-бэков (по-русски говоря, хронология в романе дискретна и нелинейна), что в отечественной литературе последних лет практически не встречается (ежели, конечно, это не маргинально-экспериментальные сочинения квази-эзотерических авторов, принципиально не ориентированных на успех или ориентированных на успех исключительно в собственной референтной группе). В середине девяностых Виктор Топоров (с "Амфорой", кстати, дружащий) на встрече с прозаиками в ответ на вопрос тех "Что же станет бестселлером и одновременно шедевром в ближайшее время?", предположил, что таковым, по всей видимости, должен стать русский вариант "Ста лет одиночества". Вариант этот появился.

В крусановском романе, впрочем, чувствуется не только влияние Маркеса, роман сделан по лекалам Набокова и - особенно - Павича. Как написал Лев Данилкин, ""Укус ангела" – огромный концлагерь, где бесправными арбайтерами трудятся Павич и Маркес, Кундера и Филип Дик, Толкин и Белый". В качестве идеологически-философской подкладки широко используются восточные религиозно-философские учения, а также философия Александра Секацкого (в первую очередь эссе "Дух Воинственности" и роман-трактат "Моги и их могущества"). Эстетическая новизна (или скорее новизна на русские деньги, автор, как неоднократно отмечалось, сработал на "импортозамещении"), литературное квазиноваторство в сочетании с внятно выраженной и всем понятной и простой, и оттого, быть может, многим близкой и родной, философско-политической позицией - такой коктейль показался и вкусным и сытным, и модным, а следовательно - востребованным. Что касается причин экстралитературного характера – они на поверхности. Сегодня среди читающей публики крайне непопулярна идеология, которую условно можно назвать либерально-западнической, что и предопределило ажиотаж вокруг произведения, в центре которого - судьба верховного правителя России в гипотетическом ближайшем ближайшего будущего Ивана Некитаева, который красоту и мощь России как раз и олицетворяет. Отечество наше, как известно, страна крайностей. Неудивительно, что после многолетних унижений (и самоунижений в том числе) страны, стал настолько популярен роман (и, видимо, его герой), месседж которого корректно свести к знаменитым словам Константина Леонтьева: "Россия должна править бесстыдно".

Если раньше общественное мнение в целом было склонно к самоуничижению и мазохизму: мы, дескать, самые плохие и хуже нас никого и представить невозможно – то теперь оно становится все более и более садистическим. Иначе чем еще объяснить популярность романа, где происходит в общем-то поэтизация насилия и жестокости. Вот, если кто не помнит, навскидку несколько характерных цитат.

"При послах востока владычица Гесперии, удрученная бесчувствием испепеленной души, собственноручно зарезала желанного заложника отменной сталью мастера Гурды. Кажется, ее удивило, что кровь у бывшего любовника оказалось красной и пенилась, как кипящее масло".

"Дезертиров я расстреливаю, а словленным перебежчикам велю ломать хребет, как было заведено в туменах Чингисхана. Человек со сломанным хребтом налит такой болью, что не чует, как его заживо едят мухи и как стынет кровь в его жилах".

"В следующий миг мистер Берри был связан собственным ремнем, а страж – победная головушка – недвижно лежал на полу среди залитых алым пейзажей, и в его отворенном горле, как олифа в банке, плескалась живая кровь. Тело британца еще трясла последняя судорога, но душа его уже была свободна".

"Легкие Бендер-бея раздулись, как шар, ребра затрещали, из ушей и носа брызнула кровь, а глаза выскочили из орбит, словно пробки из бутылок шампанского. Через миг раздался взрыв. Сулейман Бендер-бей, больше известный под именем Анвар-паша, лопнул, забрызгав спальню всем, что было у него внутри: ошметками кишок и легких, кровью, желчью, скопленным семенем, нечистотами и ложью".

О том, что мазохизм и самоуничижение пока еще не в меньшей степени свойственны русской читающей публике, чем садизм, косвенно свидетельствуют тиражи другого популярнейшего романа 2000 года - "Кыси" Татьяны Толстой. "Кысь" в целом можно воспринимать как антирифму к "Укусу ангела". Более того, по остроумному замечанию петербургского приятеля и коллеги Крусанова, "Кысь" - это своего рода сиквел "Укуса" (что косвенно подтверждает аллитерационная связь названий обоих романов и сходство их поэтик). "Укус ангела", как мы помним, заканчивается тем, что Некитаев отдает приказ о примененить секретное оружие – впустить в мир загадочных "Псов Гекаты"; причем последствия этого поступка никто предсказать не берется. Действие же "Кыси" разворачивается после Большого Взрыва, загадачной катастрофы планетарного масштаба. Книга Толстой столь же неполиткорректна, что и "Укус...". Разве что вектор неполиткорректности развернут в обратную сторону. Понятно, что городок Федор-Кузмичск – это проекция России. Градус имперскости в романе Толстой меньше, чем у Крусанова, как меньше городок Федор-Кузмичск - некитаевской империи и потому утверждение, что экс-Москва – проекция Российской-Советской-постсоветской империи иные сочтут натяжкой. Упреждая это замечание, скажу, что Федор-Кузмичск есть Империя хотя бы потому, что его жители оказываются носителями имперского сознания. Возьмите хоть отношение голубчиков к тем, кого они называют чеченцами – это в чистом виде отношения жителей Империи и варваров.

Роман Толстой написан без любви и с такой нескрываемой яростью по отношению к этой стране, что вспоминается Щедрин.

Кстати о Щедрине: любопытно, что пророссийский и проимперский роман Крусанова написан в целом по лекалам других – зарубежных - литератур, а откровенно русофобское и антиимперское сочинение Толстой насыщено почти иcключительно родными аллюзиями (кроме сразу бросающейся в глаза "Истории одного города" это "мастеровитая имитация Ремизова и Замятина (хорошую прозу писали!), байки про мутантов (то Стругацкими пахнет, то средним фэнтези потянет), игра с мифологической символикой (скажи интеллектуалу "мышь" - ассоциаций на семь верст станет), сорокинское смакование мерзости, банальности о связи культуры с тоталитаризмом (и банальное их опровержение), набоковское воспарение над "мнимым" миром" – Андрей Немзер; "...Татьяна Толстая придает описываемому ею кошмару этакий специфически русский, ласковый, задушевный оттенок. Любой национальный миф замешен на насилии, но только в России насилие это отдает диковатой добротой. "Не бось, не бось", - бормотали пугачевцы Петруше Гриневу когда волокли его на виселицу" – Дмитрий Ольшанский). Россия все еще страна литературоцентричная, и тема значения литературы в судьбе страны (или, если угодно, придуманного городка) является в романе одной из главных. Литература, по мысли многих, есть органическое порождение Империи и имперского мировоззрения. ("Между тем литература – вещь тоталитарная, строение ее иерархично, никакие разговоры о демократии здесь неуместны..." - Ольга Славникова в вышеупомянутой рецензии). Русская литература – уж точно имперская (или, допустим, антиимперская) поскольку никакой другой она и могла быть, вне Империи она по сути никогда и не существовала.

Ирония, ярость, сарказм Толстой по отношению к Империи, не могли не затронуть и русской литературы как неотъемлемой части этой самой Империи. Литература в Империи, или, если говорить более осторожно, в авторитарном государстве – всегда больше, чем литература. Так же как Империя всегда больше, нежели просто жестко структурированное авторитарное государство.

Толстая - не так уж важно, сознательно или бессознательно – низводит, если не сказать "опускает", Великую Русскую Литературу до плебейского уровня мутантов, населяющих Федор-Кузьмичск. Это происходит чисто метонимически: все, чего касаются голубчики, становится, как говорят в определенной среде, "зашкваренным". После этого литература становится достойна только того читателя, которого имеет. Трудно не признать, что Толстая устроила не менее шикарные и художественно убедительные поминки по русской литературе, чем Сорокин в своем "Голубом сале". Любопытно, что при удивительном – для произведения такого, более чем пристойного, художественного уровня - читательском успехе романа Толстой отношение критики, да и вообще литературного комьюнити, к нему было поначалу в общем довольно сдержанное. Скептически отнеслись к "Кыси" Никита Елисеев, Ольга Славникова, Андрей Немзер... Алла Латынина назвала роман блестящим, но неглубоким. Резюме литературного сообщества в целом можно свести к формуле: "Талантливо, конечно, но в целом ничего особенного, так себе" (восторженно оценили "Кысь" только безнадежные западники вроде Льва Рубинштейна и Бориса Парамонова). При этом практически никто собственно не ставит под сомнение художественные достоинства романа.

Обстоятельство, которое также сближает "Кысь" и "Голубое сало" - Толстая, как и годом раньше Сорокин, пролетела мимо всех возможных премий. Ни тот, ни другой, если не ошибаюсь, даже не вошли ни в один шорт-лист! И я не могу отделаться от мысли, что и в том и в другом случае это произошло по соображениям исключительно экстралитературным, когда репутация автора значит для оценщиков больше, нежели качество текста.

Любопытно, что публика, наплевав на мнение специалистов, проголосовала рублем за непримиримых антагонистов, совершенно противоположных идеологически авторов – и за радикального империалиста Крусанова, и за неистовую антиимпериалистку Толстую. При этом читатель приветил и того, кто попытался примирить империю и свободу – Евгения Витковского. Трехтомный (! – и ожидается продолжение!) объемный, как сама описываемая им империя, роман Витковского "Павел Второй", хоть и был выдвинут на соискание "Букера" и разошелся приличным семитысячным тиражом, прошел в целом незамеченным критикой, поэтому осмелюсь сообщить (напомнить) его содержание. Действие романа происходит в начале восьмидесятых. Изношенность советской власти и скорый ее конец всем очевидны. В недрах ЦРУ и КГБ параллельно вызревает план восстановления в России монархии, что и той и другой спецслужбе представляется оптимальным способом избежать надвигающихся потрясений, от которых мало не покажется никому. Самодержцем становится скромный учитель истории из Свердловска (!) (Классический случай "зависимости жизни от искусства". "Павел Второй" задумывался и в основном был написан вначале восьмидесятых, когда ни о каком Ельцине как о будущем монархе-президенте никто и подумать не рискнул бы.) Павел Романов, оказавшийся потомком старца Федора Кузьмича, то есть (что подается как вполне доказанное) Александра Первого. Под смену строя гэбисты виртуозно подводят идеологическую базу: монархия-де – высшая стадия строительства социализма. Народ, как ему и положено, славит новообретенного государя, который, разумеется, одновременно становится главой КПРИ (Коммунистической Партии Российской Империи). Цэрэушники упускают инициативу, теряют влияние на Павла Второго, и под руководством императора Российская империя начинает возрождаться и семимильными шагами идет к процветанию (А вот вам и Путин.).

Перед нами не (анти)утопия, а скорее фэнтези: в романе едва ли не каждый третий обладает паранормальными способностями: среди персонажей оборотни, шпионы, переносящие себя на далекие расстояния усилием одной лишь воли. Один из второстепенных персонажей, приняв на грудь, так вообще тут же читает мысли другого, где бы этот другой ни находился - правда, и тот должен быть нетрезв. Вообще, алкоголь здесь – катализатор и движитель сюжета: выпил - и поехал, выпил - и подумал, выпил – и сделал, выпил – и познакомился с очередным персонажем. Понятно, что читать (да и писать) такое на полном серьезе нынче невозможно – текст насквозь пропитан юмором - именно что юмором. Смех Витковского не зло-сатирический, как в сходном по худ. особенностям романе Толстой, а обаятельно-беззаботный. Взгляд автора четко фиксирует все нелепое, уродливое, забавное в Советской-Российской империи, но не для того, чтобы все это немедленно разоблачить, а скорее, просто чтобы читать было не скучно. При чтении Витковского вспоминается знаменитое розановское: "Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила". Позицию Витковского можно вполне определить как просвещенный империализм. Обитатели империи Витковского – обаятельные раздолбаи, их супротивники-американцы – симпатичные идиоты. В этом противопоставлении – еще одно доказательство проимперской позиции Витковского. Считать иностранцев глупее себя у нас все еще очень принято, это есть ничто иное как проявление имперского мышления. Вспомните, как обычный русский человек, допустим, объясняет дорогу приезжему – так будто тот ребенок и/или идиот. С ними, иностранцами, думаем мы, по-другому нельзя. Они же варвары, дураки, они элементарных вещей не могут понять.

Одной из лучших книг 2001 года обещает стать "Оправдание" Дмитрия Быкова, на редкость единодушно высоко оцененное литературным сообществом и публикой и едва не удостоенное премии "Национальный бестселлер". В своем романе Дмитрий Быков дает эффектное и интеллектуально бесстрашное (см. хотя бы название) объяснение сталинских репрессий: все происходившее в тридцатые-сороковые-пятидесятые имело в своей основе логику естественного отбора, который позволял выявить наиболее крепких и мужественных, чтобы те стали "Золотым легионом", который бы спас страну от поражения в гипотетических войнах, восстановил бы страну и т.д. В конечном счете, если верить Быкову, так все вроде и происходит. В частности, знаменитые так называемые сибирские дивизии, спасшие Москву осенью-зимой сорок первого, как пишет Быков, - это тот самый "Золотой легион", сформированный (воспользуемся терминологией Секацкого) из "Воинов ярости" и "Воинов блеска", обученных в спецлагерях. Впрочем, Быков дает себе возможность для маневра и вообще для отступления: вполне возможно, что это лишь версия главного героя – современного историка Рогова. В романе довольно много публицистики, что роман нисколько не портит – наоборот, следить за приключениями мысли героя (и, вероятно, автора) интересно. Публицистические отрывки внятны, оригинальны по идеям, вполне художественны и не выглядят чужеродными, публицистика не подчиняет себе художество, что стабильно происходит, например, у Александра Мелихова. Любопытна некоторая двойственность позиции Быкова-Рогова: глумление сильного над слабым отвратительно, сталинские лагеря ужасны, но сама по себе сила прекрасна, в имперских проявлениях есть что-то завораживающее. Критикой уже отмечалось, что автор/герой смотрит на империю, примерно как нынешний записной либерал на Путина: осуждая и одновременно цепенея в гипнотическом восторге.

В быковском романе есть довольно ощутимый привкус мазохизма. Герои сумели Империю полюбить – примерно так же, как шпионы в книжках любят боль; см. хотя бы "Аквариум" Суворова: единственный способ победить боль при пытке и при этом не предать – это подчинить себя боли, причиняемой палачом, полюбить боль, желать еще большей боли...

Любопытно, что практически все имперские романы – за исключением разве что Толстой - оказались в той или иной степени проимперскими, даже произведение либерала Быкова. В одной команде на стороне Империи играют и и Григорий Чхартишвили с его акунинскими детективами и Александр Проханов (роман того "Идущие в ночи" – едва ли не лучший военный роман последних десятилетий, легко и свободно выдерживающий сравнение с отечественной военной классикой. Заметим также в скобках, что – как бы не относиться к Проханову -публицисту и общественному деятелю – человек это редкостно талантливый. Помните, его прозвали "соловей генштаба"? Так ведь соловей же, не ворона и не попугай.). В последнее время стало модным говорить, что Чхартишвили – это лишь лицо проекта "Акунин", на самом деле пишут несколько высококвалифицированных "негров". Косвенным доказательством того, что автор един (Чхартишвили ли это или нет – другой вопрос), является тематическое и идеологическое единство текстов. Тема Империи является сквозной – пусть и не главной – и в романах фандоринской серии, и в сочинениях про приключения монашки Пелагии, и в "Алтыне Толобасе". Идеологически автора можно охарактеризовать как сторонника "Империи с человеческим лицом", во всяком случае - государственника. Симпатии автора и читателя – на стороне сыщика Фандорина, который как раз с врагами Империи, олицетворяющими зло и борется, причем борется осознанно, прекрасно понимая, что он защищает (а то и спасает) Империю. (Вспомните, что Фандорин отвечает в "Турецком гамбите" иронизирующей по поводу его службы юной "революционерке" Варе: "Если живешь в г-государстве, надобно либо беречь, либо уж уезжать – иначе получается паразитизм и лакейские пересуды".) При этом Акунин Империю отнюдь не идеализирует: в "Коронации", в "Статском советнике", в "Смерти ахиллеса" представители Империи сами олицетворяют зло, совершая гнусности (это я к вопросу об эстетическом оправдании Империи, "большом стиле" и проч.). Но Фандорин защищает не столько Империю, сколько ее идею. В "Статском советнике" он говорит своей любовнице-нигилистке: мол, идея-то Империи хороша, просто претворяют ее в жизнь люди малопочтенные и безнравственные. Кратко и приблизительно идею Империи можно сформулировать следующим образом: Империя будучи воплощением Истины и земным подобием Царства небесного, олицетворяет Логос, борющийся с Хаосом (= варвары). У Акунина носитель имперского сознания не один только Фандорин. В "Левиафане" один из героев - японец Гинтаро Аоно - говорит: "Что будет с обществом, если император или президент или премьер-министр поставят личное выше долга? Будет хаос, а смысл и долг власти – бороться с хаосом и поддерживать гармонию". Европейцы в рассуждениях японца - варвары, причем слово это, как мы помним, произносится японцем открытым текстом.

Как видим, тема Империи неожиданно оказалось одной из главных, если не главной, в качественной и одновременно популярной прозе последнего времени. Причем, прозвучавшей столь мощно, что впору сказать – это не писатели вспомнили об Империи, это сама Империя высочайше соизволила вспомнить о художественной литературочке. Едва ли не каждый из самых заметных и качественных романов 2000-2001 гг. оказался тем либо иным способом связан с идей Империи, оказался имперским (или антиимперским). Естественно, наличие Империи в романе не может быть гарантией его качества. Безусловный эстетический и коммерческий успех романа "Сами по себе" или, скажем, "Голой пионерки" – лишнее подтверждение, того, что было бы странно утверждать что-либо подобное. Но кроме имперского (или, скажем, "имперского") романа (и жанра, который условно можно было бы назвать "трэш-роман" - это "Сами по себе", "Generation П" и др.) я не вижу сегодня направления, в котором можно было бы написать произведение одновременно и коммерчески, и эстетически успешное. Посмотрите – сколько говорилось о романе Николая Кононова "Похороны кузнечика", автор которого целиком сосредоточен на комплексах своего лирического героя, от лица которого и ведется повествование. "Похороны" вошли шорт-листы "Букера" и "Антибукера", Кононов стал финалистом премии Аполлона Григорьева (напомню, что Толстая не получила ничего). Этот премиально-критический успех (при тотальном читательском неуспехе) имеет, по-моему, одно-единственное объяснение – на безрыбье и рак щука. Нет в русской литературе аналога Пруста, и на этом фоне любой грамотный откровенно-лирический и лирически откровенный текст будет благосклонно воспринят профи. Но роман-то "Похороны кузнечика" от этого лучше становится только в восприятии членов жюри! Текст Кононова косноязычен. Повествование буквально рассыпается - оно же рыхлое до безобразия. Поэзия, говорят, учит экономии языковых средств – Кононов сам поэт не из последних, и при этом "роман" ну просто неприлично многословен – это при своем-то объеме большого рассказа.

Чем Кононов может удержать внимание читателя, так это только граничащей с эксгибиционизмом откровенностью да сверхкороткими главками – текст не успевает надоесть. Роман не имперский, не антиимперский, роман, из которого социально-историческое выпало напрочь, оказался вялым и безжизненным, лишенным какой бы то ни было витальности – это именно что похороны.

В других же разобранных и упомянутых выше текстах имперское начало – ежели, конечно, оно в тексте наличествует - скрепляет текст, придает ему цельность и полноту, многозначность, художественную и общественную актуальность, энергию наконец. Инвестиции в Империю, и эстетические в первую очередь, сегодня выгодны необычайно. Таким образом, можно с немалой долей уверенности утверждать, что аналогично тому, что Империя является социально неизбежной, имперский роман – во всяком случае в ближайшее время - является неизбежностью эстетической.