САМУИЛ ЛУРЬЕ
КАК 40 ТЫСЯЧ ТЕЩ

Анне Григорьевне муж достался какой-то уж больно странный: откалывал номера. И вид у него был ну очень удручающий. А в свое время этот Федор в амурных делах преуспел: бурный роман крутил с одной такой Суслихой, был от нее без ума. Но у Анны был под башмаком, и семейный бизнес стал процветать.

Вы, наверное, уже догадались – это новый вклад петербургского телевидения в русскую культуру: цикл передач «Спутницы великих». Автор и ведущая - г-жа Екатерина Павлова, режиссер – г-жа Анна Богуславская, руководитель проекта – г-жа Юлия Стрижак, Анна же и Федор – это просто Достоевские, Анна Григорьевна и Федор Михайлович. Текст воспроизведен мною по возможности дословно.

Тема, так сказать, благодарная. Книга, симфония, картина оплачена, как правило, усилиями и жертвами не только автора, но и тех, кто автора любил или как-нибудь иначе от него зависел. Цена эта, опять же как правило, высока и невозместима. Горше всего приходится женам (и мужьям), и особенно – женам (и мужьям) так называемых гениев (у этого слова много значений, в данном случае годится любое). Гений тратит на творчество большую и лучшую часть самого себя: семье остается – сдача. Если он и освещает окружающую жизнь, то тепла дает мало. Гений и уют – вещи несовместные. Приличия и добродетель тоже немного значат в том сне наяву, в том мире воображения и отчаяния, где он почти всегда пребывает. А вне этого мира – например, в быту – гения трудно любить. И очень легко представить смешным и \ или жалким. (Вопрос: зачем?) Это можно сделать, например, лексическими средствами: в духе Зощенко или Хармса. Заунывно-елейный речитатив, каким излагаются у нас жития классиков, действительно уже невыносим, – в самом скверном анекдоте больше искреннего чувства (вопрос: какого?). Так что замысел г-жи Павловой мне представляется нетривиальным, и она сама – небесталанной, причем не только в тексте, но и в кадре, хотя тут ее главная удача – в неудаче: на мой взгляд, ей, при всем старании, пока не удается вести себя и говорить по-настоящему вульгарно. (Вопрос – зачем?)

Предполагаю также, что и г-жа Стрижак, и г-жа Богословская, при всем их очевидном презрении к телезрителям, никак не собирались поставить рекорд пошлости – а всего лишь иллюстрировать хрестоматию в новом, как бы остроумном ракурсе. Намерения, короче говоря, симпатичны. Не хватило, видимо, возможностей. Не хватило времени заглянуть в нужные книги, проверить, например, ударения в фамилиях Ольхин и Дельмас, или чья метафора – «кружение сердца».

Не хватило добросовестности удержаться от мелкого вранья на каждом шагу: скажем, не угрожала Достоевскому долговая яма, если бы он и не написал «Игрока» в обозначенный контрактом срок; не присутствовал цесаревич Алексей на открытии Троицкого моста в 1903 году (он тогда еще и не родился); и Достоевский не дарил дочери вот эту – смотрите, какая! – куклу; и Блок умер не в этой квартире (квартирка что надо! блеск!)...

Не хватило – не скажу чего – не выдавать гадости за несомненные факты. Мне сейчас недосуг проверить, точно ли существовали в 1914 году автоматы для продажи открыток с полуобнаженными барышнями (что Достоевский не вынимал писем из почтового ящика, – я почему-то убежден), – да вы-то, милостивые государыни, откуда знаете, что Александр Блок, прогуливаясь в одиночестве, непременно останавливался у таких автоматов (ну, что делать? поэт во всем любил красоту...)? Откуда, опять спрашивается, вам известно, будто Любовь Дмитриевна часами голая красовалась перед зеркалом, – а Блок любил за этим делом наблюдать, а вернее - подглядывать?

Положим, все это нужно для единства стиля – равно как и нарисованные содрогающиеся кровати, нарисованные пульсирующие сердца. (Однако же не обошлось и без кисло-сладкого: Блок тут же поцеловал свою Любу. Она не сопротивлялась...) Положим, это забавно – передать семейную драму Блоков слогом горничной, повествующей дворнику о господских шашнях: молодой муж еще до свадьбы, на горе свое, начитался популярного философа Владимира Соловьева... Парящий в облаках Блок решил, что можно иметь интимную близость с любым человеком, кроме того, которого любишь. То есть кроме жены... Свято место решил занять близкий друг семьи поэт Андрей Белый... Каждый день приходит к Блокам домой, садится за рояль и наигрывает романсы Глинки... Все это, естественно, сопровождается томными, многозначительными взглядами... (Все это, естественно, сопровождается романсами Глинки или вроде как сурдопереводом: упомянут писчебумажный магазин – в кадре г-жа Павлова у соответствующего прилавка; упомянуто, как одевалась Анна Григорьевна Достоевская – тут же и г-жа Павлова примеряет шубу, какая и не снилась Анне Григорьевне... Только эпизод с Достоевским, покупающим дамское белье, почему-то остался без картинки.) Эта плоская чепуха, и верно, была бы смешна и не стоила бы отнятого у читателей времени, не будь она проникнута – мне показалось – некоей сверхзадачей, отчасти зловещей.

Я смотрел передачу, а в ушах у меня стоял вопль г-на Ж. из передачи другой, но идейно близкой, под названием «Большая стирка» (подразумевается, насколько я понял, скорей сортировка чужого белья). Там кто-то зачем-то произнес имена Ромео и Джульетты, – и с г-ном Ж. случился странный припадок злобного ликования. Нечеловеческим голосом возопив: «Они сдохли! Сдохли!», – он повторил эти слова множество раз и не в силах был успокоиться. Не знаю, как его угомонили. Я тогда еще подумал: как странно; ведь ни Ромео, ни Джульетты и не было на свете никогда, – отчего же мечта об их смерти так радует это существо?

Г-н Ж. послан нам (вопрос: кем?) для вразумления: как громкоговорящая кукла всемирной пошлости. А пошлость хоть и всемогуща и бессмертна, – все же, видимо, страдает от ревности к культуре.

Вот и эти самые «Спутницы великих» – дело тут не в том, что кому-то не достало души и таланта, чтобы хоть и в скабрезном сюжете и фривольной стилистике промелькнул отблеск реальной – то есть трагической – жизни людей пусть нелепо несчастных, пусть безумных, но действительно ведь не мелких. Дело не в том, что автор, и режиссер, и все остальные не сумели соединить свой взгляд на эту самую их жизнь – да, уродливую! да, если вам угодно, потешную! – с воспоминанием о книгах, созданных ценою этой жизни, – а ведь не исключено, что без Достоевского, без Блока мы с вами были бы еще ужасней.

Вольно или невольно, бессознательно или по расчету, в передачу вписан злорадный крик: величия нет! благородства нет! гениев не бывает! культура сдохла! По поводу смерти жены и любовницы Достоевский страдал недолго!

В простодушном щебетанье г-жи Павловой этот пафос мнится чуть ли не безобидным (как мило говорит она ручной крысе: ты моя ласточка!), – но жутью прорывается в эпизоде, где некий молодой ученый сообщает – видели бы вы, с какой улыбкой! – от какой болезни умер Александр Блок.

Поэт, видите ли, страдал параличом мозга (!), каковую болезнь (!) унаследовал (!) от отца...Всю эту невежественную ложь нам рассказывают голоском г-жи Павловой, а потом в кадре появляется довольный-предовольный доктор наук (филологических!) из университета профсоюзов и с большим аппетитом живописует припадки этой болезни (припадки паралича мозга – не слабо?):

«Человек, который за час до припадка был интеллигентом – думающим, мыслящим, благородным, гуманным, – превращается в злобное, агрессивное животное», – приятно осклабившись, воркует этот господин. И, ликуя, скандирует: «То есть это буквально а-ска-тинивание!»

Телекамера, вы же знаете, читает лица; ошибиться трудно: очень похоже, что заведующему кафедрой действительно приятно сказать вслух о Блоке такое слово; и очень похоже, что картина, которую он при этом воображает, в самом деле доставляет ему удовольствие.

Осмеять агонию – до этого еще как будто никто не доходил.

Я усомнился было: может, это тик? внезапный паралич лицевых мускулов, а не улыбка?

Но режиссер, но автор... Нет, все в порядке. Видимо, эта гримаса, подобно страшному воплю г-на Ж., исторгнута той самой силой, у которой все они служат на посылках (вопрос: зачем?).