ЕЛЕНА ЛОКШИНА
ХРАБРЫЙ ПУШКИН

Так бывает, что встретишь хорошего человека, но он, например, носит кримпленовый костюм. Или говорит «ложить». Мои знакомые никогда не говорили: этот человек честный, или добрый. Они говорили: «он скрипач, его пригласили играть туда-то», или «она поэтесса, ее, разумеется, не печатают». И всем было ясно, что с этими людьми дружить хорошо.

Папа у Сашки был сапожником. И мама тоже была сапожником. И бабушка с дедушкой у него были сапожниками. Мама сидела на углу Гороховой и Садовой в крохотной деревянной будке, держа потрескавшимися на морозе губами несколько сапожных гвоздиков. Она, уверенно забивая их красными, грубыми руками, меняла подметки прохожим, которые втискивались в будку, поджимали ноги в носках усевшись напротив нее, и ждали своих сапог. Была она очень маленького роста, еще меньше своего сына. С ней давно, словно срослась эта безобразная униформа сапожников: выцветший синий халат, поверх ватника.

Папина будка была у Сенного рынка, там работы было даже слишком много, так, что он чуть не падал к вечеру от усталости. Он был тоже очень маленький и хрупкий. Дедушка и бабушка были уже совсем старыми и крохотными и уже давно не работали. А национальность у них была сказочная: они были ассирийцами! Во всяком случае, мне казалось, что ассирийцы вымерли в древности и когда Сашка сообщил мне свою национальность под большим секретом, я и не совсем поверила и была очарована одновременно.

По сравнению с другими юношами его возраста, он был совсем мал ростом, кожа необычно смуглая для Петербурга, и волосы негритянской шапкой окружали лукавое, смышленое, с чуть длинноватым носом, лицо. Отчество его было Сергеевич и все с удовольствием называли его просто Пушкиным.

Познакомились мы на заводе: в самый первый мой рабочий день меня чуть не побили рабочие. Дело в том, что до того я никогда токарем не работала. Меня приняли ученицей, показали как работает станок, дали ящик деталей и я, гордясь тем, что у меня все так славно получается, вскоре попросила у мастера второй ящик. Как только он ушел получать детали, меня обступили рабочие грозной толпой и сказали, что торопиться мне некуда, что норма у нас такая-то и что если мне так не терпится перевыполнить ее, то тогда... и неожиданно один из них замахнулся. Я ни на секунду не поверила, что он меня может ударить, в то же время пытаясь сообразить, какое им вообще дело, но в это самое время Пушкин вдруг закричал: Полундра! Смазнухин! И все резво разбежались к своим станкам. Оказалось, что Пушкин это нарочно крикнул и тот, что замахнулся, Сабокарь его была фамилия, пригрозил Пушкину, что переломает ему ноги! Сашка в ответ сплясал ему такого насмешливого гопака, одновременно отбегая и увертываясь, похлопывая себя по груди и по бокам и даже по каблучкам хорошо стачанных сапожек, что все засмеялись.

На перерыве мой новый приятель объяснил, что сверх нормы я денег все равно много не заработаю, а, главное, не успею оглянуться, как ее уже повысят. Ведь если ученица в первый же день перевыполняет норму, то это значит, что все остальные плохо работают! Потом всем придется работать гораздо больше, а денег если и прибавят, то скорее символически. В ответ я, конечно, выразила солидарность с борьбой рабочих за свои права, что и было быстро передано Пушкиным куда следует. Я к перевыполнениям сразу же охладела, а рабочие тут же стали вести себя по-хорошему.»

Так вот с самого первого дня у меня появился друг и защитник: маленький храбрый ассириец. И все-таки в его схожести с поэтом Пушкиным была какая-то странная нелепость. Они были так похожи, что было даже неловко. Когда мы появлялись где-нибудь вместе, то люди часто оборачивались. И моя белоснежная норковая пилотка и новенькое пальто в талию, впервые в жизни сшитое на заказ, тут было не причем: люди насупливались, стараясь вспомнить где они его видели!

Теперь мы везде ходили вместе, нам было вдвоем весело: Пушкин показывал мне разные фокусы и дурачился, всегда находил стол у окна в столовой, всегда успевал взять компот, пока не разобрали, встать в очередь за зарплатой и достать нужного размера комбинезоны. Мы играли в снежки и лепили снеговика зимой во дворе завода, летом загорали на крыше и даже дрались на кулачках. Рабочие, глядя на нас, посмеивались в усы, но весьма добродушно. Никто из них пока не знал, что я беременна, но многие видели, как муж встречает меня у проходной.

Вскоре наш мастер Смазнухин вдруг переменил свой строгий, начальственный тон на совсем новый и странный, стал пропадать возле моего станка, рассказывая какие-то байки и анекдоты, отпускать меня с работы пораньше и сулить какие-то специальные наборы труднодоступной еды. Пушкин, видя это, нервничал, старался привлечь внимание к себе своими мальчишескими проделками, как вдруг однажды его зацепило работающим резцом за рукав и с неожиданной силой перебросило через станок! Все бросились к нему, остановили станок, стали осматривать рану, шедшую поперек его худого, почти детского живота. Кровь хлестала ручьем, но, к счастью, рана оказалась совсем поверхностной: перевязали его бинтом, взятым из аптечки, висевшей над столом мастера, и если бы я ему не шепнула, что пойду с ним к заводскому врачу, то он бы не пошел, все это время прыгал, вертелся и отшучивался от строгих замечаний рабочих. Смазнухин сказал: «Плохой у тебя смех, Пушкин.» И то, что сам мастер назвал его Пушкиным, всех очень насмешило и сняло напряжение.

Как он обрадовался, что меня отпускают с ним к врачу! Казалось, он бы и еще раз полез в станок, лишь бы потом был бы такой волшебный час, когда бы мы сидели вдвоем в ожидании перевязки и играли в слова, а потом из листка агитатора он сложил бы для меня домик, лодку и собаку. У меня тогда впервые появилось это тягостное чувство вины.

Вскоре после этого мастер Смазнухин, (в нерабочее время тоже Саша), перешел в наступление. В тот вечер он долго рассказывал свои анекдоты у моего станка. Настроение у меня было паршивое: я не любила работать в вечернюю смену, уставала и к тому времени вся прелесть профессии «токарь» для меня давно уже пропала, собственно, уже через несколько дней от начала моей трудовой деятельности на заводе «Заря». Работа у полуавтоматического токарного станка оказалась начисто лишенной какой бы то ни было возможности проявить самостоятельность или сообразительность, грубые лица и шутки рабочих перестали быть любопытными. А просыпаться в 6 утра, чтобы успеть к первой смене, было просто пыткой.

Все это время Пушкин нервничал, звал всех посмотреть на какую-то ерунду, семь раз пробегал мимо меня и мастера и, наконец, сказал ему, что он заболел, но Смазнухин ответил ему строго, что не может его сегодня отпустить и не выписал пропуск.

Я не помню почему мне пришлось вернуться через несколько минут в цех. Наверное я забыла что-нибудь, может, пропуск, но я увидела, что Пушкин забился в угол между стеной и станком и плачет. Семидетков, старый рабочий, который не хотел уходить на пенсию, тихим голосом уговаривал его успокоиться и протягивал к нему руку, а Пушкин отбивался от этой руки и, всхлипывая, просил оставить его в покое.

Конечно, это была моя вина.

Шашлыки были дрянные, ресторан прокуренный и засаленный, друзья его все время тискали друг друга за другим столом, на душе было скверно. Вскоре я сказала, что ухожу домой, предвидя неприятности, но Смазнухин оказался джентльменом. Убедившись, что мечтам его не сбыться, он просто попрощался со мной у ресторана и вернулся назад к приятелям, и больше никогда не торчал возле моего станка и не досаждал анекдотами. Когда через месяц я принесла ему справку, он заметно смутился, но сказал вежливо, что постарается перевести меня на более легкую и менее грязную работу, что и сделал через несколько дней.

Для Пушкина же не было, казалось, более счастливого дня, чем тот день, когда он узнал, что я беременна! Как он торжествовал и ликовал, как носился со мной и гордился мной, словно он сам был отцом ребенку! Впрочем, это только в индийских фильмах отцы так радуются беременности своей жены, мой муж вел себя намного сдержаннее.

Пушкин теперь всякий раз спрашивал, встречают ли меня, и если нет, то провожал меня до самого дома и стоял на нижнем этаже, пока я не добиралась до своей квартиры и только услышав, как дверь хлопнула, он уходил, да и то не всегда. Однажды, спустя некоторое время, я увидела его возле подъезда, поглядывающего на окна последнего этажа, и тогда я выглянула и позвала его в гости. В благодарность я была награждена: сколько было восторгов и по поводу моей комнатки в коммунальной квартире, и ее чистоты, и качества чая, и моих рисунков: он был счастлив! К винограду же он не посмел притронуться, я даже не стала спрашивать почему: разве он мог позволить себе отнять хоть виноградинку у меня, которой так нужны витамины!

В тот день неожиданно вернулся с работы муж гораздо раньше, чем обычно. Очень смешно, конечно. Но я увидела, что друг мой, мой верный и храбрый защитник Пушкин, вдруг испугался. Не знаю почему. Ну ведь не потому, что он был ровно в два раза меньше моего мужа и был застигнут за распитием чая? О Пушкине муж слышал, я его так и представила. Но он во все глаза испуганно смотрел на него и ничего не отвечал на хмурое приветствие. Муж мой насупился, разглядывая моего приятеля почти брезгливо. Пушкин бледнел все больше, на самом деле становясь совсем оливкового цвета, и выражение лица становилось все более виноватым. Наконец, муж сказал с явно выраженным раздражением: «Ну и что дальше делать будем?!» И Пушкин схватил свое детское пальтишко с большими пластмассовыми пуговицами и убежал, оставив входную дверь распахнутой настежь.

Почему я вдруг вспомнила о нем, спустя столько лет? Наступил такой безрадостный день, когда испуганно оглядываешься вокруг себя в поисках близкой души и не находишь, начинаешь лихорадочно искать в своих сундуках, где должны были храниться вечные ценности, но каждая из них по очереди рассыпается в руках и, разве на самом дне, обнаруживается нечто, медный грош, и он оказывается в этот день таким ценным.

Как-то в юности мне казалось, что если я кому-нибудь нравлюсь, то, разумеется, благодаря моим несравненным качествам, теперь-то я понимаю, что все дело было в его таланте ценить и так добродушно восторгаться людьми.