НИКОЛАЙ БАЙТОВ
КЛЮКВА БРАТА

— Я видел ковёр. Ёксель-моксель, — сказал Иван. — Финский ковёр. Выткана красна клюква на стебельках. Прямо-таки ягоды лежат на мхе. Мох светлый — звёздочкам, звёздочкам, паучкам, знаешь, таким, ягоды в нём как утопают. Вот финны делают! И везде травка эта клюковная с острым листикам, это ж сколько работы! И все переплетаются так похоже. Вот ёлки-моталки, а для меня кресты, я знаю.

— Где ты видел?

Посреди деревни Жилой Бор дороги образовывали крест: на север, юг, запад и восток. Южная дорога приходила со станции Хвойной. По ней идти, так сначала будет леснический кордон, после, километра через два, Потолоково, всего шесть домов. Потом, перейдя балочку, налево на Погорелки. Там большое болото, и можно собирать. А на север — неизвестно что, туда никто не ходит. На восток тоже. Там Лачино в двух километрах, а дальше ничего. А западная дорога идёт очень далеко — на Шипилово и на Жар, через Старскую гору, где раньше было село, а теперь глухие места, но очень красивые, над рекой. Если же до Старской горы свернуть направо, выйдешь на Горбовастицу. Вот там клюквы много: туда далеко, и ходить боятся.

— Там декуется, — объяснил Иван. — Чем дальше в лес, тем ёксель-моксель. Нет уж, пойдём на Погорелку, я там всё знаю. Не пиши, милёнок, писем, не клади печатных слов.

— Что ты там соберёшь? — возразил Георгий Владимирович. — Туда ездят автобусами из Хвойной. Всё истоптано. А Горбовастица ведь не дальше отсюда, те же шесть километров.

Но Иван категорически отказался:

— Нет, на Горбовастицу не пойду, блудить тама.

— Ну и что? Без тебя схожу.

— Иди. У ворова заяца шишка не кусается. Это тебе не медведь. Вольного если встретишь или волхата, а так я тебя держу что ль.

“Итак, расстаёмся”, — подумал Георгий Владимирович, но он был настроен весело. Ещё Иван ему в напутствие сказал такую частушку: “До милашки долог волок, насчитаю сорок ёлок, а ей что ёлки, что палки — как мёртвоей припарки”.

Прошло полдня. Георгий Владимирович долго ходил, наконец вышел на какое-то болото. “То ли это Грбовастица, то ли нет”, — думал он. Клюквы было не так чтобы сплошь, но за четыре часа, не разгибаясь, он набрал три корзинки. В кирзовых сапогах ему было жарко, болото сухое, он сел на кочку. Пересыпал третью корзинку в рюкзак. В глазах стояли клюквенные нити с редко нанизанными на них бусинами величиной почти с вишню, твёрдыми и тёмными, с матово-фиолетовым переливом. “Кто здесь ходит? — думал он, оглядываясь. — Мох попадается примятый то и дело, какие-то тропки. Помёт чей-то, кучки сухих шариков”. Но Георгий Владимирович не мог бы отличить медвежий помёт от лосиного или, например, кабаньего. Он принялся снова собирать в пустую корзинку, сначала вокруг себя, потом пополз в сторону, где особенно рябило.

— Ой, кормилец! Здесека клюква-то брата!

Он оглянулся. Над ним стояла старушка, низенькая с лубяным кузовом за спиной и прутяным лукошком, подвязанным к поясу.

— Жаровлика-от, говорю, брата кругом!

— Почему? — удивился Георгий Владимирович. — Что за странность? Я так понимаю, бабушка, что пока она не собрана, то она и ничья.

— Ну, — закивала старушка. — А как брата, так и чья.

— Чья же? Брата твоего? Он купил, что ли, это место?

— Ой, кормилец! — старушка испугалась и принялась мелко креститься. — Будет те стерехать-от! Брата нет и в живности: купил он здекась жабье в крени и етамока иструпел уж. Лет десяток тому. А ты русак-от накинь да иди за мной, я те выведу. А не то клюксать будешь.

— Куда ж ты выведешь?

— А де жаровлика, де клюква-она.

— Так её и здесь много. Зачем? Куда идти? — не понимал Георгий Владимирович.

— Нет, — старушка качала головой, осматриваясь. — Здесека, на кочурнике, она брата.

— Ты хочешь сказать, — догадался он, — что здесь кто-то уже ходил? Я и сам это вижу... Только я не пойму, — он опять взглянул на неё удивлённо, — кто же здесь ходил? Брат, что ли, твой?

Старушка охнула и, ничего не сказав, побежала от него. Георгий Владимирович провожал её недоумённым взглядом. По болоту далеко было видно. Она бежала, не останавливаясь, в направлении высокой сухой клепины. Постепенно она терялась, мелькая за голыми клячами высохших на корню сосенок, которые стояли тут не густо, по кочкам. Наконец мелькнула в последний раз и совсем пропала.

Солнце пекло очень сильно. Георгий Владимирович посмотрел на часы: три. Он опять начал собирать, но вскоре как-то сразу устал, даже не набрав полкорзинки. “Надо перекусить, — подумал он. — Потом ещё до пяти пособираю — и домой. Куда мне? — и так уж килограммов шесть будет, — он взвесил на руке рюкзак, закинул его за спину и пошагал к опушке. — Да, до пяти, — решил он, — а то долго выходить, да можно заплутаться в сумерках”.

Ноги у него затекли от ползания вприсядку, и поясница болела. Он сел на опушке на еловый выверень, открыл ножом банку рыбных консервов и съел с хлебом. Запил чаем из термоса. В лесу было прохладно, и ему вовсе не хотелось идти снова на болото. “Лучше, может быть, ещё посмотреть места? — думал Георгий Владимирович. — Что здесь ещё есть?” К северу частый ельник взбегал на веретье. Он решил двинуться туда. “А то так ползаешь целый день и ничего не видишь, кроме этой заколдованной жеравлики”.

Но только он сделал по ельнику несколько шагов, продрался, выглянул, — тут и замер на месте и чуть не вскрикнул от испуга: перед ним была широкая поляна, сплошь покрытая громадными подосиновиками. Ни травы, ни земли не было видно, лишь по краям кое-где кусты папоротника. Грибы стояли плотно, шляпка к шляпке, даже перекрывая друг друга, все почти одинаковые: каждая шляпка, рыжая и толстая, диаметром с суповую тарелку. “Куда ж столько? Зачем? — в смятении соображал Георгий Владимирович. — Я столько не унесу... Да они, наверное, все перестарые”, — пытался он себя успокоить. Он присел и, замирая от страха, стал срезать один крайний. Нож заскрипел в плотной мякоти. Ножка была у корня такая толстая, что Георгий Владимирович пилил её, пилил. Наконец осторожно перевернул гриб. Он увидел чистый срез, жёлтый, который у него на глазах начал медленно сереть.

Позади, в еловой корбе, послышался громкий треск: кто-то шёл, приближался сюда уверенно — сквозь чащу прямо сюда. “Кто это?” — Георгий Владимирович поднялся со своим рюкзаком, с ножом и корзинкой в руке. Вышел какой-то мужик, оглядел его равнодушно, на рыжую страшную поляну даже не посмотрел.

— А, дядя! По губы? В сук ли втетерил? — спросил мужик. За спиной у него висела двустволка.

— Втетерил?... Кто — дядя? — отозвался ему Георгий Владимирович, совсем растерянный.

— По губы, говорю. Вось вешкарей-от тут нарежешь. Они нонеч гораз родны. Прям крась-красеют... А ты чего брусишь-то? Ты — дядя. Ты дальненин что ль?... Или ты не дядя? — мужик вдруг всмотрелся в него очень серьёзно.

“Странно, — подумал Георгий Владимирович. — Кто это?” Он стоял в тени и поёжился от холода.

— Во жуня-то. Иль оклячел? Ты здале, я говорю?... А ты старуху-вошкарицу тут не видел? В кропаной жподке?...

— Была старушка, — согласился Георгий Владимирович. — Там... — он махнул рукой неопределённо в сторону болота.

— Была? Кай нож, кай усов! Чо ж она пошла на коржаву? Всузель рвать? Клусно мне что-то...

“Это брат её! — ахнул про себя Георгий Владимирович и попятился. — Вот кто это! Брат, которого затянуло в трясину. Они по-местному называют “жабье”.

Теперь казалось, что он с самого начала чувствовал в нём что-то неестественное. Он вгляделся: одежда грязная, на сапогах что-то вроде засохшей тины... А ружьё-то! — на стволах тоже будто ошмётья тины висят! “Чего он пялится на меня? Нельзя допускать страха! — рассердился Георгий Владимирович. — Буду на него тоже пялиться!”

— Ты-то сам как? В сук втетерил или не в сук? — спросил он угрюмо. — Ружьё-то у тебя в тине, дядя!

— Я не в сук?! — поразился мужик. — Ах ты!... Жёлви те в рот! Я те выняю краску с лица! Будь хошь нет! Я те дам язвину!... У тебя клепик — не зуб ли? — спросил мужик подозрительно.

— Как — зуб? — Георгий Владимирович перевёл взгляд на свой раскрытый перочинный нож, которым только что срезал гриб.

— Быть говорить! Чо ты мне вадишь, закомыха, чо ты коляду томишь? Зубы позеленеют тебя слушать. Двочишь мне бухтины-от твои, дёдер тя возьми! Ты не веньгай, ты говори, койды старуха пографила. Или ты изурочил её? Ты — волхат?

Георгий Владимирович смотрел на него твёрдо, из последних сил.

— Если ты так, — произнёс он медленно, — тогда вперёд скажи, меня-то кто изурочил? Не ты ли?

— Тебя?! — снова поразился мужик. — Эка втора! — он прищурился, как будто обдумывал внезапную мысль. — Чтоб тя изняло! Так ты не вырей, ты — волк! То-то ты всё гумнишь, теперь я кехтаю. А то и зуб твой... Кольтатки ты съел её, воевода галичья! — мужик покачал головой сам себе утвердительно и стал снимать двустволку с плеча.

Георгий Владимирович попятился.

— Кого? — выкрикнул он хрипло.

— Старуху, — спокойно сказал мужик. — Съел? Так я тебя решу званья! — он поднял стволы. — Съешь волк пса — так и выгалкнешь. Был ты волк, а станешь касть волчья...

Георгий Владимирович присел и рванулся в сторону, под ёлку. Громыхнул выстрел — сразу из двух стволов. Сердце встало у него в горле, он свалился на бок и больше ничего не помнил...

Потом, спустя какое-то время, он лежал весь в крови и ощупывал себя. “Как странно, — думал он, — что ничего не болит. Я живой?” Но он продолжал лежать, ещё никак не веря. “А где мужик?” Тот, видимо, ушёл, посчитав Георгия Владимировича мёртвым.

Рука была в липкой крови. Он приблизил её к глазам... понюхал... — Конечно, это была не кровь, а клюквенный сок: заряд дроби вошёл сбоку в рюкзак с клюквой у него на спине. С близкого расстояния дробь не разлетелась, и ни одна дробина даже не поцарапала ему кожи. А мужик ушёл...

Георгий Владимирович сел и осмотрел рюкзак. Развязал его. — “Обидно!” — сказал он. В термосе болталась куча осколков: дробь прошла сквозь металлический футляр и разнесла колбу...

И ещё пропал перочинный нож. Наверное, мужик забрал его как трофейный зуб оборотня.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эта история, много лет назад поведанная мне Георгием Владимировичем, беспокоила меня. Хотелось записать её в виде рассказа, но какая-то присутствующая в ней неуловимая странность мешала мне, словно соринка в глазу. Георгия Владимировича уже не было в живых, чтобы объяснить и убрать это раздражение, да я, пожалуй, и не сформулировал бы вопроса. Я пребывал в состоянии, которое призраки этой истории обозначили бы словом “надвоясях”. Но дело в том, что они-то как раз и не могли так выразиться, ибо нежить может отнюдь не всё, что может живой человек. Так её, значит, и опознать можно по этим ограничениям, то есть по этой скованности, искусственности, будь то в поведении или в речи.

Недавно мне в руки попало одно издание, и, рассматривая его, перелистывая и думая о другом, я внезапно всё понял. Всё встало на свои места. Это был “Словарь русских народных говоров”, который выпускается Институтом русского языка с 1965 года и к настоящему времени достиг только середины буквы П (двадцать восьмой том). Тогда я взял последний том на К и посмотрел... Так и есть: он вышел в 79-м, то есть именно в том году, когда случилась эта история. Вот значит в чём фокус: просто слов дальше чем на К в то время ещё не... как бы это сказать? — ну, не существовало, что ли, в некотором смысле!