НИКОЛАЙ КОНЯЕВ
НЕУДАВШИЙСЯ ПРОРЫВ

Впервые я увидел эту фамилию на конверте пластинки Валерия Агафонова "Белая песня", выпущенной фирмой "Мелодия" в 1989 году. Название пластинке песня Юрия Борисова и дала...

"Все теперь против нас, будто мы и креста не носили,
Словно аспиды мы басурманской крови,
Даже места нам нет в ошалевшей от горя России,
И Господь нас не слышит – зови не зови..."

1.

Странная, печальная и красивая эта песня зазвучала в магнитофонных записях где-то (в 1984 году умер исполнитель ее Валерий Агафонов!) в середине восьмидесятых... Чувствовалась, что песня только стилизована под белогвардейский романс, но такие точные были найдены слова, так пронзительно звучал голос Агафонова, что о стилизации забывалось.

"Песни сердца" называлась одна из пластинок Агафонова. "Белая песня" тоже исполнялась сердцем...

И еще одно ощущение той поры...

Казалось, что у этой песни, как и у настоящих песен Гражданской войны - настоящая, оплаченная подлинными жизнями судьба...

И это - сейчас уже можно говорить об этом! – так и было...

И "Белая песня", и другие песни Борисова из белогвардейского цикла оказались оплаченными самым настоящим веществом жизни. Они и звучать-то начали широко только после смерти их исполнителя. Ну, а автор их был тогда жив. Вернее, когда выпустили пластинку Валерия Агафонова, он умирал...

2.

Последний раз из заключения Юрий Борисов вышел уже безнадежно больным туберкулезом. Последний год он почти не вставал...

А умер он на носилках в приемном покое больницы на Поклонной горе. Странно и страшно, похоже и непохоже сходила его собственная судьба с той, о которой он писал в песне:

"Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиду,
Ждем холопскую пулю пониже петлиц.
Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду,
И предали анафеме души убийц...

Каким-то искаженным эхом соотносится с песней и судьба ее автора... Вскоре после смерти Борисова его песню, забывая указывать автора, запела Жанна Бичевская. А господин М. Звездинский – этак застенчиво-застенчиво! – и вообще поставил под нею свое имя.

Впрочем, речь сейчас не об эстрадном мародерстве, а о судьбе художника, который казалось бы, должен был подойти времени реформ, но которого убило это время, и сама память о нем оказалась раздавленой ... У Юрия Борисова есть почти пророческие строчки:

Я сегодня всем довольный — 
денежный простор. 
Завтра лягу спать голодный 
под чужой забор. 

Непогоду матом кроя 
и всплакнув тайком,
я накроюсь с головою 
рваным пиджаком. 

Что вчера была моею, 
проплывет, как дым, 
той же самою аллеей 
под руку с другим...

3.

- Мы не любили свои биографии... - рассказывал друг Юрия Борисова и Валерия Агафонова, музыкант и артист, а теперь еще по совместительству и "работник асфальтоукладки" - Валерий Кругликов.

- Почему?! – удивился я.

- А за что их любить... Ведь их ни петь, ни читать нельзя. А мы почти и не говорили между собой. Только пели. То Агафонов, то Борисов, то я...

- Ну, а все-таки... Ведь вы похоронами Борисова занимались... Вы наверняка видели какие-то документы... В конце концов, вы знакомы с многими его родственниками...

- Не знаю... - покачал головой Валерий. – Я одно могу сказать, чем больше я слушаю Борисова, тем больше мне нравится, как он поет и играет. Он не врёт нигде. Ни в словах, ни в музыке, ни в голосе... Русский человек, вообще, не врёт – ему это незачем. Ни в каком смысле. Врёт – значит нерусский...

Еще Валерий Кругликов говорил, что, по его мнению, вечная неудача в жизни – едва ли не общая черта всех истинно русских поэтов.

Зачастую это еще и насильственная смерть...

Как у Борисова...

Он и умер-то от туберкулеза еще в те благополучные годы, когда про туберкулез можно было лишь прочитать в книжках. Но Борисов про туберкулез узнал не из книжек.

.. Многие годы жизни провел он в тюрьмах...

Тут не поспоришь...

Борисов, действительно, не врал. Ни в словах, ни в музыке, ни в своей судьбе. И если бы "вечной неудачи в жизни" достаточно было, для зачисления в великие поэты, то для Борисова, нужно было бы освобождать место прямо в президиуме поэтического Олимпа. Чего-чего, а неудач судьба отпустила ему под завязку. Всю свою жизнь промыкался он между отсидками, без жилья, без работы...

И не озлобился, не впал в уныние. У него хватило упорства писать и петь и в этих условиях.

И он создал песни, которые созвучны были настроению поколения, которые, пусть и стилизованные под белогвардейские романсы, говорили о не удавшемся, о не осуществившемся прорыве этого поколения... Он создал песни, которые сами могли стать этим прорывом...

4.

Он родился 4 ноября 1944 года в городе Уссурийске Приморского края. Почему в такой несусветной дали, если его бабушки и деды похоронены на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге, неясно...

Валерий Кругликов припоминает, что Юрий Борисов обмолвился как-то, будто он родился почти в тюрьме... И еще, мимоходом рассказал, что мать подставили, назначили на должность, связанную с материальной ответственностью, и свалили на нее недостачу...

Так это или иначе – неведомо. Известно только, что в июле 1947 года Борисовы вернулись в Ленинград.

После школы Юрия учился в ремесленном училище, но токарем-револьверщиком так и не стал – загремел на первый срок.

По слухам, он с товарищами-ремесленниками "ломанул" тогда винный ларек. Денег на ночь там не оставляли, но зато было много бормотухи, которую "подельники" и начали распивать на скамеечке возле ларька. На этой скамеечке их и повязали... Между прочим, тоже по слухам, в ремеслухе и познакомился Борисов с будущим исполнителем своих песен Валерием Агафоновым...

Вот так и началась взрослая жизнь Юрия Борисова.

Была тут и учеба – вначале Юрий брал частным образом уроки у известного гитариста А.И. Ковалева, а потом какое-то время учился на отделении композиции в институте культуры...

Была и работа...

Были и новые залеты на зону...

Обычно Борисов попадался на пустяках, Говорят, один раз он сел за паспорт, который завалился под холодильник, и Борисов не смог найти его во время паспортной проверки...

И было хроническое безденежье и бездомность.

И, конечно, были еще и песни...

Им не Бог и не царь, и не боль и не совесть,
    Все им "тюрьмы долой" да "пожар до небес".
И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспаленных глазах матерей да невест...

5.

- Почему вы о белогвардейцах свои песни пишете? – спросили однажды у Борисова.

- А я был там... - ответил он.

Ответ был воспринят, как не слишком удачная шутка – ни в какой белой армии Борисов не мог быть...

Но он ведь не белую армию и имел ввиду. Там - это не пространство, не время, а состояние безвыходности, обреченности и безнадежности, в котором, подобно разгромленным белогвардейцам, находился и сам Борисов.

Разве не о себе самом, не о нашем времени, не о всех нас слова его песни?

И глядят нам вослед они долго в безмолвном укоре,
Как покинутый дом на  дорогу из тьмы?..
Отступать дальше некуда – сзади Японское море,
Здесь кончается наша Россия и мы?..

Конечно же, о себе... Конечно же, о нас... И в этом, наверное, и секрет того, почему так пронзительно звучали на закате застоя песни Борисова, и в этом отчасти причина того, почему не удалось им прорваться в будущее...

В шестидесятые годы написал Юрий Борисов "Белую песню", но иногда кажется, что она написана о нашем времени...

В красном Питере кружится, бесится белая  вьюга,
Белый иней по стенам московских церквей,
В белом небе ни радости нет, ни испуга,
Только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей...

6.

Хотя это, конечно, вопрос, подошло бы или нет нынешнее время для Юрия Борисова...

- Не знаю...- сказал на это друг Юрия Борисова Валерий Кругликов. – Сейчас такое время, что у нас каждый бомж, как Гамлет... Не знает доживет до утра или нет...

- В каком году он последний раз был на зоне? – спросил я.

- Не помню, - ответил "работник асфальтоукладки". – Я же говорю, мы дат не запоминали. Мы и не говорили почти... Песни у нас были средством общения. Мы всегда пели...

Это очень хорошая мысль о том, что у песен нет дат и сроков...

                               
Внемлет минорным созвучиям 
все повидавший Парнас, 
слушают ивы плакучие 
твой недопетый романс. 

- сказал Юрий Борисов в романсе, посвященном памяти Валерия Агафонова...

Но он и сам, тоже не допел свой романс...

И у его песен тоже нет никаких сроков...

И хотя и не удался прорыв, который, быть может, назначено было совершить им, но это не песен Борисова вина...

Хотя их и потаскали по эстрадам, но они не затаскались, в них сохранилась прежняя пронзительность и свежесть, будто и не исполнялись они еще...

ПЕРЕД БОЕМ
Закатилася зорька за лес, словно канула,           
Понадвинулся неба холодный сапфир. 
Может быть, и просил брат пощады у Каина,
Только нам не менять офицерский мундир.

Затаилася речка под низкими тучами,
Зашептала тревожная черная гать, 
Мне письма написать не представится случая,
Чтоб проститься с тобой да добра пожелать.

А на той стороне комиссарский редут —
только тронь, а ну! — 
Разорвет тишину пулеметами смерть. 
Мы в ненастную ночь перейдем на ту сторону,
Чтоб в последней атаке себя не жалеть.

И присяга ясней, и молитва навязчивей, 
Когда бой безнадежен и чуда не жди. 
Ты холодным штыком мое сердце горячее, 
Не жалея мундир, осади, остуди.
 
Растревожится зорька пальбою да стонами,
Запрокинется в траву вчерашний корнет. 
На убитом шинель с золотыми погонами.
Дорогое сукно спрячет сабельный след.
 
Да простит меня все, что я кровью своею испачкаю, 
И все те, обо мне чия память крепка,
Как скатится слеза на мою фотокарточку 
И закроет альбом дорогая рука.


* * *
По зеленым лугам и лесам,
По заснеженной царственной сини, 
Может, кто-то другой или сам
Разбросал я себя по России.

Я живу за верстою версту, 
Мое детство прошло скоморохом, 
Чтоб потом золотому Христу 
Поклониться с молитвенным вздохом.

Моя радость под солнцем росой
Засверкает в нехоженых травах, 
Отгремит она первой грозой, 
Заиграет в глазах браговаров.

Моя щедрость — на зависть царям 
Как награда за боль и тревоги. 
Теплым вечером млеет заря 
Над березой у сонной дороги. 

Я тоску под осенним дождем
Промочил и снегами забросил,
И с тех пор мы мучительно ждем,
Долго ждем, когда кончится осень.

Свою ненависть отдал врагу, 
Сад украсил я нежностью легкой,
А печаль в деревянном гробу 
Опустил под "аминь" на веревках. 

Моя жизнь, словно краски холста, - 
Для того, чтобы все могли видеть. 
Оттого моя правда чиста: 
Никого не забыть, не обидеть.

Мое счастье в зеленом пруду 
Позапуталось в тине замшелой. 
Я к пруду непременно приду 
И нырну за ним с камнем на шее.

 		* * *
Справа маузер, слева эфес 
Острия златоустовской стали.
Продотряды громили окрест 
Городов, что и так голодали.

И неслышно шла месть через лес, 
По тропинкам, что нам незнакомы. 
Гулко ухал кулацкий обрез 
Да ночами горели губкомы.

Не хватало ни дней, ни ночей 
На сумбур мировой заварухи. 
Как садились юнцы на коней 
Да усердно молились старухи!..

Перед пушками, как на парад, 
Встали те, кто у Зимнего выжил... 
Расстреляли мятежный Кронштадт, 
Как когда-то Коммуну в Париже...

И не дрогнула ж чья-то рука 
На приказ, что достоин Иуды, 
Только дрогнули жерла слегка, 
Ненасытные жерла орудий.

Справа маузер, слева эфес 
Острия златоустовской стали.
Продотряды громили окрест 
Городов, что и так голодали...


ГЛАДИАТОРЫ

Неподвластные смерти и тлену,
Не познавшие страха в веках,
Вновь выходят на ту же арену
Те же галлы с мечами в руках.

Обреченные дети изъяна
В юбилейный стотысячный бой 
На еще не зажившие раны 
Принимаете новую боль. 

И, на вашу отвагу глазея, 
Очевидцем ста тысяч затей 
Закипает котел Колизея,
Переполненный пеной страстей.

Век от века билеты дороже, 
Все страшней и упорней бои. 
Занимайте, патриции, ложи, 
Покупайте кошмары свои. 

Будет боль, будет кровь, будут стоны, 
Будут дикие звери реветь, 
Чтоб потом на святые иконы 
Вам самим былo жутко смотреть. 

Смерть традиций своих не нарушит — 
Как тогда, так и будет теперь. 
Посмотрите, не ваши ли души 
Душит яростно раненный зверь? 

И послушай: за храпом агоний 
И сквозь всю сумасшедшую сечь 
Не твои ли надежды хоронит
Жалким звоном обломанный меч?
 
Орденами твоими увешан,
Избежав хищной пасти и лап, 
Не твою ль кровожадность утешил 
Опьяненный победою раб? 

Все смешалось, рычанье и крики, 
Лязг доспехов и скрежет зубов. 
И в победном неистовом лике 
Вновь ты видишь проклятье рабов.
 
И опять твой восторг обалделый 
На стотысячный пир воронья,
Чтоб не знала ни мер, ни пределов 
Ненасытная жажда твоя. 

И чтоб отдыха галлы не знали, 
Сокрушая миры и века, 
Будет слышаться ад вакханалий, 
И не высохнет кровь Спартака.
                                                         

НА СМЕРТЬ ВАЛЕРИЯ АГАФОНОВА

Может, виной расстоянья,
Или я сам не спешил?..
Что ж ты мои ожиданья
Встречей не разрешил?

Черной тесьмой перехвачены
Близкие сердцу черты.
Все, что судьбою назначено, 
бережно выстрадал ты.

Спишь на цветах увядающих, 
а у тебя в головах — 
осени лик всепрощающий 
с тихою грустью в глазах. 

Слышишь, подруга сермяжная 
песню заводит без слов? 
Струны-певуньи наряжены 
в бархат бардовых басов. 

Внемлет минорным созвучиям 
все повидавший Парнас, 
слушают ивы плакучие 
твой недопетый романс.


* * *
Снова деньги, пьянка, шутки, 
карты и скандал. 
У какой-то проститутки 
нынче ночевал 

Эх, ты,  пьяное раздолье: 
пей да веселись. 
У меня собачья доля 
и пустая жизнь.
 
Я сегодня всем довольный — 
денежный простор. 
Завтра лягу спать голодный 
под чужой забор. 

Непогоду матом кроя 
и всплакнув тайком,
я накроюсь с головою 
рваным пиджаком. 

Что вчера была моею, 
проплывет, как дым, 
той же самою аллеей 
под руку с другим.
 
Все друзья меня забудут — 
дружба иссякла, 
и никто меня не спросит 
про мои дела. 

А пока гуляю рьяно, 
денег не щадя, 
томным блеском ресторана 
радую себя.
 
Упиваюсь жгучей страстью, 
ласку губ краду... 
Завтра друга по несчастью 
я себе найду. 

Мне приснятся денег груды, 
мрачные гробы... 
Завтра выброшен я буду 
за овин  судьбы.