ЕЛЕНА НОВИКОВА
ГАЛАТЕЯ

Ночь в позвоночник целится, фары раздевают, из-под колес апрельская жижа. Последняя фальшь тел, запечатать и написать адрес. Почки перед взрывом, кошки из помойки выпрыгивают. Нога Галатеи принадлежит не ей, произведение искусства. Вылепили и выпустили в мир, примерная Галатея, заводная. Лепили из гипса, собирались от лить. Сбежала, чтобы остаться белой. Что-то он не учел, мастер: тело без изъяна ходит своими путями, а душа свободна.

Я, Галатея рукотворная, говорю себе и выше: я хотела жить среди людей, любить и плакать, сочинять судьбу. Во мне, живой, нет храма, есть губы для слов и поцелуев. Слов и поцелуев нет. Люди живут свое, выгуливают собак, пьют пиво. Их лица от моего отличаются направлением взгляда. Кто не видел голой, принимают за женщину. Иду, улыбаясь в разные стороны, так принято, нужно, что бы другие люди, мужчины, теряли ум и давали деньги на наряды. Мужчины без денег смотрят под ноги, там лужи, и их унылые лица удваиваются. Весна, кепки.

В городе есть дворец, где ищу родину. В прохладе залов ста туи, им не дали жизни, но дали покой. Императоры монструозны и жалки, их делали по подобию людей. Но другие - фантазии, вопло щенные в мраморе - музы, Венера, Сатир, - им чуть-чуть не хватает до жизни. Я чужая и здесь, да и боюсь снова превратиться в ста тую. Вспоминаю мастера: как лепил, отходил в сторону - посмот реть, все ли в порядке - то руку оторвет, то ногу, лепит новые. Как-то раз чуть не разбил совсем. "Я тебя сделал, ты моя!" - кри чал он, и тонкие губы дрожали, глаза закатывались, руки тянулись. Было. А в первый день голубого неба я поняла: уйду.

Вышла новой походкой, дни светлеют как после болезни, воздух в горло острыми струйками. Мир, данный или украденный: кафе, ки но, орущие младенцы, идиллические парочки на скамейках, старушка в кружевах и соломенной шляпке. Вдоль улиц люди с сапогами, вод кой и что там у них еще? - одутловатые лица пьяниц, сектанты в белом, мерседесы у ресторанов. Хватит - их мир, не меняющийся от перечислений, проплывающий мимо пятнами красок, ярмарочная ка русель с нищими, костыли у входа. В день лунный еще второго тыся челетья говорю - люди, кто вы, зачем? Дальше, в цветенье кашта нов, сирени и яблонь. Цветет все, не запретишь, это настоящее, декоратор перестарался - для их театра!

Небо в клочках ваты. Тучки небесные. Кто придумал, что выше это лучше, птицы презирают червяков, а червяк высунул морду нару жу и думает: суета у вас, братцы, все внешнее, поверхностное, а я кушаю тело земли и кожу имею нежную. Растения тоже мудры, лезут себе к солнышку, фотосинтез у них, вот и вся биография. Людям это незнакомо, одни ругают в гордыне, другие стремятся всю жизнь. Слово выдумали - нирвана. Психическое состояние мира без человека.

Лето я как-то прожила, спасали трава и небо. Загар не при стал, осталась белой, как в первый день творенья, пряталась в брюки. Моя одушевленность - моря печали вместо крови, тщетный по рыв к человечности. Угадывая грусть в чьих-то глазах, смотрю с замиранием - узнай! Это я, душа, дрожащая в закоулках города, ре бенок в кромешной тьме одиночества, жалкая статуя, оживленная страстью. Люди ищут тела, а найдя, берут. Гурманствуют, пьют кап ли с щек, жуют, чмокают и, довольные, уходят на службу и к женам, сажают, играют, включают ТВ и бубнят. Потом окучивают, стадами выезжают на шашлыки, собирают. Солят, квасят, ревнуют, выбрасыва ются из окна, а после смотрят сериалы, промокая глаза платочком. Ни судьбы.

Когда листья опали, домов в городе стало больше. На сером фоне они напудрены, как молодящаяся старуха. Что такое космети ческий ремонт? Это когда кожу натягивают и швы за ушами. А капи тальный? Снимают все до скелета, и долго качается он на ветру, шурша обрывками обоев. Кошки ходят безнаказанно и светятся в тем ноте. Так будет со всяким домом, строй, строитель.

У меня дома не было никогда. Выпущена без паспорта и анкеты; кто-то дает ночлег, раздевает, просит о чем-то заплетающимся го лосом, не понимаю, берите, облизывайте, что от меня еще? Я гипс, не боящийся смерти, самое страшное это уродство, не поломайте, оно не мое - мое тело. Нет прошлого, я родилась женщиной, в голо ве осколки чужого детства - мастер запрограммировал. Помню: серые стены и коммунальные крики, капли с потолка в таз со звоном, чер ный телефон, покрытый пылью, и этажерка с котом-копилкой. Там мо нетки, высыпаешь на пол и складываешь в кучки, вот и игрушки. По мойка из окна, дым над ней, руки с ведром воды, брань. Себя не помню, не было, кадры чужой жизни, о чем думал мастер? Лесная по ляна, земляника, это я люблю, тянусь за красным губами; собака, выпрыгивающая из травы. Еще: железная кровать в углу, старые шле панцы, храп. Кто на кровати, не вижу; храп переходит в стон, громче, и обрывается на жалкой ноте. Умер во сне. Кто?

Чьими мыслями я думаю? В какой момент груда неоформленного гипса поняла: это я? Имя Галатея пришло само, мастер не называл никак, и я не знаю его имени, только - мастер, мой страшный отец. Реальность меня для людей мифо-логична.

Чтобы выйти, запихиваю себя в пальто, но люди так ходят. Старания походить на людей нелепы, сама себе противна. Куда луч ше: сбросить все и белые плечи под ливень. Деревья поймут, они тоже голые и им наплевать. Я запомнила рассказ одной женщины и при случае повторяю, а мужчин интересуют только они. Статуи мол чат, но я чувствую их завистливую отчужденность. Куда мне, Боже?

В метро наблюдала людей. Вошли трое в белом с портретом жен щины. "Только у нас истинный бог", - кричали они и крестили. Ху денькая женщина с соломенными волосами и засвистела в свисток. "Уходите, вы мешаете". Трое в белом озлились и стали крестить быстрее. "Проклинаем, " - сказали они и все же ушли. К женщине подскочили двое: мужчина с тяпкой и мужчина с животом. Наброси лись: чем они вам мешают (с животом), зачем вы свистите в свис ток, будто что-то случилось (с тяпкой). Женщина блаженно улыбну лась тому, что с тяпкой: "Ах, какой вы хороший человек, волнуе тесь. Я вас, пожалуй, провожу". Мужчина повеселел. Другой, с жи вотом, сердито открывал рот, чтобы сказать, но не успевал: те двое говорили друг другу комплименты. Пожали руки и разошлись. Мужчина с животом оскорбленно: "Поговорите и со мной!" - "Извини те, мне некогда," - улыбнулась женщина. Махнув на нее рукой, муж чина с животом помчался за мужчиной с тяпкой. Я не поняла ничего. Вышла. По скверу шла старушка с болонкой, болонка тявкнула. "По лай у меня, полай, старая дева," - сказала старушка и села на скамеечку покурить. Вдруг я увидела мастера. Он шел, покачиваясь и не замечая. Щетина чернела, немытые волосы торчали. Я пошла следом со странной пустотой в сердце.

Вот мы у дома. Первый этаж, я встала на цыпочки и заглянула. Посреди комнаты стоял гигантский бледно-зеленый карлик с огромным лбом и впадинами глаз. Еще не было рук и рта. Подошел мастер, похлопал его по щеке и засмеялся. Стал плясать, выкрикивая неп ристойности. Потом я видела только его спину, а когда он отошел, карлик жутко улыбался. И этот оживет?! - я потеряла сознание. Когда очнулась, у карлика была рука: длинные пальцы тянулись к окну, ко мне.

Не помню, где меня носило. Внутри ныло от отвращения и оби ды. Неужели и это чудовище достойно жизни? Неужели мастеру все равно - что оживлять? И что будет с людьми, если карлик выйдет на улицу? Жгло глаза и лицо, руки я сжала до боли, и впервые по чувствовала: холодно.

Нужно что-то делать! Виски клевали какие-то птицы, на даль нем плане слуха мерещился церковный хор. Я вспомнила топор в ком нате мастера и поняла, - надо разбить карлика, пока он не ожил. Как булыжник упала мысль: это единственный твой брат на земле!

На следующий день я караулила у окна, надеясь, что мастер выйдет хотя бы за хлебом. Но он не ел, с лихорадочным блеском в глазах кружился вокруг карлика и почти незметными черточками делал его облик все выразительнее. Я сама не знала, чего жду на самом деле: оживления карлика или его смерти. Происходящее завораживало, и я сама чувствовала себя мастером и шептала: ну, скорей же, скорей! Потом вспоминала, зачем пришла, и обли валась холодным потом. Еще подумала, что карлик ни в чем не виноват, что надо убить мастера. Тогда уже никто и никогда не сделает живого чудовища.

Я бежала по мокрому городу, шарахаясь от людей и углов. Чер ные деревья вырастали передо мной. Безумные, кощунственные и буд то бы правильные планы не отступали, чехардой влезали в уши, пе ребирали извилины в голове, путались в венах, свистели, кашляли, крякали. Каркали. Силуэт вороны на черной ветке протрезвил своей реальностью, я остановилась. Что же делать? - кричало во мне. Убить отца, убить брата или оставить все как есть, и что тогда будет с миром, с людьми? Мимо прошла женщина с коляской. Я представила, что за ней крадется карлик и закричала. Женщина при пустила.

Утром снова под окном. Лужи в иголках дождинок. Мастер на корточках перед карликом, курит, забывая стряхивать пепел. Кто-то схватил за плечо: "Что вы здесь делаете?" Вздрогнув, я оглянулась - бдительная соседка. На звуки голоса из окна высунулся мастер: "А, это ты... Ты меня уже не интересуешь. Принеси лучше поесть". Соседка разочарованно удалилась. В ближайшем универсаме я украла хлеба и колбасы и вернулась. Мастер указал мне на стул и молча забрал еду. Карлик вблизи не внушал такого ужаса, а был просто уродлив. Мастер отрывал куски хлеба и складывал в рот. Челюсть двигалась автономно, остальное напряженно следило за карликом. "Ты зачем пришла? Скучно?" - неожиданно спросил он. Я промолчала. "Конечно, скучно - жить среди этого дерьма," - продолжал мастер, кивнув головой в сторону окна, - "порежь колбасы". Я вышла на кухню, взяла нож, с каким-то стыдом почувствовала холодок метал ла. Когда я резала колбасу, руки дрожали. "Я не смогу," - про неслось в голове.

Мастер схватил кусок колбасы и засмеялся: "Как тебе жених? Правда, красавец?" Я постаралась изобразить равнодушие. "А ну-ка, разденься, я хочу посмотреть на вас рядом". Он смотрел то на ме ня, то на карлика, наконец, сказал: "Не понимаю..."