ИВАН КРАСКО
О Саше Ласкине, Муравьиной королеве и о том, как изобрели пену

Год примерно шестьдесят восьмой.
На телевидении - репетиция. Вечером - эфир.
Редактор показывает мне странички, исписанные детским почерком со сползающими к полям концами строк:

- Может быть, прочтешь на передаче. Прямо с листа.

Пробегаю глазами первое стихотворение, второе ... Что это?

Я - муравьиная королева
И глава своего муравейника ...

Боже, какая величавость! А дальше:

Я видела, 
знайте это,
видела,
Как вы давили моих приближенных!

И я уже примеряю на себя этот царственный монолог, еще не играю, просто невольно становлюсь Их Величеством, и голос мой - совсем не муравьиный писк! - рвется из меня:

- Ребята, - кричу я присутствующим в студии, - вы только послушайте! Как это можно написать в десять лет?!

Не в силах сдержать внезапной радости, я читаю уже вслух:

Я - муравьиная королева,
глава банкиров, купцов муравьиных,
знайте,
я видела, 
как вы сажали в банку моих подчиненных!
И они подпрыгивали,
делали в воздухе сальто,
И умирали ...

В студии - мертвая тишина. Как редко это бывает в театре! ... Меня бьет озноб - невозможно не разделить этот трагический укор маленького обреченного существа:

Я крошка по сравнению с вами - 
муравьи другой породы.
Вы, кажется, себя назвали «человеки»
или что-то в этом роде.
Мне трудно говорить ...
Я умираю.
... Должны когда-нибудь животные восстать!

Не сразу кто-то спросил:

- Чье это?

- Вот здесь написано «Саша Ласкин», а в конце каждого стихотворения - сколько ему лет.

Перелистываю небольшую «антологию». Строчки буквально царапают:

 
Багровел закат, 
Становился злым,
Прятал голову от земли ...

Или такое:

Меня хотели повести в детский мир.
Я думал: «Это какое счастье!»
А повели в огромный магазин, 
а магазин - это одно несчастье. 

- Иван Иванович! - по громкой связи окликнули из аппаратной. - Зайдите, пожалуйста, в редакцию.

Поднимаюсь на четвертый этаж.

- Это, конечно, в эфир не пойдет.

- Почему?

- Что это за мальчик с таким трагическим взглядом на мир?

- Но, позвольте, есть и светлые стихи. Вот, послушайте, это же прелесть:

Как изобрели пену?
Пену изобрели так:
тысячи человек дули,
дули в тысячи трубок,
или тысячи человек мыли,
мыли грязные руки,
или тысячи варягов плыли,
били воду веслами,
и сами удивились, 
когда увидели пену,
всю кружевную как церковь,
которую после создали
на острове, в Кижах.
... Так изобрели пену.

- Нет, не надо.

- Но почему? Мальчишка явно талантливый!

Я чувствую себя виноватым перед этим незнакомым мне Сашей Ласкиным. Своим наивным восторгом я только подчеркнул его далеко не пионерское мировоззрение.

- Смотрите! - я выхватил один листок.

Мы из Плеса
 ушли до рассвета
Я оставил там 
левитаново лето.
Я оставил там
дымку легкую. 
Я оставил березы
и горы. 
Я шел по мостику тонкому
Словно по небосводу. 
И теплоход гудел,
как зарезанный,
весь зализанный
и железный. 
Я шел по левитановой пристани ...

- А чем заканчиваются эти стихи? - возразил мой оппонент. - Полюбуйтесь:

Теплоход был чужой, как министр.

Мне и это понравилось, я даже хохотнул, но теперь укором мне был холодный цензорский взгляд ...

Вскоре я познакомился с самим Сашей и его родителями - врачом-кардиологом Семеном Борисовичем Ласкиным, уже ставшим профессиональным писателем, и мамой Олей.

А Саша к этому времени стихи писать перестал. Почему? Профессор-филолог из Университета, которому показали Сашины творения, был в восторге от детской одаренности, но в последних стихах обнаружил подражания. Объяснение простое: к тринадцати годам Саша узнал об Ахматовой, Цветаевой, Пастернаке ... Влияние было неизбежным.