САМУИЛ ЛУРЬЕ
ПОКА НЕ АЛЬБИОН

– Свободен, Две тысячи первый. Закрой дверь с той стороны. По правде говоря, он немножко прискучил, практически надоел, этот год, маршировавший к выходу как-то странно усмехаясь.

Он, особенно под конец, как-то забылся не по чину. Ну что такое год? Если жизнь средней продолжительности принять за час, – человечество, получается, разменяло третьи сутки, - год в этом масштабе пролетает как минута. И вот такая, значит, песчинка вроде как застряла в часах, закупорила стеклянную артерию посередке: времени, хихикает, больше не будет. И как сейчас - будет всегда.

Потому что уже сейчас - включите телевизор или радио – уже сейчас все в порядке. За исключением отдельных происшествий: вот, скажем, в Австралии бушует лесной пожар.

Наверное, это иллюзия. Время-то движется. Часы остановились в нашем, с позволения сказать, коллективном уме. Он устал надеяться на лучшее и буркнул первому попавшемуся (наплевать, что совсем не прекрасному) мгновенью: черт с тобой, замри.

Все нормально. Какое мне дело, что где-то там, на нижнем краю карты, каждый день кого-нибудь убивают? Меня не спрашивают, от меня не зависит, – на фига мне, извините, эта постоянная головная боль? У нас вон парламент есть – полтысячи неприкосновенных мужчин в костюмчиках цвета моей зарплаты, – хоть бы кто посмел полюбопытствовать, просто ради статистики, сколько, дескать, под бомбами погибло за два года хотя бы только детей, пусть чеченских, но все ж таки дети? Ни-ни! Понимают избранники, что нетактичный это вопрос – и никому не интересный. Вроде как про взрывы позапрошлогодние: ясно же, что это дело рук международных террористов, – а как их звать – какая разница, нет у нас этого нездорового американского любопытства. Кого-то, говорят, за эти взрывы судят – в отдаленной тюрьме – пятерых каких-то карачаевцев, что ли, – ну, стало быть, получат по заслугам, а я игру «Алчность» буду по телевизору смотреть.

Или как несколько молодых разнополых слоняются по стеклянной клетке: что они будут делать, когда делать нечего?

А что на улицах таких же молодых отлавливают и в наручниках, иногда и с кляпом во рту, развозят по военкоматам, – давайте считать, что так не бывает: раз по телевизору не показывают.

И потом, ведь иначе нельзя – разве я не понимаю? Нету (у нас) другого способа поддерживать боеспособность – и отстоять территориальную целостность – и вообще поддерживать государственность: необходимо для этого, чтобы кто-нибудь кого-нибудь бил, а мы смотрели бы в другую сторону.

И буду, буду смотреть в другую: все, кажется, угомонились, и мне пора. Займусь, предположим, самосовершенствованием; пить, например, надо меньше.

Нет, я все равно немножко верю, что и Россия когда-нибудь станет нормальной страной, – какой уже сейчас представляется иностранцам. У меня лично и претензий-то немного – пожалуй, две: что так плохо работает общественный транспорт и что государство так ненавидит человека; все остальное – просто бедность, просто судьба; перетерпеть можно.

Иностранцу что? Он берет такси. Государство же, соблюдая первое правило ленинградских фарцовщиков (помните у Довлатова?) старается не трогать иностранца руками.

Вот и не чувствует иностранец, подобно нам, на каждом шагу, что у нас эта машина сошла с ума – давным-давно, еще при царе Горохе – и возомнила себя божеством – и взрастила множество поколений в этой религии – в злобе и страхе.

В научно-фантастических романах такой сюжет кончается всегда благополучно: изобретательные астронавты вставляют взбунтовавшемуся роботу куда-нибудь под шлем программу с законами робототехники – закон первый: действовать не иначе как в интересах человека; закон второй: ни при каких обстоятельствах не унижать человека, – и так далее. И перевоспитанный робот исправно прокладывает путь среди звезд и разносит кофе. Но что, если астронавты сами поверили в робота как в верховное существо? Куда, желал бы я знать, прибудет звездолет в этом случае?

На днях собственными своими глазами видел по телевизору – и слышал собственными ушами! – человека из судейских, чуть ли не судью, который сказал: журналист такой-то справедливо и законно приговорен к тюремному заключению за намерение выдать государственную тайну! За намерение – именно это слово сказал! Миллионов, наверное, сто его слушали – человек двести, возможно, удивились – человек десять написали протест.

Новый год журналист встречает в камере. Но он, по-моему, еще молодой – доживет до справедливости. А может статься – и до того дня, когда человечность прорвется в нашу жизнь.

Время-то все равно идет, и чудеса бывают.

Я вот читал недавно про средневековую Англию: какие свирепые были нравы! Личность считалась ни за что. Еще при короле Альфреде, в конце IX столетия, действовал, представьте, такой вот миленький закон: Если человек, происходящий из другого места, или чужеземец идет через лес в стороне от дороги и не кричит, не трубит в рог, то нужно считать его вором: либо его следует казнить, либо пусть он выкупится. Это, согласитесь, даже покруче нашего уличного правопорядка (вестибюли метро и вокзалы не в счет).

А теперь какой-то свободолюбивый лорд выступает в палате: вы что, говорит, совсем спятили – паспорта вводить? Терроризму, говорит, конечно, – бой, но не до такого же абсурда: эдак ведь рано или поздно полицейский почувствует себя вправе подойти буквально к любому англичанину и потребовать этот паспорт предъявить!