ЕЛЕНА НОВИКОВА
MANIA GRANDIOSA

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗЕЛЕНОЕ И СИРЕНЕВОЕ

Глава 1. Рождение темы

Я клавишей стаю кормил с руки…

Борис Пастернак

В начале нужно нащупать ноту. Потом в нее поверить. Затем вбить в мироздание несколько колышков и протянуть к ним нити (они же световые лучи). И лишь теперь можно брать воронье перо – и писать. Почему воронье? – просто удобнее, никакой мистики.

Весенняя капель – мешала. Это был лишний звук, легкомысленный – динь-динь, на который накладывались шуршание шин, равномерное тюканье по асфальту чьей-то трости, чик-чирики, раздающиеся то там, то сям, словно симпатичные такие звуковые кляксочки. И все это в уши – не хочу, не буду слушать! Не отвлекайте. Вот ритм крови, вот движение звезд как таковых.

В голову лезла чушь про звезд от эстрады – эти наружу изнанкой со швами от пластических операций. Пусть. Весь этот мусор про звезд и операции собирают в головах люди с хорошей памятью (предмет особой зависти Марины). Они запоминают рекламу, газетные заголовки, имена и фамилии эстрадных певцов и случайных знакомых. У Марины же все было не так – иногда с ней раскланивались на улице или в метро, и она мучительно пыталась вспомнить, кто это и откуда, но неизбежно сдавалась – да ну их!

Может быть, это были однокурсники из Инженерно-Строительного института, куда в свое время Марина пошла учиться по специальности «мосты и тоннели». По одной, в общем-то, простой причине: у поэта Вознесенского она прочитала ставшую роковой фразу: «Я не мыслю себе современного мышления и характера без знания основ математики или сопромата». А Марина хотела мышления (с ударением на первый слог – от слова «мышь») серьезного и современного, и мечтала о философском факультете Университета. Так что во многих Марининых бедах был виноват поэт Вознесенский.

Но виноват был не только поэт Вознесенский, но и Зов Предков: двоюродный дед Марины по материнской линии проектировал один из ныне действующих в Петербурге мостов. Этот дед (и, само собой, мост) был фамильной гордостью семейства, за последние сто лет разбросанного по планете причудливейшим образом, и даже имевшего в своих рядах одного японца и одного мулата. На родине же остались Марина, Маринина тетка Стефания, живущая в небольшом поселке под Одессой, и троюродный брат, где-то за Уралом, но его Марина не видела никогда.

Тетка Стефания, женщина полная, рыжая, живая и колоритная, еще держала в руках ниточки, связывающие ее с родом, но и она постепенно старела, теряя интерес ко всему, что не касалось ее сегодня и сейчас. У Стефании был муж, и были дети мужа, которых вырастила Стефания, и с которыми так любила играть Марина, приезжая к тетке на каникулы.

Дом, беленный известью, стоял почти у самого моря – надо лишь спуститься с горки, босиком, в одном купальнике, и с разбега плюхнуться в воду… Дети были предоставлены самим себе (или морю, с его прибоями, крабами, пристанями, бычками и песчаными пляжами), они являлись в дом, только проголодавшись или падая от усталости. Тетка едва успевала заслать кого-то в огород – прополоть или вскопать, или собрать, или в магазин, или приспособить на кухне – помыть, почистить, – после чего дети снова исчезали праздновать свои каникулы.

Марина особенно любила купаться в ясную ночь, и голышом – вода светилась, то там, то сям рябь взблескивала звездами, а лунные дорожки? Или нет, когда волна, тяжелая, как мед, наваливалась и обнимала. Еще – костер на берегу, печеная картошка и помидоры с колхозного поля, которые ящиками воровал сосед Стефании шофер дядя Володя.

Жизнь тогда казалась простой и справедливой – все, что росло, могло быть сорвано и съедено. Если вечером собирались за бутылкой самогона (деревянный стол прямо во дворе, виноградные ветви), приходила вся улица – кто с пирогом, кто с салом, а кто и с гитарой. Пели громко, красиво и беззаботно, словно первые люди на первой Земле.

Но из всего многообразия клубящейся вокруг жизни Марина выбирала порой одну-единственную фразу (или это фраза выбирала Марину?) - и, словно остолбенев на мгновенье, начинала заново отсчет времени, словно до Рождества Христова и после (в советском варианте – до н. э. и после н. э.).

«Будь проще, и люди к тебе потянутся!» – говорил не свою фразу один инженер из того же НИИ, в который Марина прочно села после окончания вуза и отсидела (именно с этой приставкой) десять лет. Инженер ходил-бродил вокруг Марины, время от времени произнося банальности, которых она болезненно стыдилась, и, несмотря на веселый нрав, преданность и внешность первого парня на деревне, получил отставку. Под отставкой следовало понимать отказ от глобального жизненного союза. Мелких интрижек Марина не боялась, но они напоминали скорее театр теней. Получили отставку и другие, не сумевшие создать образ любви, а просто любви Марина не хотела.

В сущности, Марина была неплохим рядовым инженером-проектировщиком. Она аккуратно чертила, четко рассчитывала надежность и прочность конструкций. В описываемые времена это делали вручную, с помощью калькулятора, а электронно-вычислительная машина была в институте одна – она занимала весь первый этаж и состояла из множества металлических шкафов, которые позже, много позже, сотрудники растащат по своим садовым участкам.

Машина называлась, кажется, ЕС 1060, и один очень важный проект Марине помогали считать программисты – эти люди носились по институту с колодами бежевых картонок, в которых с какой-то закономерностью были пробиты дырочки, или с круглыми жестяными коробками с магнитными лентами. Марина запомнила, что и то, и другое называлось носителями (поэтому их – носили), причем картонки назывались перфокартами, а коробки бобинами. Но обычно Марина считала на калькуляторе и ошибки допускала крайне редко.

Из чего состояла тогда ее жизнь? Были мысли, и были состояния. Книги, в большом количестве, они тоже вызывали мысли и состояния, а потом уходили в никуда: Маринина память была устроена так, что уже через полгода сюжет расплывался, как белый след самолета в небе.

Мысли были более-менее понятными, их можно было анализировать, перемешивать, нанизывать на ниточку, а вот состояния были совершенно непонятными. Если не бояться высокопарности, можно бы назвать их озарениями, вдохновениями, проникновением в тайну, но кто же в конце ХХ века не боится высокопарности? Иногда слышались голоса, иногда возникали слова – целые фразы, то бессмысленные, то, казалось, обладающие глубоким (тайным?) смыслом. Управлять этими состояниями Марина не умела, но после ощущала небывалый прилив сил.

Говоря о мыслях и состояниях, посещающих Марину, вновь придется вспомнить тетку Стефанию, приморский рай. В день рождения дяди Володи (помидоры!), который тоже отмечали всей улицей, соседка привела с собой дачников – семью из Москвы с длинной веснушчатой девочкой, которая молча сидела за столом и плоскогубцами колола абрикосовые косточки. Марина смотрела, смотрела на нее, словно завороженная движеньями рук, и вдруг посреди гула разговоров, смеха, звона посуды ее словно ударило – эта девочка скоро утонет.

Марина испугалась, вслух ничего не сказала, а потом старалась особенно громко подпевать песню «По Дону гуляет казак молодой». И то ли слова песни – «поедешь кататься – обвалится мост» – добили ее окончательно, то ли просто появился повод выплеснуть наружу то напряжение, которое не отпускало с момента удара, – только Марина расплакалась, и тетка Стефания решила, что племяннице слишком много наливали.

Веснушчатая девочка утонула через неделю. В этой истории было много непонятного: почему девчонка оказалась на пляже одна, почему стала тонуть, совсем неплохо умея плавать (там, в Москве, она посещала бассейн)? Скорее это был какой-то иной сбой в организме, лишь случайно совпавший со временем купания или как-то этим самым купанием вызванный. Во всяком случае, когда она закричала, с берега ее услышали, и студент-дачник сумел ее вытащить на берег и делал искусственное дыхание, но было поздно. Ей было 10 лет, а Марине тринадцать.

Такие прозрения бывали редко, и что с ними делать, с кем посоветоваться, Марина не знала. Еще были живы родители, оба пропадали в своих вузах, где преподавали технические дисциплины, и верили в формулы, графики и уравнения, а уж никак не в фантазии своей взбалмошной дочери. Марина и сама себе не очень верила, мало ли о чем можно подумать – не обязательно же оно сбудется. Потом стало возникать чувство вины, будто она своей мыслью спровоцировала плохое событие, потом чувство вины, что не вмешалась вовремя, не предупредила. Потом чувства кончились.

Не всегда ситуация разворачивалась так трагично, как в первый раз. Были почти невинные случаи. Так, Марина за несколько минут узнала, что случайная женщина, катавшаяся по Неве на одном с Мариной прогулочном теплоходике, уронит за борт сумочку. Или другой случай, когда, выходя из универмага за средних лет мужчиной, Марина ясно увидела, что под курткой тот прячет украденный свитер. Она прошла за ним до автобусной остановки и в своей правоте убедилась. Делать же ничего не стала, да и действительно, что она могла сказать? Мужчина и сам знал, что воровать нехорошо. А вершить правосудие – нет уж, увольте.

Один знак, полученный еще в детстве, не сбылся до сих пор, но Марина ждала. Однажды (Марина была еще школьницей) в Эрмитаж из прекрасного далека привезли коллекцию Ива Сен-Лорана. Огромный зал отдали во власть манекенов, между которыми на птичьих правах ходили-чирикали люди в будничном. Одно одеяние поразило Марину никогда не виданным прежде сочетанием цветов – лилового и зеленого, хотя, казалось бы, чего уж такого особенно смелого? – любой куст сирени именно так и выглядит. Но совсем иное - в одежде.

Не имевшая художественного вкуса мать Марины усвоила четкие правила: к красному хорошо черное, к синему желтое, а лучше всего серо-черное или бежево-коричневое – именно это цвета настоящих интеллигентов, для которых внимание к одежде равняется мещанству, такая формула.. Так она одевалась сама, так наряжала и дочь.

К «сиреневому кусту» Марина возвращалась несколько раз, как к магниту. Ткани были легкие, свободные, будто живые. Но Марина даже мысленно не примеряла наряд на себя – настолько она была зрителем. И вдруг откуда-то явилось знание – живая женщина в одежде этих цветов повернет судьбу Марины на 180°. По сей день Марина эту женщину не встретила, но настороженно всматривалась, пытаясь отыскать.

Не все откровения Марина могла легко понять. Так, с некоторых пор являлись целые фразы, смысл которых от Марины ускользал. Она завела специальную тетрадку, разделила каждую страницу вертикальной чертой и записывала: на левой стороне саму фразу, на правой толкование, иногда понятое лишь задним числом.

Фразы по своим художественным достоинствам напоминали верлибры шизофреника, но это-то как раз Марину не волновало. Она искала смысл. Но какая-то связь с шизофрениками, да и вообще с душевнобольными, у Марины явно была. Фраза пришла такая: «Там, под землей, где костер, крики любимых». Сначала Марина решила, что это напоминание о грехах и аде. Потом смотрела книги по строению земли, пытаясь разобраться со словами «магма» и «плюм». Но через неделю все СМИ рассказывали о том, как в Корее сумасшедший бросил подожженную канистру с бензином в вагон метропоезда, и 300 человек заживо сгорели.

Глава 2. Блудный сын

Смерть своих собственных родителей Марина не предчувствовала, как говорится, ни сном ни духом. Они погибли в автокатастрофе, возвращаясь с дачи: на встречную полосу, потеряв управление, выехал грузовик. Водитель грузовика остался жив. Марина позже видела его лицо (он предлагал ей деньги) – обрусевший прибалт, оказавшийся формально не виноватым. Марина смотрела на него и видела – троих детей, парализованную мать и почему-то сибирскую кошку, видно, самое любимое на свете существо. Ненависти к нему у Марины не было.

От денег она отказалась.

Деньги Марина вообще не любила. Она относилась к ним хорошо, считая полезными и приятными, но не испытывала того глубокого всепоглощающего чувства, которое и называют – любовь. Может быть, поэтому, когда проектный институт (как многое в стране) развалился, и людей сокращали, что называется, пачками, а те, что остались, жили впроголодь, экономя даже на растительном масле, – судьба Марины довольно быстро (хотя не столь эффектно) устроилась.

Знакомые родителей рекомендовали ее в домработницы в одну неожиданно разбогатевшую, еще молодую семью, пока без детей. Марина теперь получала четыре своих институтских оклада и была занята не больше четырех часов в день.

В ведении Марины оказались четыре довольно умные комнаты: гостиная, кабинет, спальня и комната для гостей. Убираться было легко – много плоских поверхностей, не заставленных фарфоровой и деревянной мелочью, которую вечно нужно протирать. Книги не валялись, где попало, а аккуратно стояли на застекленных полочках. Все было устроено рационально – работал профессиональный дизайнер. То тут, то там весьма кстати возникали арочки и перегородочки, создавая мини-пространства в пространстве общем.

Впрочем, у Марины иногда создавалось впечатление, что никто здесь и не живет – ведь она бывала в квартире всегда одна. Хозяева работали оба, иногда уезжали на неделю-другую – в командировки или отдыхать. Дом был не тем местом, где живут, а тем, куда приходят отоспаться, где болеют каким-нибудь ОРЗ под джаз из музыкального центра, перелистывая красивые блестящие журналы со стильной рекламой и не вызывающими лишних волнений занимательными статьями.

В те первые годы перестройки общество еще не успело расслоиться по-настоящему. Богатые жили в тех же домах, что и бедные (хотя и после перепланировки квартиры), их дети учились одном классе. Бедные ходили к богатым в гости, и богатые выставляли на стол то же, что ели сами. Богатые ходили к бедным с едой и еще не считали такую дружбу убыточной. Во всяком случае - некоторые. Так что никакого особенного шока от образа жизни хозяев Марина не испытала. Просто было много денег, и продукты можно было покупать на рынке, и уборку помогали делать современные чистящие средства и пылесосы, белье стирала и сушила машина с разными программами, микроволновка размораживала почти мгновенно. Так что и вещи в квартире были умные.

Обязанности Марины были просты: избавить хозяев от проблем. Она следила, чтобы вовремя были оплачены всевозможные квитанции, чтобы в доме был некий базовый набор продуктов, включая хлеб, чай, кофе, апельсиновый сок, шоколад, йогурт и мюсли. Если хозяева в городе – ужин, который легко разогреть в микроволновке. Чтобы в туалете были бумага и спрей, чтобы горели все лампочки. Да, еще нужно было поливать пальму, что стояла в гостиной, и рядом с которой, забравшись с ногами в уютное кресло, Марина любила отдыхать.

С хозяевами она практически не виделась – просто оставляли на журнальном столике: записки (они), квитанции и чеки (Марина). Было им лет по тридцать, оба с высшим техническим образованием, но придумали какое-то «дело» (чем-то там торговали), и это «дело» стало процветать. Это Марине было уже не интересно.

Основным недостатком такой работы было одиночество. Как и у себя дома, Марина была одна, никто не звал в столовку обедать или просто попить кофе, никто не шептал на ухо, почему, к примеру, у Тивилькиной премия была больше, чем у ведущего инженера Воинова, или что Шикасного видели вчера в обществе обворожительной девушки, за которой он еле поспевал. Нельзя сказать, что эти темы как-то интересовали Марину, но весь этот шум создавали живые люди, из мяса и кожи, теплые, пахнущие французскими духами или сигаретами, или столовским борщом.

Но, как известно, и недостатки с некоторой точки зрения могут стать достоинствами – Марина вырвалась из замкнутого круга работа – дом, и стала посещать самые неожиданные места. Хотя бы и от скуки.

Солярий. Включив вентилятор, Марина ложилась под жаркие лампы и воображала себя на море, в гостях у тетки Стефании. В ее представлении там по-прежнему был рай, хотя от тетки приходили тревожные письма, жить становилось все тяжелее и тяжелее. Теткин муж умер от инсульта, его дети (которых тетка давно считала своими) уехали искать счастья на чужой стороне – сын в Америку, а дочка в Израиль. Деньги все присылали исправно – ну а что деньги? Как справиться одной с хозяйством? И дом давно требует ремонта...

Тетка не случайно писала жалостливые письма – надеялась, что осиротевшая разом Марина поддастся внезапному порыву, да и приедет жить к ней, к морю, к последнему теплу, которое еще излучал посредством тетки Стефании род. Марина и впрямь подумывала об этом, особенно когда потеряла работу, но как раз такая, побежденная, она поехать и не могла. Что-то было в этом от возвращения блудного сына, а эту евангельскую притчу Марина не переносила с детства.

Как все мы помним, у некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение.

И младший сын-де все растратил, живя распутно, и пришлось ему наниматься на работу – пасти свиней, и даже свиньи были не такие голодные, как он сам. Тут он, как водится, вспомнил, что есть отец, и отправился просить прощения (якобы наниматься на работу). И дальше каноническая сцена – отец прощает своего непутевого сына, наряжает в лучшую одежду и велит зажарить откормленного теленка в честь такой радости.

А Старший сын, вернувшись с работы, упрекает отца: я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими.

Отец же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Претензий к притче у Марины было множество. Во-первых, культурный слой, который нарос на этой теме за какую-то пару тысяч лет, любой уход из дома неумолимо окрашивал в оттенки блуда. Как будто можно что-то совершить в жизни, продолжая держаться за мамину юбку да за кошелек отца! Во-вторых, до слез было жалко старшего сына, которому ни разу в жизни даже козленочка не дали, и такая несправедливость никак не вязалась с Марининой верой если не в Бога, так хотя бы в конечную гармонию мира.

Впрочем, один разговор, подслушанный на автобусной остановке, вновь стал фразой, глобально повлиявшей на дальнейшую жизнь Марины. Разговаривали два мужчины, оба с седыми бородками и в давно не модных шапках – у одного ушанка, у другого котелок. Разговаривали тихо, для себя – не на публику.

– Вы верите в милосердие Бога?

– Так в Бога или в милосердие?

Ответ вопросом на вопрос был полон печальной иронии. Марина вгляделась пристальней. На обоих собеседниках были дешевые болоньевые курточки – видно, не заработали себе на бобровый воротник ни при коммунизме, ни теперь...

Подошел автобус, впустил эту парочку, закрыл дверь и уехал в свою жизнь. Марина осталась на остановке. Были ранние зимние сумерки, и белые-белые снежинки кружились в свете фонаря. Жить показалось хорошо и трудно.

Конечно, был Рембрандт. У «Блудного сына» Марина просиживала часами, надеясь, что наступит момент истины и все встанет на свои места. Что именно все, и на какие такие свои места, она не понимала и сама. Было внутреннее беспокойство, которое жаждало утешения (утишения). И в какой-то момент, когда Марина досмотрелась чуть не до слез в глазах, ей показалось, что милосердие Отца не трудное, а, следовательно, не особенно ценное, а трудное – как раз милосердие Старшего Брата, который простил Отцу несправедливость. Но это уже Рембрандт, т. е. Искусство.

Относиться же к искусству, как к религии, Марине что-то мешало. Может быть, оттого, что сама она не была склонна к творчеству (состязанию с Творцом), ее собственные вдохновения были исключительно пассивны. Хотя от Марины их приход по-своему зависел. Она давно заметила, что если в жизни много шума и суеты, ненужных людей и кипучей бессмысленной деятельности, наступает молчание. Впрочем, если деятельность осмысленная, оно тоже наступает... А если молчание длится долго, хочется умереть.

Что же касается личного отношения к притче, то после смерти родителей Марина была в мире одна, ей неоткуда было уходить и некуда возвращаться. Они оставили ей большую захламленную квартиру (сталинскую), с теми самыми статуэтками советского фарфора (лишь пара сохранилась из какой-то другой, фамильной, жизни – пастушка с отбитым мизинчиком, в красивом платьице, держащая на поводке маленького козлика, да горожанин, прогуливающийся в цилиндре и с тросточкой), которые нужно в муках протирать от пыли тряпочкой, а потом все равно придется сдаться и вымыть в тазике, и сушить на кухонном столе, глядя, как с них стекает вода и образуются лужицы. Одна мысль о такой уборке приводила Марину в ужас, и моральная подготовка к ней начиналась за месяц до большого праздника.

Книги лежали на столах, подоконниках, под креслами, иногда открытые посредине (Марина любила беспорядочное чтение). И пылились. Чтобы в квартире можно было дышать, Марина оставляла открытыми форточки. Сквозняки летали, явно считая себя здесь хозяевами. А Марина жила, завернувшись в шерстяной плед, где-нибудь на кухне, со стаканом чая (с лимоном) и какой-нибудь очередной книгой, или на диване перед телевизором.

Теперь, когда с какой-никакой работой Марина оказалась устроена, она подумывала навестить тетку Стефанию летом, в отпуск. Приехать, а не приползти, привезти подарков, помочь с ремонтом. Но последнее письмо, пришедшее от тетки, сбило если не сами планы, то некий пафос с предполагаемого деяния. Тетка выходила замуж. Предложение сделал сосед дядя Володя – тот, воровавший с колхозного поля помидоры. Ну, с ним Стефания не пропадет! Так думала Марина, и отпуск решила провести где-нибудь за границей, и даже оформила заграничный паспорт.

Глава 3. Следы Блока

В то далекое лето, когда в море утонула девочка, Марина не знала, куда себя деть, и кому рассказать о случившемся. Родители исключались – поднимут на смех. Подружки? Марина выбрала одну – Олю Морозову – и, взяв страшную клятву молчать, рассказала. Они шли по березовой роще, последние желтые листья словно звенели в замерзшем воздухе, сильно пахло землей, как пахнет только поздней осенью.. Марина надеялась в глубине души, что та не поверит, сочтет фантазеркой с манией величия. Но Оля поверила.

Оля отнеслась к теме со всей серьезностью, на какую способна круглая (во всех отношениях) отличница, которая к тому же в первый раз влюбилась. Ее интересовало не столько состояние души подруги, сколько практическая ценность ее дара.

Объект Олиной любви Саша Вейнер вряд ли подозревал о ее существовании. Он был года на два старше, играл в теннис три раза в неделю и гулял со своим эрдель-терьером Рэем, названным, как выяснилось, в честь Рэя Чарльза. Оля звонила Марине и спрашивала – где сейчас находится Саша, и Марина должна была напрячься и указать точно улицу, или двор, чтобы Оля могла туда пойти и случайно его встретить. Но Марина не могла... Она очень старалась, желая помочь подруге, – но была бессильна, молчание не нарушалось даже дуновением ветерка.

Оля обиделась. А в довершение всех неприятностей Саша (то ли Маринины странные взгляды были виной, то ли вовсе эти факты никак, как говорится, не коррелировали) обратил внимание на Марину и на одной из школьных дискотек пригласил ее на танец.

Конечно, это был разрыв с Олей, полный и окончательный, и даже десять лет спустя та, встретив Марину, переходила на другую сторону улицы. А один раз Марина явственно услышала за своей спиной произнесенное шепотом – ведьма.

Многим современным девушкам это слово скорее польстило бы, чем расстроило, но иной была Марина. Сама не зная, как быть с даром, и что он несет лично ей – Марина искала пути.

Ей казалось, что изначально есть путь, и уже потом люди, которые по нему должны идти. Только одни находят его, а другие блуждают всю жизнь, занимаясь необязательным. И думалось, что легче найти людей (по некоторым, знакомым ей по себе, признакам), а уж они, будьте спокойны, если не укажут путь добровольно, так выведут туда, сами того не желая.

Марина по-прежнему много читала. Чтение было беспорядочным, бессистемным – это был образ жизни, в котором книги по большому счету заменяли людей. Находя ответ какой-нибудь своей мысли, Марина чувствовала, что путь совсем рядом, надо только набраться смелости и ступить на него. В один из вечеров, когда все кажется возможным, попались дневники Александра Блока.

“... перешли на общий разговор. Об искусстве и религии; Терещенко говорит, что никогда не был религиозным, и все, что может, думает он, давать религия, дает ему искусство... Я стал в ответ развивать свое всегдашнее: что в искусстве – бесконечность, неведомо “о чем”, по ту сторону всего, но пустое, гибельное, может быть, то в религии – конец, неведомо “о чем”, полнота, спасение... И об искусстве: хочу ли я повторить или вернуть те минуты, когда искусство открывало передо мной бесконечность? Нет, не могу хотеть, если бы даже сумел вернуть. Того, что за этим, нельзя любить... я спорил, потому что знал когда-то нечто большее, чем искусство, т.е. не бесконечность, а конец, не миры, а Мир; не спорил, потому что утратил То, вероятно, навсегда, пал, изменил, и теперь, действительно “художник”, живу не тем, что наполняет жизнь, а тем, что ее делает черной, страшной, что ее отталкивает”.

По точности определений это был диагноз, поставленный гениальным врачом. Диагноз проблеме. И отказ в лечении, так как “хочу ли я повторить или вернуть те минуты, когда искусство открывало передо мной бесконечность? Нет, не могу хотеть, если бы даже сумел вернуть. Того, что за этим, нельзя любить...” Марина отложила книгу и широко раскрытыми глазами смотрела в никуда. Это был шок.

Природа шока была легко объяснимой. Не делая искусство религией для себя, Марина наивно полагала, что уж для Художника (с большой, разумеется, буквы) здесь вопроса нет. И то, что Блок (Блок!) ставит слово художник в кавычки (для пущего усиления эффекта остается сказать только художник, всего лишь художник) – снижает посвященность до уровня ремесла – башмачника, горшечника, повара, наконец. Но и это не все. Соглашаясь на роль ремесленника, Художник не хочет возвращения знания, ибо в знании нет любви.

Марина была прежде всего женщиной, и представить себе пространство, где любви не может быть никогда, хоть и могла (представить что угодно абстрактное помогало высшее техническое, читай - математическое образование: взять хоть пустое множество, или множество, состоящее из пустых множеств), но становиться элементом этого пространства, даже разумным, не могла и не хотела вслед за Художником. И так уж была устроена Маринина голова, что вывод сложился простой – если в бесконечность стремиться незачем (наука о пределах), то стоит ограничиться тем, что происходит здесь, на земле, в жизни, которую не надо бояться назвать примитивной.

Состояние шока, в которое впадала Марина, наталкиваясь на очередное присутствие в мире истины, даже отдаленно не напоминало то оцепенение и отупение, которое наступило в жизни Марины после гибели родителей. Во-первых, это воспринималось как глобальное предательство, хотя кто кого предал, было решительно непонятно. Неподражаемо лжет жизнь – писала знаменитая тезка. Во-вторых, было не ясно, как быть дальше ей, Марине, с неожиданно свалившимися на ее ответственность квартирой, дачей и множеством их личных вещей, которые выбрасывать она почему-то не решалась. Память. В шкафу по-прежнему висели отцовские пиджаки и мамины платья, их книги стояли на полках, их кружки, чисто вымытые, занимали свое обычное место на кухне, как будто ждали возвращения (блудных детей).

В это же время она рассталась со своим инженером – не создавшим образ любви. По мнению Марины, он должен был дать ей руку и провести через весь этот лабиринт небытия куда-то к свету. Инженер же, по инфантильности ли своей, или просто по инстинктивному нежеланию во что-либо впадать, внутренне отстранился, ожидая, когда Марина снова будет в форме, и жизнь сама собой наладится. Но Марине нужно было пройти весь путь, словно музыкальную фразу, ведущую к самой высокой ноте, к обрыву, после чего – новое небо.

С дачей было проще всего. По совету тетки Стефании Марина ее сдала – люди будут жить, топить, проветривать, и дом будет цел.

Родители Марины представляли собой странноватую пару: высокая, статная, с несколько грубыми чертами лица мама и невысокий, рано начавший лысеть, с брюшком и короткими, семенящими ножками папаша. Мама ходила в грубых кожаных сапогах, длинном фиолетовом пальто и шляпе с полями, отец – в курточке и кепочке, с портфелем подмышкой. На маминых два шага приходилось три папашиных. Это однажды Марина вышла из дома сразу вслед за ними и увидела, и запомнила навсегда. Их удаляющиеся спины.

После фразы из дневника Блока Марину стали интересовать обычные люди с их житейскими проблемами: что едят, как одеваются, где покупают обувь и крупу, куда выезжают на время отпуска, кто сидит с детьми и, напротив, кто кого и как хоронит, кого любит, а с кем живет. В случайных разговорах со случайными людьми прошла весна – клейкие тополиные листочки, цветение лип и кленов, пони с колокольчиками, трехколесные велосипеды, роликовые коньки. Снова появились самокаты, вошли в моду; одуванчики яркими пятнами развеселили газоны, свежевыкрашенные скамейки собирали старушек, как стаи бабочек.

Интерес Марины поначалу был отстраненно исследовательским (вроде темы «люди как вид млекопитающих и их способ существования»), но истории, которые приходилось слушать, ее занимали. Она, что называется, включалась, и уже на десятой-пятнадцатой фразе начинала сочувствовать – такими бледными, убогими и невыразительными были судьбы. Может быть, они просто не умеют рассказывать? - думала Марина.

От иных историй пахло избытком розового масла, пудрой и дешевой помадой. Но и эти сочинения были без творчества, без полета. Так, прибавят пару-тройку любовников, трагически погибших под копытом лошади, или донжуанов, мучимых совестью, сохраняющих иллюзию семьи жене-инвалиду. С другой стороны (думала Марина) – а с кем я разговариваю? Все больше одинокие пожилые женщины со скамеечек парка, которым просто некуда деть свое время...

Глава 4. Картонная фабрика

Если посмотреть на жизнь Марины в другом ракурсе, можно рассказать совершенно другую биографию: с шумными компаниями, пикниками где-нибудь в Кавголово или Комарово, походами в Дом Кино или Малый Драматический Театр, или вообще в лес с палатками и гитарой, или на день рожденья, или на свадьбу или просто по магазинам. Три-четыре подружки, которыми обзавелась Марина еще в ранней юности, создавали, что называется, среду обитания. Вот гарнир к ним в разное время был разным – менялись кавалеры и их статус, рождались дети, появлялись новые знакомые, одни ссорились, расходились, другие мирились снова. Но эта видимая часть айсберга не отменяла той, тайной стороны Марининого существования, о которой она, после злополучного случая со школьной подругой, никому не рассказывала.

И на сей раз она изъяснялась, в общем-то, туманно – что хочется, мол, понять поближе людей – обычных людей с улицы, не тех, которые готовы петь о себе первому встречному, а тех, которые бегут мимо и сами себе на вопросы отвечать не успевают. Тех людей, которые жизнь худо-бедно делают, а не отсиживаются на обочине. Поскольку задача была поставлена достаточно точно (издержки технического образования) – то и ответ судьбы был вполне корректен.

День был пасмурный, и Марина, поддавшись осенней хандре и схватив по случаю вирус (удачно сложилось, что хозяева были в отъезде), возлежала в подушках в обществе четырех (четырех!) раскрытых на середине книг. С минуты на минуту она ожидала одну из приятельниц – Лилю – с молоком, пряниками, лимоном, куриной грудкой для бульона и другими жизнеутверждающими продуктами. Темнота за окном медлила разразиться дождем или еще чем мерзопакостным, смешанным со снегом или градом.

Темнота медлила, а Лиля появилась, деловито вскипятила чай и уселась на стул напротив Марины осуществлять заботу. Вот тогда Марина и сформулировала свою мысль о людях не с обочины, и Лиля, наморщив лобик, тут же предложила Марине поработать интервьюером. Лиля сама подрабатывала этим дурацким словом в одной фирме, занимающейся социологическими и маркетинговыми исследованиями. Лиля это делала ради денег, но почему бы и Марине не попробовать – да хоть из любопытства? Лишних не бывает... Так рассуждала Лиля, а за окном начался, наконец, ливень – настоящая гроза с громом и молниями, давшая миру какую-то разрядку.

Достоинством контракта была его необязательность. Все работы были разовыми, и можно было от неинтересных под благовидными предлогами отказаться. Марина обрадовалась новой кипучей деятельности, с энтузиазмом опрашивала респондентов (так назывались люди), какую марку мыла они предпочитают или как часто они покупают мюсли? Старательность Марины не осталась незамеченной, и ей разрешали почитать и результаты исследований. Там люди становились процентами, или целевой аудиторией, они обладали не характером и душой – а демографическими характеристиками. И это было забавно.

Интервью проходили и по телефону, и на улице, и в театрах, а однажды Марине предложили взять экспертные интервью – с руководителями предприятий или их заместителями. Марине достались: таксопарк, овощебаза и картонная фабрика. Об этих интервью труднее было договориться, но если люди соглашались, разговоры получались интересные и менее формальные. Марина была недурна собой, а начальство, вынужденное соблюдать дистанцию со своими сотрудниками, – должно же было хоть иногда с кем-нибудь просто поговорить? Так думала Марина, выслушивая теперь уже производственные исповеди (павлиньи хвосты распускались по всем правилам), да, об этих людях никак не скажешь, что они на обочине, – но и они страшно одиноки!

Самой интересной оказалась картонная фабрика. Нахваливать своего нового молодого директора начали еще бабки-вахтерши: поднял в три раза зарплаты рабочим, выселил с территории бомжей, в столовой стали кормить съедобно. Директор и у Марины вызвал симпатию – лет 35, энергичный, но спокойный каким-то чутким звериным спокойствием, высокий, по-детски полноватый, с совершенно обезоруживающей улыбкой. За время интервью ему несколько раз звонили, и стало понятно, что он ищет квартиру (надоело в гостинице). Он рассказал, что назначили его директором всего три месяца назад, что родом он из Самары. Ответив на все вопросы анкеты, он развлекал Марину производственными байками. Тот, кто сядет на макулатуру, – тот и миллионер. И он показал, о какой макулатуре речь, – это были новые книги! Их продавали мелкие издательства, которым было дорого хранить тираж на складе, а продать его они не могли! Это были Жюль Верн, Мопассан и Тургенев. «Да, хочется плакать, – говорил директор, – я специально взял из партии по экземпляру – в наш музей. А получается из этого после переработки – картон!»

В кабинет заглянул пожилой мужчина в очках:

- Еще долго, Владимир Игоревич?

- Подождите, Сергей Иванович, я скоро... – произнес директор и снова поднял глаза на Марину. Она сидела сильно побледневшая, капельки пота блестели на лбу.

- Вам нехорошо? – подскочил Владимир Игоревич.

Марина замотала головой и дрожащими руками написала на листе бумаги: «Этот человек собирается Вас убить. Больше ничего сказать не могу». Директор недоуменно смотрел то на листок бумаги, то на Марину – за пару часов разговора эта женщина сумасшедшей ему не показалась. Но что за бред? Собрав листочки с заполненной анкетой, Марина встала, и, воспользовавшись замешательством, попрощалась и ушла.

«Что за бред?» – продолжал думать Владимир Игоревич, комкая в руках бумажку, но почему-то вместо того, чтобы выбросить ее в корзину для мусора, положил к себе в карман. В кабинет уже входил Сергей Иванович, его зам. по производству.

Только на улице Марина смогла отдышаться. Воздух был так себе – район маленьких бедных заводов и фабрик, винных магазинов и булочных. Совсем рядом, за заводами, текла река, и Марина медленно побрела, надеясь найти какую-то лазейку к воде.

Лазейка нашлась, тропинка привела на песчаный бережок в разбитых стеклах и окурках, пыльных листьях одуванчика и подорожника. Марина присела на какой-то пенек (предварительно положив на него газету) и стала смотреть на воду. Река текла медленно, но неотвратимо, постепенно внося порядок в мысли и чувства Марины. Что произошло? – впервые в жизни она свое знание открыла другому человеку – тому, о ком оно, знание, было. Уверена ли она в этом знании? – уверена. Поможет ли это человеку? – она не знала. И более того – не хотела знать. Ведь она сделала все, что могла.

В реке плыли полуоблака-полутучки, бело-серые, жемчужные. Солнце иногда выглядывало в просветы, ослепляло. И видела Марина, что река течет в одну сторону, а облака в другую. Ну что же, и так бывает (думала Марина). У каждого свой путь.

Глава 5. Сюжеты

Марина шла домой по пыльному проспекту, там, где это возможно, снова выходя на набережную. Вот железнодорожный мост, давно заброшенный, проржавевший, а вот следующий, тот, который проектировал еще ее двоюродный дед по материнской линии. По нему где-то высоко бежали маленькие, словно игрушечные, разноцветные автомобильчики.

Встреча с этим мостом, вот так, вблизи, почему-то означала на сей раз семейное одобрение, благословение, что ли. Мост был крепок, прочен, строился на века – без архитектурных излишеств в виде башенок с кремовыми розочками. Марина любила все основательное, практичное, продолжая ничуть не эстетствующую линию жизни матери, Варвары Иннокентьевны Липуновой (по мужу), в девичестве Ворониной.

Голос (нет, пожалуй, отголосок) рода, донесшийся с реки в полусолнечный день, откуда-то с моста, словно звериными лапами вцепившегося металлическими сваями в песчаное дно, напомнил Марине детскую мечту, довольно дурацкую.

Она придумала, будто ее мама – это тетка Стефания, которая боялась не прокормить дочку и сдала ее на воспитание в благополучную семью сестры (имелся в виду тот период жизни тетки, когда она не была еще замужем). Тетка была красавица (рыжая!) и артистка, любила петь и плясать, рассказывала анекдоты с тем знаменитым одесским говорком, который уже сам располагает к смеху. Но говорку тетка обучилась, детство ее (а значит, и становление языка) прошло в Петербурге, по исторической инерции строгом и чинном, как гуляющие по Летнему саду барышни с гувернантками.

Будучи уже замужем за немолодым человеком с двумя детьми, тетка сумела «построить» теплый и дружный дом, где любые гости будто сразу слышали команду «вольно» и включались в игру. Марина тетку обожала, стараясь подражать манерам и походке, и даже была на нее похожа (утверждаясь в своих подозрениях). Выгорев за лето на солнце, Марина гордо смотрелась в осколок зеркала, висящий у жестяного рукомойника прямо на заборе – рыжая!

Марина улыбнулась воспоминаниям (все-таки надо навестить тетку – опять-невесту!), и подозрениям, которые рассыпались, как песочный замок, от одной фразы тетки Стефании: нерожавшая женщина до старости девушка, вот и я, мол, не могла иметь детей, зато и не состарюсь. Так говорила тетка, высматривая в рыжей шевелюре серебряные нити и безжалостно их вырывая. Странно, но даже полностью поседев, тетка сохранила какой-то бежевый, что ли, оттенок волос – тихое такое, осеннее солнышко.

Чем ближе к центру города подходила Марина, тем официальнее становилась набережная – вся в граните, и упакованная в камень река казалась узницей, и мечта о большом наводнении, почти потопе, помимо воли влекла. Встречались рыбаки с удочками и детскими ведерочками. Марина заглянула в одно – рыбка блестела, переливаясь – кошке на завтрак. Издалека сияла куполами Лавра.

Прогуливались граждане с собаками – один пудель и две таксы сразу. Были и просто праздношатающиеся личности. Но в такой день праздное казалось Марине праздничным. Почувствовав, что проголодалась, Марина зашла в небольшое кафе с довольно глупым названием «Октаэдр» и заказала пиццу. Интерьер продолжал геометрическую тему, но кормили здесь вкусно.

Марина выбрала столик у самого окна, чтобы можно было поглядывать на прохожих. На подоконнике кем-то забыта оказалась газета и в ней стопочка листов – распечатанный на принтере текст. В глаза бросилcя заголовок статьи:

«Предсказания Ванги готовили чекисты. Известный мастер психологических опытов раскрывает секреты болгарской прорицательницы, Мессинга, Геллера, Джуны и других мистификаторов ХХ века».

В статье разоблачались, лишались покрывал, выводились на чистую воду и так далее – вышеупомянутые колдуны, гипнотизеры и ясновидящие. Учить Марину скептицизму было не нужно, она легко соглашалась со всеми кажущимися разумными доводами. Да, фокусники, мистификаторы, пусть. Но если лично с ней, с Мариной, происходят события, которые невозможно объяснить, – значит, есть и другие люди. Должны быть. Единицы в море шарлатанов и коммерсантов от мистики. Ау! Марина отложила статью, словно программу Коммунистической Партии Советского Союза. Кыш-кыш...

К прорицателям, целителям и иным проникателям за пределы обычного человеческого сознания Марина относилась крайне настороженно. Не столько оттого, что ее хотят обмануть, – мало ли нас обманывают в здравом уме и твердой памяти, - сколько признавая возможность реального обладания тайными силами – признавая и возможность использовать эти силы во зло. Под злом понималась прежде всего власть над другими людьми (и в первую очередь над ней самой, наивной и любопытной Мариной), манипулирование в частных корыстных целях или даже в угоду мировой иерархии. В том, что иерархия существует, Марина не сомневалась, а также в том, что в ее, иерархии, интересах поддерживать некое равновесие между добром и злом, не давая миру даже приблизиться к однозначной схеме. А Марина, вследствие ли домашнего воспитания, или в силу незаметно для самой себя принятого бытового христианства, хотела быть хорошей.

Книг же Марина почему-то не боялась, и оставленных кем-то на стуле листов тоже, и ответов на все мучающие вопросы искала в них. Быстро пробежала глазами пару страниц. То, что иногда происходило с Мариной, здесь называлось случайными проблесками астрального сознания. Та же книга предостерегала, до какой степени легко неопытному ясновидящему обмануться относительно значения и ценности видения, или даже совершенно его исказить, и как важно найти Учителя, способного обучить контролю над собой. Автор на белых страницах формата А4 шрифтом гарнитуры Times призывал к нравственной чистоте и духовному равновесию, без которых ясновидение является проклятием, а не благословением для своего обладателя.

«Опять воспитывают», – внутренне отмахнулась Марина, но читать продолжила. Те, у которых известные способности ясновидения обнаруживаются лишь случайно и совершенно помимо их желания, часто бывают людьми истеричными или чрезвычайно нервными, и способность эта является у них одним из симптомов болезни. «Ну да», – подумала Марина, сейчас запишут в пациенты к какому-нибудь психиатру-шизофренику... А на соседнюю койку положат того, кому снятся сны. Что значит «совершенно помимо желания»? Давайте будем корректны в описаниях – хотим всегда, но не всегда получается. Да и вообще – получается ли, или это явление совсем другой природы – от воли человека не зависящее? Марина перевернула страницу.

Иногда ясно, что намерение "ego" (или сообщающего существа – каково бы оно ни было) состоит в том, чтобы предупредить о приближении какого-нибудь несчастья для того, чтобы это несчастье могло быть предотвращено, или, если это невозможно, чтобы можно было подготовиться к удару и смягчить его. Вот это да! Сообщающее существо! Сродни блату в мирах иных – чем плохо? Возможно, это были картины, виденные в астральный телескоп, либо какое-нибудь доброе астральное существо привело астральный ток в движение. Это нам нравится! И тут, на этом самом месте, появилась совершенно не астральная официантка и принесла Марине пиццу. Марина отложила бумаги и принялась за трапезу. Пицца была вкусной, с какими-то немыслимыми морепродуктами – лапками, жабрами, клешнями и плавниками, кое-где угадывалась морская капуста в совершенно немыслимом бело-розовом соусе с запахом только что оттаявших креветок.

Марина отрезала кусочки ножом и аккуратно складывала в рот. Конечно, ей хотелось взять пиццу в руки и откусывать, словно от заурядного бутерброда, но мало ли что нам хочется? Чай с лимоном был обычный, из пакетика. Откуда-то доносилась старинная песня «Ля-ля-фа», кажется, в исполнении профессора Лебединского. В смысл слов Марина не вникала, но с самой песней что-то связывало, может быть, вечеринка в юности, когда голодноватые инженеры оставались после работы, и, немного выпив (ликер Аmaretto, ласково называемый амаретовкой, как символ новой жизни), устраивали танцы прямо в холле, где бронзовел на подставке из красного плюша бюст Владимира Ильича. Вождь смотрел благосклонно, а потом незаметно куда-то исчез, и все шутили, что пропало несколько килограммов цветного металла.

Глава 6. Дама в сиреневом

Углубившись в воспоминания, Марина не сразу заметила подошедшую женщину, и только «извините» вернуло ее в день сегодняшний. Женщина оказалась хозяйкой забытых бумаг, за которыми, собственно, и вернулась. Ничем особенным не примечательное, но все же красивое славянское лицо, стройная фигура, возраст, наугад, как у Марины, или чуть старше. Она была одета в сиренево-фиолетовое платье со свободно повязанным наискосок через плечо светло-зеленым платком. Тех самых оттенков, какие были на манекене на той самой выставке Ив Сен Лорана! Собрав свои вещи, незнакомка улыбнулась Марине и собралась уходить. Нельзя! – кричало внутри у Марины. Нельзя! – кричали ее глаза, и женщина как будто немного замешкалась.

– Простите, но я немного почитала эти бумаги... – смущенно произнесла Марина, – очень интересно. Вы не подскажете, что это за текст?

– Отчего же? Здесь никакого секрета – Чарльз Ледбитер о ясновидении. Вы, наверное, никогда не интересовались теософией? Есть и другие книги... Блаватская, Анни Безант...

– Спасибо, я почитаю...

– Всего доброго, – и незнакомка исчезла. Это было буквально так – она прошла три шага, ясно было видно ее прямую стройную спину, и уже через секунду – ничего, лишь легкий трепет воздуха.

Марина осталась одна с недоеденной пиццей и ощущением потери. Женщину хотелось задержать, но повода решительно не было. Знак, которого Марина ждала много лет, был получен в совершенно будничной обстановке и слабо поддавался интерпретации. Неужели все, чего она ждала всю жизнь, называлось одним словом – теософия? А может быть, такова природа всех знаков?

Статью Марина, конечно, нашла, но разочарование все же постигло. Из определения ясновидения прежде всего следовало, что это особый тип зрения. Были попытки найти похожее на научное, вполне физическое объяснение природы этого зрения. “...Каждый предмет постоянно отбрасывает во всех направлениях лучи, до некоторой степени похожие на световые лучи, хотя и бесконечно более тонкие, и … ясновидение есть не что иное, как способность видеть с помощью этих более тонких лучей. Расстояние в этом случае не будет преградой для зрения, и все встречающиеся на пути предметы будут проницаемы для этих лучей, которые скрещиваются до бесконечности во всех направлениях, не запутываясь, совершенно так, как вибрации обыкновенного света”.

Простив от души туманность определения, Марина не могла не оценить предвидение лет за сто некоторых современных технологий передачи информации вроде оптоволоконного кабеля, но вникать в теорию и решать, какова степень ее доказательности, не слишком хотелось. Разочарована она была совсем другим – ее собственных состояний эта теория в любом случае не объясняла.

У Марины никогда не было видений. Т. е. не было зрительных образов, которые требовалось расшифровать. Были или слова, или даже не выраженное никакими словами знание. И доказать истинность этого знания даже самой себе не представлялось возможным. Но вспомнила с улыбкой, что «практика - критерий истины», и остается только доказать по методу математической индукции, что утверждение, верное для n (взять, например, случай с утонувшей девочкой), будет верно и для n+1.

Только именно этого перехода от n к n+1 было и не доказать. Если дружественное астральное существо подсказало один раз, и даже десять, нельзя быть уверенным, что оно не обманет в одиннадцатый раз, или что в одиннадцатый раз не нашепчет чего совершенно иное астральное существо, без намеков на дружелюбие? Здесь нужна была уже вера, и этому сопротивлялся весь организм Марины, выпестованный атеистической системой воспитания (или, попросту, здравым смыслом).

В доме Марины о Боге не говорили, хотя еще в детстве, то ли поддавшись, наконец, голосу рода, то ли по бытовому суеверию, мать отвела ее в церковь и крестила. Церковь была небольшая, прямо на Смоленском кладбище, там же была и часовня Ксении Блаженной, которой писали записки и оставляли свечки советские женщины. Было темно, батюшка, пахнущий странно и вкусно, просил от чего-то отречься, и Марина послушно повторяла слова обетов, словно участвуя в интересной игре. (Тетка Стефания, узнав о крещении, очень обрадовалась, сокрушаясь лишь о том, что не стала крестной матерью.)

По иронии судьбы, на той же неделе Марину принимали в пионеры в музее В. И. Ленина. Там вместо крестика на шею повязывали красный галстук, гремели барабаны, и было много света, и сама себе Марина казалась достойной настоящего, прошлого и будущего, под которым понималось единение и братство с такими же, как она, замечательными людьми.

Крушения пионерского мифа не случилось. Он таял постепенно, теряя сначала твердость, потом упругость, затем уже плотность и другие физические свойства. На уровне сознания это выражалось, как думала Марина, во взрослении и потере интереса ко всему обезличенному и коллективному.

Соблюдая правила игры, и сама Марина, и близкие ей по духу сверстники искали в этом мире свое. В отличие от тех движений, которые принято называть молодежными, и которые вместо навязываемого социумом места в иерархии вели, в общем-то, к новой тусовке (которая только и может дать чувство локтя), Маринины единомышленники были обывателями, не борцами. В них не было истерики протеста, а лишь спокойная воля думать и выбирать самим. Впрочем, нижние ступеньки иерархии тоже были тусовкой, и даже много лет спустя хорошо и по-доброму вспоминались детские субботники, походы с кострами, палатками и песнями под гитару (Милая моя, солнышко лесное...), а также сборы макулатуры и металлолома, столь необходимых стране.

Глава 7. Володя Гаупф

Спокойная воля молодых людей, не склонных к тусовке, впрочем, порой заводила в лабиринты, выхода из которых не было. Самый блестящий студент их курса Володя Гаупф, возвращаясь с вечеринки, выбросился из окна шестого этажа своего дома прямо в двор-колодец. Родители Володи, прогуливающиеся с эрдель-терьером Розой, услышали стоны и вызвали «Скорую», и только потом поняли, что на асфальте, в нелепой позе, подогнув одну ногу в колене, а руки раскинув, будто обнимая небо, лежит их собственный сын. Смерть наступила через несколько минут.

В кармане куртки нашли написанное крупноватым, почти детским почерком письмо на 12 страницах, которое сразу забрала милиция. Но позже родственникам дали его прочитать и даже вернули. Писал его Володя заранее и, очевидно, в несколько приемов. Решение уйти из мира, в котором невозможно жить, принималось задолго до трагического события (или поступка, деяния? – это уж как к этому относиться), а слова – простите, папа и мама, и прощайте! – приобретали совсем уж зловещий оттенок, если учесть, что, уходя с вечеринки довольно поздно, Володя им сам позвонил и попросил его встретить. А, значит, планировал выпасть из окна им на голову, такой жестокий театральный жест.

Народу на похоронах собралось много, в основном молодежь. Это были студенты-однокашники, бывшие одноклассники с выражением на лицах не столько скорби, сколько испуганного недоумения. И правда, вся жизнь Володи казалась чересчур благополучной: лучшая в городе математическая школа, престижный вуз, в котором ему учиться было настолько легко, что уже с первого курса хватало времени и сил на научную работу на кафедре, удачный роман (с девушкой с Марининого же курса), и через три месяца поездка в Прагу (уже пройдены все инстанции!), по студенческому обмену, что по советским временам было сильнее, чем выиграть по лотерейному билету какой-нибудь Volvo.

Версий случившегося было много. Любимая девушка (звали ее Юлия) уже через несколько дней была с другим (и это наводило на размышления), за которого вышла замуж и родила двоих детей. А в крематории этот другой уже стоял рядом и поддерживал Юлю за локоть. Кто-то считал, что человек не выдержал именно «зеленого света». Кто-то шепотом передавал – шизофрения.

Так вышло, что, не зная близко Юлю, Марина случайно оказалась с ней и ее приятельницей в буфете на третий день после кремации Володи. Юля исправно приходила в институт, но на лекциях не появлялась, проводя время в коридорах и буфетах, в пустых, но отвлекающих разговорах. Голос ее стал тонким и ломким, как весенний лед на луже ранним утром. Да и на дворе стояла ранняя весна, капали сосульки, обнажалась то там, то сям земля в прошлогодних листьях, сквозь которые нет-нет да и прорывались первые смелые бледно-зеленые ростки.

Марина и общая приятельница повели Юлю куда-нибудь на солнце, и говорили, говорили, говорили вещи необязательные и не главные. И вдруг Юля произнесла одно слово – предательство, которое выстроило весь хаос громоздившихся эмоций в четкую графическую линию. Предательство, – произнесла Юля еще раз, словно желая удостовериться в том, что слово выбрано верно, – он не имел на это права! И это слово как будто дало ей возможность жить дальше – на следующий день Юля была уже с другим.

Марина не могла забыть родителей Володи, у них подкашивались ноги, и пришлось поставить стулья рядом с гробом на время прощания. Мать плакала, а отец отчаянно молчал. Марина стояла в толпе слишком близко к чужому горю и думала, что именно так и уходит блудный сын, не оставляя надежды на возвращение. И именно это ему должны простить. Если смогут.

Уже летом Марина рассказала эту историю тетке Стефании. Та в ответ тяжело вздохнула: «Все оттого, что у вас нет Бога!» И Марина долго думала, как это может быть, что у одних Бог есть, а у других нету? И кого тетка объединила словом «вы»? – ее, Марину, и Володю, или вообще их поколение? «Ведь Бог или есть, или нет, – разве не так, тетя Стефания?» – спрашивала она, а тетка смеялась, отмахивалась.

Маринин крестик лежал в сундучке из бересты, ни разу не надеванный, тайный. Евангелия и Библия, которые появились в доме однажды (впрочем, старые, с пожелтевшими страницами, пережившие времена молчания где-то на антресолях) вместе с остальными вдруг разрешенными книгами, воспринимались больше как культурный памятник.

Особое теплое отношение у Марины вызывали древние христианские апокрифы, хотя бы потому, что их не взяли в церковную иерархию, не канонизировали, т. е. отреклись. Правду гадкого утенка изгнали из птичника.

Прочтение «Евангелия детства» было сродни удару и уберегло (во всяком случае, так считала сама Марина) от благостного отношения к любой, даже самой симпатичной религии. “... сын Анны Книжника стоял там рядом с Иосифом, и он взял лозу и разбрызгал ею воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. И тотчас мальчик тот высох весь...” И этому рассказу Марина поверила безоговорочно и сразу, ибо правдоподобие литературного произведения напрямую зависит от соотношения в нем добра и зла. Впрочем, образу Христа это нисколько не повредило, напротив – какой духовной высоты должен быть человек, чтобы обуздать свою природную силу во имя любви? А вот образ Церкви, не желавшей знать этой правды, естественным образом потускнел.

«После этого Он (Иисус) снова шел через поселение, и мальчик подбежал и толкнул Его в плечо. Иисус рассердился и сказал ему: ты никуда не пойдешь дальше, и ребенок тотчас упал и умер. А те, кто видел произошедшее, говорили: кто породил такого ребенка, что каждое слово Его вершится в деяние. И родители умершего ребенка пришли к Иосифу и корили его, говоря: Раз у тебя такой сын, ты не можешь жить с нами, или научи Его благословлять, а не проклинать, ибо дети наши гибнут».

И вот эти слова (этот вопль!) можно повторять из века в век, от войны к войне, нескончаемым потоком смертей пишущей историю – дети наши гибнут, и Ты, без чьей воли ничто не может состояться в мире, – благослови, а не проклинай!

Глава 8. Вирджиния

...Вот картина, которую предоставляю вам вообразить. Зала громадная, дамы в бальных туалетах, парадные костюмы всех наций. Я сижу на подобии трона в балетах, в черном бархатном платье, с ненавистным мне хвостом в три аршина, а ко мне то и дело подводят всех желающих со мной лично познакомиться. Представьте себе, в продолжение двух часов пожимать руки и улыбаться 300 леди и джентльменам! Уф!!!

Е. Блаватская (письма из Лондона)

Все, кому хоть немного знакома биография Вирджинии Вульф, с удивлением увидели на афишных тумбах и щитах Петербурга глянцевые сине-желтые объявления. «Вирджиния Вульф. Встреча с читателями». Адрес в объявлении был указан непопулярный, на самой окраине города, куда добираться сквозь колкую пургу февраля было не просто. Афиши Марина расклеивала ночью, озябшими пальцами вытаскивая листы из тяжелого рулона. Клей (обойный) она носила в термосе, почему-то решив, что иначе он замерзнет.

В назначенный день в городе объявили штормовое предупреждение. Ветер завывал о потустороннем. Голые черные деревья сбрасывали ветки, будто желая освободиться от кармы. К двухэтажному домику, чуть утопленному во дворах, одна за другой подъезжали машины. От автобусной остановки, натянув на лоб шапки и подняв воротники, семенили пешеходы. Все спускались по лестнице в подвал с надписью «бомбоубежище».

Внутренности подвала оказались вполне цивилизованными, на выкрашенных белой известью стенах висели пожелтевшие плакаты гражданской обороны. На одном было изображено, как правильно надевать противогаз, на другом нарисован ядерный гриб, удивительно похожий на черный груздь. Еще на плакатах были – первая помощь при ожогах, как зарядить автомат Калашникова, и много других полезных вещей. Открытая дверь в конце коридора вела в длинный зал с низким потолком. Он напоминал одновременно классную комнату и сельский клуб, с откидывающимися деревянными стульями, скрепленными по четыре. Шелуха от подсолнечных семечек прилагалась.

На кафедре (или на сцене, как уж лучше это назвать), а собственно, просто возвышении, стоял стол, покрытый алым сукном, а на нем стеклянный графин с водой и граненый стакан. Громкоговоритель зашуршал со стены, потом закашлял, потом сказал «раз, раз, раз», и предложил гражданам занимать любые свободные места.

Марина села в третьем ряду, положив на колени букет лилий какого-то немыслимого ядовито-желтого цвета. Народу набилось много, всем мест не хватило, и откуда-то стали приносить табуретки с железными ножками, которые так отвратительно чиркали по плиткам пола, что болели зубы. Потом табуретки закончились, по залу пронесся гул «больше пускать не будут», и все затихло.

Из двери за кафедрой появилась пожилая женщина с очень прямой спиной и высокой прической, в черном в белый горошек крепдешиновом с короткими рукавами-фонариками платье. Она встала, опершись за стол, и сказала на чистом русском языке: «Здравствуйте». Женщина была совершенно не похожа на известные портреты Вирджинии Вульф, а между тем Марина знала, что это именно она.

“Ни для кого не секрет, что родной язык для меня – русский”, – улыбнулась женщина, усаживаясь поудобнее на жесткий стул с железными же ножками. Улыбка обнажила неправдоподобно крепкие и белые зубы. – Хотя я изрядно от него отвыкла.

Я родилась в Петербурге в 1903 году. Литературой занялась рано, мечтая войти в священный круг моих тогдашних кумиров – Гумилева, Блока, Ахматовой. Разница в возрасте и духовном опыте некоторые встречи сделала возможными только после смерти. Так, например, написаны мои «Диалоги с Блоком». Первая моя книга стихов на русском языке, выпущенная еще в России, называлась «Сад элегий» и была посвящена Гумилеву, который к моменту выхода книги был уже расстрелян.

Революция 1917 года и ее последствия для людей думающих поначалу казалась страшным сном, и несколько лет прошли в ожидании перемен, и лишь когда стало ясно, что жить в России совершенно невозможно, хлынула волна эмиграции, которая захватила и мою семью. Вторая книга стихов на русском языке – «Камень у подножия горы» – была выпущена в Германии в 1921 году, третья и последняя из книг на русском языке – «Вишневая ветвь» – в Париже, где мы жили в эмиграции вплоть до 1925 года.

В 1925 году семья переехала в Соединенные Штаты, где я живу и поныне. После семи лет молчанья я заговорила уже на английском языке и прозой. То, что вы читаете на русском языке, это переводы, хотя иногда мои собственные.

Так получилось, что меня как будто не коснулись ни сталинские репрессии, ни вторая мировая война. Зато страна, гражданкой которой я стала, сбросила на людей первую атомную бомбу, именно она ответственна за Вьетнам. Сегодня мы встречаемся в преддверьи новой войны, войны в Ираке, и еще неизвестно, к каким тяжелейшим последствиям она приведет. Я говорю это к тому, что нет ни места, ни времени, в котором можно спрятаться. Мы всегда отвечаем за все – в настоящем, прошедшем и будущем. И если благодаря нашим усилиям будет сожжено на костре одной ведьмой меньше даже за 300 лет до нашего рожденья, – эти усилия потрачены не зря. Я хочу, чтобы вы помнили об этом.

Сегодня мне исполняется сто лет, и свой день рождения я хочу провести с вами, мои читатели и соотечественники. А теперь я попрошу поставить кресла вдоль стен, и начнется бал. Маэстро, музыку!”

Последняя фраза по направленности энергии относилась, видимо, к громкоговорителю на стене. Он снова зашуршал, несколько раз чихнул, и потом, скрипя и зависая, словно из старого граммофона, полилась музыка – “С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист. Старинный вальс “Осенний сон” играет гармонист...”

Марина сидела, крепко сжимая лилии, с недоумением отмечая, насколько знакомой кажется прозвучавшая только что биография, только при чем тут Вирджиния Вульф? Между тем, центральную часть зала быстро освободили, и Марина еле успела встать, чтобы ее не унесли вместе с креслами. Публика преображалась. Шубы, пальто и манто сбрасывали прямо в углу, оставаясь в причудливых маскарадных костюмах.

Вот мимо проплыла Офелия под ручку с Кармен, в черно-красных масках и красных плащах, звеня шпагами, весело переговариваясь, спешили за ними кавалеры. Женщина-павлин выступала плавно, чертенок-подросток строил рожицы, показывал длинный розовый язык. Казанова в сиреневом камзоле прихрамывал (проклятый радикулит), Дон Кихот и Санчо Панса смотрели друг на друга с нежностью геев. Человек, похожий на Блока, в эсэсовском мундире со свастикой, чистил взявшийся неизвестно откуда мандарин.

Марина заметила, что мальчики-арапчата и впрямь разносят угощение, и поспешила за бокалом вина, надеясь, что оно поможет адаптироваться в общем безумии. Мешали лилии в руках. Марина поискала глазами Вирджинию Вульф, которой они, безусловно, предназначались, но той нигде не было видно.

Постепенно все, кто не танцевал, выстроились и медленно шествовали по периметру зала. Марина попала в ритм и пошла с бокалом в руке, выискивая среди толпы то ли Вирджинию, то ли ответ на вопрос, что же здесь все-таки происходит. Публика раскланивалась, какой-то блондин в форме барабанщика поклонился и Марине, и, ответив на его поклон легким кивком головы, она подумала, что ответ найдется сам собой, нужно лишь плыть по течению.

Марина не удивилась, заметив среди толпы женщину из кафе, в длинном сиреневом платье с зеленым шлейфом. На сей раз наряд был вечерним, но комбинация цветов оставалась прежней. Женщина тоже заметила Марину, и, кивнув своим спутникам, подошла к ней.

– Почему Вирджиния? – спросила Марина.

– А почему нет? – спокойно ответила женщина, – ведь существуют миры, в которых все, что она сказала, – правда...

Но тут к Марине подошел Солдат с перевязанной головой и пригласил танцевать. Сквозь грязноватый бинт проступала кровь. Или краска? – подумала Марина, вопросительно посмотрев на собеседницу.

– Да-да, конечно, идите! Сегодня все должны танцевать!

И женщина снова словно растаяла в воздухе.

Глава 9. День

Думаешь, день занимался с зари? Думай, думай!

Из Каракум прилетел комар и кулаком хватил

в окошко.

Встал я из-под одеял и кулаком комара по морде

убил.

Виктор Соснора

«Ничего себе комарики, булгаковщина какая-то», – подумала Марина, вспоминая события вчерашнего вечера. И еще подумала, что “булгаковщина” это синоним к “чертовщина”. И бал, и эти ужасные желтые лилии, которые в конце концов удалось все же вручить Вирджинии Вульф. Та сидела в кресле, переодевшись во все джинсовое, и пила из граненого стакана апельсиновый сок, с удовольствием посматривая на происходящее. Звучали в основном советские вальсы Дунаевского, да и правда, чего еще можно было ожидать от репродуктора по гражданской обороне?

Танцевали, впрочем, разное. Не обращая внимания на аккомпанемент, одни изображали твист, другие канкан, третьи вообще рейв. Большинство просто ритмично дергалось по одному и парами. «Да, нет у нас культуры танца», – печально констатировала Марина.

Солдат с забинтованной головой, пригласивший Марину, танцевал, как школьник, переступая с одной ноги на другую. Казалось, он ищет у Марины спасения-утешения. Он так и пошел за ней через весь город, заметенный метелью, – провожать. Имени своего он не помнил, говоря лишь, что на трех войнах подряд его обязательно ранит в голову (на первой и второй мировых, а еще в Афганистане), и никак не может убить до конца. И поэтому он мается, не находя покоя, его, Солдата, задача так и не выполнена. «А разве задача Солдата погибнуть? А не побеждать?» – удивилась Марина. – «Какая Вы смешная! Победить можно только страх!»

Из-за сильного ветра приходилось почти кричать. То там, то сям падали с деревьев корявые черные ветки, фонари качались, разгоняя кругом тени. Иногда поземка взметала в воздух целые сугробы, и они нападали на нашу пару, как дикие белые звери, с ревом и злобой, не свойственной, казалось бы, существам неодушевленным. С мостов сдувало, так что держались друг за друга и за перила. Ночной город был пуст, лишь два автомобиля пролетели мимо, не глядя на голосующие руки.

Все же до дома добраться удалось. Марина распрощалась с Солдатом у подъезда, и только потом поняла, что даже не поинтересовалась, есть ли ему, куда идти. Впрочем, откуда-то же он пришел?

Умываясь, Марина услышала телефонный звонок, который показался нереальным. Но звонила хозяйка квартиры, так сказать, работодательница, и просила Марину прийти: разговор не телефонный, но очень важный. Марина по инерции испугалась, не случилось ли чего, но хозяйка уверила, что абсолютно ничего страшного, надо просто кое-что обсудить.

Марина приготовила кофе, она любила настоящий крепкий кофе, сваренный в медной джезве. Она еще добавляла щепотку соли и вдыхала нарастающий аромат. С кофе она любила плитку черного пористого шоколада, и если думала о возможной бедности, то именно этот утренний кофе и боялась потерять больше всего.

Впечатления последних дней перебили, но не смогли полностью вытеснить воспоминаний о картонной фабрике и ее директоре. Эти воспоминания сидели буквально занозой, в неожиданный момент напоминая о себе резкой болью. Вот и сейчас, когда кофе был сварен и Марина приготовилась получать от жизни удовольствие, снова всплыл вопрос – спасла-не спасла? Но как это узнать?

Марина выяснила в справочном телефон приемной директора, услышала на том конце голос пожилой секретарши, но так и не придумала, что спросить. Повесила трубку, как девочка... – подумала сама про себя, – а может быть, это страх, что все равно не спасла... Страх, который нужно победить, – так, кажется, сказал Солдат? – или нет – Победить можно только страх...

Выходя из дома, Марина заглянула в почтовый ящик. Так и есть, письмо от тетки Стефании! Конверт вскрыла немедленно и быстро побежала глазами по извивам знакомого, немного прыгающего почерка.

Маришка, здравствуй!

Как ты там, на своем петербургском севере? У нас все слава Богу, Владимир Павлович задумал строить новый дом, а наши старые превратить в частную гостиницу. Я шучу, что вот и пригодятся мои иностранные языки. Свадьбу играть хотим в июне, надеюсь, ты выберешься поздравить свою старую тетку. В твоей комнате ничего не изменилось, даже занавески пока те же, так что получится экскурсия в юность.

Ты уже совсем взрослая, моя девочка! Пора уж подумать о семье, хотя бы о детях. Будешь приезжать к нам на лето, что может быть лучше солнца и моря? Жду тебя с нетерпением!

А еще по делу. Мне написали наши родственники из Австралии. Это по линии Пелагеи Семеновны и Олега Евгеньевича, помнишь, они уехали в Англию еще в 1915 году? Новые родственники приходятся им троюродными внучатыми пра-племянниками, в общем, нашему тыну двоюродный плетень. Но пишут по-русски (во всяком случае, они так думают, что пишут по-русски), меня нашли через Америку, и хотят посетить Петербург и найти родню. Тебя, Маришка.

Что касается их языка, вот тебе прямая цитата: “мы имеем проблему с поиском родной души в Петербурге, которая наша родина и корень”... Но учитывая обстоятельства, по-моему, очень неплохо.

Я думаю, Маришка, лучше ты сама им и напиши, что ты, мол, и есть волшебный корень, да и пообщаться интересно. У себя дома селить не обязательно, они не бедные, и им же удобнее будет в хорошей гостинице.

Пиши, и обязательно приезжай на свадьбу!

Целую,

Стефания

Марина улыбнулась способности тетки притягивать приключения. Да, на свадьбу нужно выбраться, как ни крути. Так размышляя, Марина незаметно подошла к дому хозяйки. Вот и лифт, дверь, Марина по привычке потянулась за ключом, но вовремя опомнилась – на сей раз хозяйка дома. Дверь открыли мгновенно.

Светлана выглядела взволнованной и немного смущенной. Она сама подала Марине гостевые тапки, и Марина их надела, виновато глядя на свои собственные тапки, удивленно смотревшие из угла. Прошла в комнату, села в указанное кресло. Хозяйка села напротив.

И только тут Марина заметила хорошо округлившийся живот своей хозяйки.

Ошарашенная, Марина пыталась осознать, что лично ей могут принести грядущие перемены. Прощай, пустая, тихая квартира, где так хорошо было мечтать и думать... Самое простое было сразу сказать, что она никак не нянька, что никогда не имела дел с маленькими детьми, но глядя в умоляющие глаза собеседницы, Марина на какой-то миг ослабила внутренне сопротивление, и та не преминула этим воспользоваться.

– Если будет трудно, найдем Вам помощницу. Но я просто не представляю себе жизни без Вас...

– Светлана, Вы сейчас, видимо, растеряны и боитесь перемен. Я же уверена, со мной ли, без меня, а жизнь непременно наладится. Когда Вы ждете ребенка?

– Наша девочка должна родиться в конце июня. – На лице Светланы появилась гордость. (Ну вот и приехали, прямое попадание в свадьбу тетки Стефании!)

– Ну что ж, посмотрим...

– Спасибо, Марина, я так на Вас надеялась! А теперь, поскольку лето нас ожидает трудное, я предлагаю Вам съездить отдохнуть куда-нибудь за границу уже весной, а путевку мы оплатим. Подумайте.

Марина попыталась оценить границы соблазна, затем границы свободы, ответственности, жалости и так далее. Подумала, как хорошо иметь в моменты жизненного выбора четкие правила. А так здесь плюс, здесь минус, а здесь вовсе уравнение без решения. Светлана чужая, а тетка Стефания своя в стельку, но Светлана – это работа, зарплата, это худо-бедно организованная жизнь, социальный вектор, общественная полезность.

Погода дразнила. Вчерашняя метель, готовая похоронить город в белом саване, улеглась как белая и пушистая. Тучи разлетелись кто куда, и небо голубизны поистине весенней стояло над головой, обещая по крайней мере покой и волю. Более чуткие граждане улавливали таинственные намеки на любовь. Голуби ворковали.

Марина возвращалась от хозяйки с ощущением заново начинающейся жизни. Словно старые связи с миром распадаются, а новых еще нет, только удивительное ощущение свободы. «Это погода», – подумала Марина. Со странной решимостью она подошла к подвернувшемуся телефону-автомату. Набрав номер картонной фабрики, Марина решительным голосом попросила к телефону Владимира Игоревича. На вопрос секретарши, по какому делу, ответила загадочным голосом – по личному.

– Слушаю, – вежливый голос в трубке.

– Добрый день. Я на днях брала у вас интервью. То, о чем я Вам говорила, совершенно серьезно.

– Да-да, помню. Я понял. Мы можем с вами где-то встретиться?

Марина выбрала кафе – «Октаэдр», то самое кафе, в котором встретила сиренево-зеленую женщину. Назвала адрес.

– Через пару часов устроит? Я буду ждать.

Времени было достаточно, и Марина отправилась на почту писать письмо в Австралию. В письме она без преувеличенных восторгов сообщала, что будет рада познакомиться с родственниками и показать им Петербург. Что остановиться можно у нее, и пусть они не стесняются. Марина интересовалась, сколько человек собираются приехать, и есть ли уже билеты? Тетенька в оренбургской шали протянула ей конверт для дальнего зарубежья, и одной проблемой стало меньше.

Глава 10. Солдат

Члены семьи австралийского ветерана Первой мировой войны были шокированы, обнаружив в вещах скончавшегося недавно героя голову убитого им турецкого солдата. Странный сувенир, хранившийся у ветерана в течение 87 лет, был передан представителям полиции.

Голова была найдена внуком ветерана. Как полагают эксперты, причиной смерти турецкого солдата стало огнестрельное ранение в голову. Об этом красноречиво свидетельствует пулевое отверстие в челюсти мумифицированной головы.

Ananova

Солдат шел по Литейному проспекту, с удовольствием глядя по сторонам. Нарядные витрины, отремонтированные здания, хорошо одетые, сытые, мирные люди, из звуков – шорох шин да обрывки незнакомых эстрадных мелодий. Особенно понравилась витрина с колбасой – муляжи, но приятно. Связки сарделек, прохладный окорок, нарезанная ветчина. Откуда-то пахло кофе с молоком, а еще домашней жареной картошкой с луком.

Между домов умудрились поместить даже детскую площадку, с несколькими сосенками и горкой, по ней ползали ярко одетые толстые дети и галдели. Солдату это понравилось, и он остановился посмотреть, а заодно и выкурить папироску. На него никто не обращал внимания – мало ли чудиков бродит по улицам, ну, в старой шинели образца 1943 года, в пилотке с пятиконечной звездой на забинтованной голове, с кем не бывает?

Прямо на улице в импровизированных палатках торговали фруктами – яблоками, виноградом, бананами, апельсинами, ананасами. Солдат никогда не пробовал настоящего ананаса, и именно это почему-то стало обидно.

Денег не было, пайка давно не выдавали, и постепенно проснулось чувство голода. Чувство, в общем-то, знакомое и близкое, но в окружающем изобилии досадное. Переходя из войны в войну и постоянно получая ранения в голову, Солдат никак не мог погибнуть, и, словно Вечный Жид, болтался по миру без приюта, в ожидании нового призыва.

Судя по новостям (а солдат прочитал повешенную на стене свежую газету), вскоре ожидается война в Ираке, наверное, служить там. И лишь одно непонятно, на чьей стороне придется сражаться? – этого не выбирают. А так хотелось уйти от судьбы, да и прижиться на какой-нибудь мирной улице вроде этой с теплой бабой, и умереть от старости в окружении толстых внуков. Дети Солдату почему-то нравились толстые.

Впрочем, в любом случае нужно как-то устраиваться. Где-то ночевать, что-то есть. Слева в глубине Солдат увидел собор, желтый, с пятью куполами и белыми колоннами, ограда выстроена из пушек.

Солдат порадовался, что собор не заброшен, за ним следят и тратят на него деньги. Народу внутри почти не было, до службы времени оставалось изрядно. Так, две молодые дамы да парень с шапкой в руках, скрюченные старушки, что водятся в каждом храме, убирают, чистят, зачем-то переставляют свечи.

Из сумрака выплыл канонический лик Николая-Чудотворца, любимого святого Солдата. Он захотел поставить свечку, но вспомнил, что денег нет совсем. Тогда он встал тихонько напротив иконы, достал из нагрудного кармана потрепанную бумажку, развернул, и, крестясь и кланяясь, беззвучно зашептал слова молитвы:

О, всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче! Помози мне грешному и унылому в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы; и во исходе души моея помози ми окаянному, умоли Господа Бога всея твари Содетеля, избавити мя воздушных мытарств и вечнаго мучения, да всегда прославляю Отца и Сына и Святаго Духа, и твое милостивое предстательство, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Солдат вышел умиротворенным, и только жесткие глаза местных нищих слегка кольнули, будто проверяя, не мерещится ли ему вся эта мирная и благостная картина. Нет, не снится, все так, и Солдат пошел куда глаза глядят, надеясь, что будет день и будет пища.

Так он шел безо всякого плана, никуда не торопясь. Попалась пустая скамейка в маленьком скверике с парой старых тополей, и Солдат присел отдохнуть. Вскоре рядом тяжело опустилась старушка с сумочкой, и сразу же слетелись голуби – сизые, белые, пятнистые. Старушка достала из сумочки батон и стала крошить его голубям. Прилетели воробьи, вступили в схватку. Откуда-то торжественно появилась ворона. Старушка посмотрела пристально на Солдата, и, повинуясь неведомому внушению, отломила почти половину батона и протянула ему. «Поешь-ка, служивый», – и в этих совершенно не современных словах была теплота.

Глава 11. Октаэдр

Октаэдр составлен из восьми равносторонних треугольников. Каждая его вершина является вершиной четырех треугольников. Сумма плоских углов при каждой вершине равна 240 градусов. Таким образом, октаэдр имеет 8 граней, 6 вершин и 12 ребер.

Октаэдр имеет центр симметрии – центр октаэдра, 9 осей симметрии и 9 плоскостей симметрии.

Геометрия

Марина пришла первая и села за тот же столик, что и в прошлый раз. Вход в кафе из окна был виден, и вскоре она заметила спешащего Владимира Игоревича. И не только его. На некотором расстоянии за ним ехал автомобиль с затемненными стеклами, он проехал еще метров двадцать и остановился.

– Здравствуйте, – Владимир Игоревич замялся, решая, нужно ли подавать руку, но Марина коротко кивнула.

– За вами следят, не оборачивайтесь. Там, на улице, тормозит машина. Кажется , subara.

– Это тоже откровение свыше? – попытался улыбнуться Владимир Игоревич, но голос немного дрожал, – вы меня пугаете.

– А что мне остается делать? Подумайте сами. Можно ли дать человеку спокойно умереть? Но сегодня это не откровение, просто я вижу отсюда вход в кафе. А Вы посмотрите в зеркальце. – Марина порылась в сумочке и извлекла зеркальце в пластмассовой оправе в виде розочки. – Эта машина вам знакома?

Владимир Игоревич прищурился. Номеров он не видел точно, а вот сама машина – где-то он ее уже видел, только где?

Подошла официантка, молоденькая девушка в шапочке-многограннике.

– Мне пиццу и чай с лимоном, – быстро сказала Марина.

– И мне, – добавил Владимир Игоревич.

Некоторое время оба молчали.

– И что-то мне говорит, что лучше вам отсюда не выходить. Это уже без доказательств.

– И здесь они состарились... – рассмеялся Владимир Игоревич, – как вас, кстати, зовут? Я помнил лицо, а имя – хоть убейте!

– Убивать не буду – Марина.

– Очень приятно. А что мы будем делать?

– Для начала есть пиццу. Ведь у нас свидание. Не думаю, что они захотят стрелять при мне. Хотя...

Пиццу как раз принесли, и выглядела, и пахла она весьма аппетитно, к тому же оба сегодня еще не обедали.

– Как отсюда выбраться, я, кажется, придумала. Через служебное помещение выйдем прямо во двор. Если остановят, представитесь и спросите, с кем можно договориться о макулатуре. Есть же у них какие-нибудь коробки? Пожалуй, так. А вот как жить дальше, я не понимаю.

– После разговора с вами я поработал.... Кое-кому я действительно мешаю. Это меня прислали «из глубинки» поднимать отечественную промышленность, а кто-то хотел устроиться прочно и надолго. Ведь сейчас как – кто на макулатуру сядет, тот и король.

– Но ведь кто-то же вас прислал, должна же быть какая-то крыша, или как там у вас называется?

– Есть, конечно, только обмен фигурами дело обычное. Чтобы бить тревогу, нужны жесткие доказательства, а их нет.

– Когда будут, может быть поздно. Вы квартиру нашли?

– Нет, пока в гостинице.

– Сегодня переночуете у меня. В квартире три комнаты, и Вас никто не побеспокоит. Похоже, они торопятся.

– Кто же откажется переночевать с симпатичной женщиной? – Владимиру Игоревичу показалось, что он пошутил.

Выйти через служебный вход удалось, дверь была открыта, так как разгружали куриные окорочка. Словно дети, играющие в шпионов, Марина и Владимир Игоревич обошли дом с другой стороны, и вдоль стены соседнего, прямо под окнами, проскользнули в следующий двор. Отсюда мимо мусорных контейнеров был прямой проход на параллельную улицу. Только теперь Марине стало по-настоящему страшно, так, что задрожали ноги.

Владимир Игоревич человеком трусливым не был. Его дела всегда находились в зоне риска, хотя обычно на карту не ставилась сама жизнь. А послушание и, так сказать, желание быть спасенным мотивировалось совсем иным: ему нравилась Марина.

Но, соблюдая правила игры, он быстро поймал первое попавшееся такси, и наша парочка покинула опасный микрорайон. И вовремя – уже хватившиеся их преследователи в эту минуту входили в кафе «Октаэдр» в черных масках, и, не обнаружив в зале Владимира Игоревича, несколько раз выстрелили в запертую дверь туалета, после чего быстро покинули место происшествия. Когда сотрудники кафе открыли дверь, там на унитазе, в полном шоке, со спущенными колготками и вытаращенными глазами, сидела молоденькая официантка в шапочке-многограннике. Ее спасло именно то, что сидела, – целились, явно предполагая за дверью стоящего в полный рост человека.

Глава 12. Теремок

– Терем-теремок! Кто в тереме живет?

– Я, мышка-норушка!

– Я, лягушка-квакушка!

- А ты кто?

- А я зайчик-побегайчик.

– Иди к нам жить!

Русская народная сказка

Такси остановилось перед светофором, и вереница пешеходов, дождавшихся своей очереди, поплыла через переход. Марина вздрогнула: растерянный, словно заблудившийся и еще не догадавшийся встать и заплакать ребенок, дорогу медленно переходил Солдат.

– Выпустите нас здесь, пожалуйста! – Марина мгновенно распахнула дверь, выскочила и побежала.

В это время зажегся зеленый, и такси, прежде чем остановиться снова, пришлось проехать вперед и повернуть, так что когда Владимир Игоревич расплатился первой попавшейся купюрой и бросился следом, Марина уже успела догнать Солдата и чуть не броситься ему на шею. Солдат счастливо прослезился (расшатанные на войне нервы) и похлопывал ее по плечу.

– Я так рад... У меня в этом городе никого, кроме вас, нет...

Владимир Игоревич остановился в недоумении, откуда взялось это чудо, нелепое, словно из массовки для фильма о войне, но решил ничему с этой женщиной не удивляться, а спокойно ждать. Как-нибудь да разъяснится. И правда, Марина про него вспомнила, тревожно поискала глазами и, найдя, словно успокоилась.

– Вы где, как? – накинулась она на Солдата, – я не догадалась вас спросить, устроены ли вы как-то? Простите мой эгоизм...

– Мы люди привычные, – радостно улыбался Солдат, открывая крупные прокуренные зубы, – сегодня здесь, завтра там. Сегодня в окопе, завтра во дворце – в холле на матрасиках...

– Будете пока у меня (у Марины язык не повернулся произнести слово жить), у меня три комнаты, а значит, еще одна свободна. А вот и ваш сосед – Владимир Игоревич, придем домой, познакомитесь поближе.

Владимир Игоревич согласно кивнул, отметив про себя одно – не конкурент.

Дома Солдат сразу отправился в отведенную комнату. Ему досталась бывшая спальня родителей Марины. Провожая гостя, она распахнула шкаф и кивнула на отцовские костюмы – попробуйте переодеться, будет немного коротковато, но все же штатское. Солдат благодарно кивнул. Он с нетерпением ждал, когда Марина выйдет, чтобы, наконец, скинуть сапоги и портянки, справедливо подозревая, что эта женщина, посланная ему Богом, никогда не нюхала солдатских портянок.

– И можете принять душ! – донесся до него звонкий голос из коридора.

Владимир Игоревич отправился с Мариной на кухню – варить кофе. Вскоре из ванной раздался звук журчащей воды, сопровождаемый кряхтеньем и фырканьем.

Марина не знала, как объяснить Владимиру Игоревичу появление Солдата, и решила поступить просто – не объяснять никак. В конце концов, не его дело – такой же гость, как он сам. Владимир Игоревич был терпелив и лишних вопросов не задавал.

Кофе сварился, его разлили на две чашки (если будет нужно, сварим еще, – сказала Марина), и стали пить: Владимир Игоревич с сахаром, Марина с черным пористым шоколадом.

Вскоре появился довольный Солдат в теплом свитере и неизвестно где нарытых дамских шерстяных рейтузах. Новая повязка на голове сияла белизной. Свежевыстиранные портянки были аккуратно развешены на батарее и почти не воняли.

– Эх, водочки бы! – совсем расслабившись, размечтался Солдат.

А водочка как раз нашлась, прямо из морозилки, где лежала еще и пара пачек пельменей, которые тут же сварили. И пировали, как короли. Марина решила, что и ей не повредит стопочка-другая. И действительно, напряжение немного спало, и сразу сильно захотелось спать.

– Извините, ребята, я вас оставлю, – сказала она, зевая, и ушла в свою комнату.

Подушка была необычно мягкой, призывая немедленно провалиться в сон. Но где-то на краю сознания шевелилась мысль – кто же он все-таки, Солдат? Если призрак, почему хочет есть и пахнет? А какая разница, кто? – шепнуло на ухо какое-то доброе астральное существо.

Оставшись наедине с Солдатом, Владимир Игоревич попытался завести разговор, познакомиться, что ли, поближе. Но на самый обычный вопрос, про имя и откуда родом, Солдат пустился в путаные рассуждения о том, что настоящий солдат обязательно безымянный, неизвестный, и что именно такому солдату ставят памятники и зажигают вечный огонь. При слове «огонь» солдат закрутил головой в поисках спичек, а в кармане дамских рейтуз нашлись заранее приготовленные папиросы. Табачок был, прямо скажем, так себе, и не курящий Владимир Игоревич закашлялся.

Определенно решив, что Солдат просто какой-то психически не слишком здоровый родственник (желательно, очень дальний) Марины, Владимир Игоревич поинтересовался, в каких боях он участвовал, на что получил исчерпывающий ответ, что войны все одинаковые, а окопы пахнут сначала сырой землей, а потом еще и клозетом. «А скольких врагов вам удалось уничтожить?» – на этот вопрос Солдат тяжело задумался, а потом удивленно выдал: «А ведь не знаю, ей-Богу, не знаю! – верно, убил многих... А вот удалось ли их извести до конца?»

Владимир Игоревич зевнул. «Спасибо за компанию, – но что-то я немного устал... Был трудный день...» Проходя мимо Марининой комнаты, он на секунду засомневался, а не стоит ли туда заглянуть? Может быть, его ждут? Но из комнаты доносился негромкий храп, с присвистом. Улыбнувшись и покачав головой, Владимир Игоревич удалился к себе.

Утро началось с запаха яичницы с колбасой. Солдат, засучив рукава, колдовал над сковородкой. Вчерашняя посуда была вымыта, и луч солнца, пробравшийся через окно на кухню с помощью каких-то акробатических трюков с отражениями-преломлениями, озарял его лицо свежевымытой улыбкой. Марина еще возилась в ванной под звуки воды, и Владимир Игоревич порадовался, что налаженная гостиничная жизнь так приятно разнообразится. Он покрутил ручку приемника – работает! – и жизнерадостный фон какой-то бодрой радиостанции гармонично наложился на всю картину.

Автомобильные новости – пробки на Лиговском проспекте и Стрелке Васильевского Острова. Пожар в квартире на улице Дыбенко. Температура воздуха 3 градуса ниже нуля, ветер западный, 5-10 метров в секунду, облачно. По вашим заявкам песня Тату “Я сошла с ума”. Взрыв в гостинице “Меркурий” прогремел сегодня ночью в 4 часа 22 минуты, число жертв и пострадавших не сообщается. Предполагают, что сработало взрывное устройство в номере на втором этаже. Подробности в следующем выпуске. Оставайтесь с нами, телефон рекламного отдела 236-13-60.

Владимир Игоревич слегка позеленел. «Что случилось?» – встревоженно спросила выходящая в махровом халате Марина. Он молча указал на радио, но оттуда уже пела Таня Буланова: «будет все у нас хорошо».

Набирая знакомый номер, Владимир Игоревич сумел взять себя в руки и ответить Марине: «В моей гостинице сегодня был взрыв».

– Василий Генрихович? Я? Да жив! Точно мой номер? Нет, нет – был у женщины. Сейчас поеду прямо туда. Не нужно? Да, понял, и на фабрике пока не появлюсь. Да, буду на связи. Мобильный отключить? Да-да, конечно! Марина, скажите, пожалуйста, какой здесь телефон?

Марина назвала номер, вздохнула, и молча села на табуретку.

– Что у вас здесь происходит? Ведь войны нет? Почему взрывы? – спросил Солдат.

– Да, войны нет, а взрывы есть, – Марина собралась варить кофе, потому что пока земля вертится вокруг солнца, с утра следует пить кофе, а уже потом рассуждать.

– Марина, вы спасли меня уже дважды... – удивился Владимир Игоревич.

– А вы этому, Генриховичу, действительно доверяете? Может быть, лучше в милицию?

– Без милиции не обойдется, но нужны еще ходы совсем по другому ведомству (при этих словах Владимир Игоревич сделал очень значительное лицо). Но теперь мои аргументы действительно серьезные. Вот только не хочется вас подводить, видите, все очень рискованно?

Марина в ответ только усмехнулась – мало ли какие на земле ведомства?

Глава 13. Храм

– Как к вам пришла мысль, что нужно начать возводить Вселенский храм?

– Эту идею я вынашиваю с юности. Обсуждал ее с Рерихом – он меня поддержал. Но тогда в нашей стране не было возможности. Меня, правда, приглашали Фидель Кастро и Джавахарлал Неру. Но я решил, что храм должен строиться там, где лежат мои предки. Но много лет я никак не решался: не было благословения высших сил.

– И когда же оно пришло?

–Во время медитации в апреле 1992 года ко мне явился старец. Тот самый, что когда-то вернул меня на землю. Я сразу понял, что это был Господь. Он мне сказал: “У тебя во дворе стоят лом и лопата. Встань завтра рано утром и начни копать”. Так я и поступил. Копал 10 часов без передыху. А к вечеру приехал один мой приятель. Поинтересовался, что я делаю. “Строю Вселенский храм”, – сказал я ему.

Из интервью Ильдара Ханова Анатолию Белевцеву

“На берегу Волги строится храм всех религий”

“Экспресс-газета”, 25 Июня 2001

Никакие чрезвычайные происшествия не смогли помешать Марине выполнить свою работу. А что, даже хорошо, успокаивает нервы – пропылесосить 160 квадратных метров, протереть пыль, выгладить десять мужских сорочек и четыре женские блузки. На журнальном столике кроме знакомых глянцевых журналов Марина отметила новую книжку “Энциклопедия. Беременность и роды”.

Домой хотелось вернуться побыстрее, приготовить какой-никакой обед. В хозяйстве завелось двое мужиков, а это, девочки, не шутки... В паре кварталов должно быть кольцо новой, довольно удобной маршрутки, и Марина отправилась туда.

В город входили сумерки, делая явное тайным, или, уж во всяком случае, таинственным. За поворотом неожиданно открылась выстланная брусчаткой площадь, которую Марина никогда раньше не видела. Не слишком широкая, посередине фонтан «Три грации», по сезону еще бездействующий, площадь выводила к монументальному зданию из черного в белесой дымке мрамора.

Присмотревшись, Марина решила, что это не просто особняк, а храм. Крыша была круглая, словно немного приплюснутый купол, она красиво подсвечивалась снизу зелеными лампочками. На фронтоне здания на специальных пьедесталах стояли громадные скульптуры невиданных зверей – полулягушек-полульвов. Похожие фигуры Марина знала на Петровской набережной, и назывались они Ши Цзы, но эти, мраморные, по высоте были в половину здания и сидели в профиль, глядя друг на друга огромными выпученными глазами. Массивная дверь по высоте заканчивалась там, где начинались пьедесталы. В здание входили и выходили люди, обычные женщины и мужчины с сумочками и портфелями. Вышли два подростка с фигурно подбритыми крашеными волосами. Пожилая женщина в спортивном костюме. Может быть, все же учреждение? Марине очень захотелось посмотреть, что там внутри.

Вошла она беспрепятственно, только женщина в ярком платке, повязанном так, чтобы лба было не видно, ритуально поклонившись, выдала ей бахилы, в каких часто можно увидеть людей в районных поликлиниках. «Скажите, пожалуйста, что здесь?» – спросила Марина. – «Шицзысский храм», – неохотно ответила женщина, ей некогда было разговаривать с теми, кто не имеет ни о чем понятия. Марина пошла дальше. Интерьер был одновременно строг и сказочен – высокие стены из того же черного мрамора, полуколонны, ниши со скульптурами – кентавров, русалок, сфинксов – всех, кто имеет двойственную природу. Из освещения была только подсветка ниш, лишь немного доставалось полу, и Марина почти споткнулась, когда ровный пол превратился в лестницу, ведущую в следующий зал.

Ступенек было штук сорок, и приходилось все время всматриваться под ноги, чтобы не покатиться вниз. Внизу сумерки оказались еще гуще, подсветка была только на потолке, и напоминала она звездное небо. Еще одна лестница спускалась вниз. «Как странно! – подумала Марина, – все время опускаться, и где же алтарь? Или что там у них?»

– Тайного алтаря достигают лишь те, кто проплыл по водному лабиринту, – словно услышав вопрос Марины, объяснила взявшаяся откуда-то служительница, и ее лицо было явно различимо, словно подкрашенное фосфоресцирующей краской. Угадывался и цветастый платок. И глаза постепенно привыкли к темноте.

Тогда Марина увидела, что новые ступеньки спускаются прямо в воду, и то тут, то там на ступеньках лежат кучки оставленной кем-то одежды.

– А туда можно? Если я крещеная?

– Вероисповедание - ваше личное дело. А в лабиринт плывут только те, кто готовы. Большинство ограничивается омовением. Но никому не запрещено, – без тени эмоций произнесла служительница, – одежду оставьте здесь.

Марина разделась и попробовала ногой воду, вода была теплая, теплее, чем в обычном бассейне. Марина вошла по грудь и поплыла. Она не умела выдыхать в воду, но плыла довольно уверенно. Водных выходов было несколько, они были обозначены зелеными фонариками.

Марина вплыла в кривой коридор и поплыла по нему. Свод был довольно высокий, а по форме словно одна круглая арка плавно переходит в другую. Каждый всплеск воды отдавался гулким эхом. Иногда путь раздваивался или даже растраивался, и Марина неизменно выбирала самый левый, чтобы иметь шанс по крайней мере выбраться обратно. В какой-то момент показалось, что впереди тупик, что свод уходит в воду, а под водой даже недолго Марина плавать не умела. Но это оказался только следующий поворот.

Поискав ногой дно, Марина убедилась, что глубина настоящая, и стало немного страшно. Гладкие стены, за которые не уцепиться, заставляли плыть без передышки, и Марине казалось, что она плывет уже не меньше часа, а то и полутора. Она постаралась совсем успокоиться и легла на спину без движения, расслабив руки и ноги. Мягкий зеленый свет, теплая и ласковая вода звали ко сну, но вот как раз спать было страшно.

Немного отдохнув, Марина двинулась дальше. Вскоре ей показалось, что света становится больше, а свод выше. Сердце заколотилось. Еще метров триста, и Марина действительно вплыла в небольшой зал. Бассейн занимал половину зала, и ступеньки вели вверх к мраморной вазе, в которой из черной земли росли настоящие белые лилии. Перед вазой в молитвенной позе сидел человек. Он склонил голову и что-то шептал беззвучными губами. С потолка свисала бронзовая люстра с зелеными лампами, так что и человек, и лилии казались зеленоватыми.

Человек повернул голову и, улыбнувшись, кивнул Марине. Марина взглянула и обмерла – это был Володя Гаупф, студент, выкинувшийся из окна своего дома почти двадцать лет назад.

– Это и есть тайный алтарь? – только и смогла спросить Марина.

– Тайных алтарей много, – ответил Володя, – здесь алтарь для тех, кто молится живому. Подумай, ведь все алтари по сути своей рукотворны, и только живое создал Бог.

То, что Володя сказал не «подумайте», а «подумай», заставило Марину предположить, что тот ее узнал, и что разговор можно повести в другое, более личное русло.

– Володя, а ты, наверное, жалеешь?

– «Сожалею о содеянном»? – усмехнулся Володя. – Может быть... Нам только кажется, что мы совершаем поступки... На самом же деле мы только начинаем их совершать, а чтобы закончить, не хватит ни одной человеческой жизни.

– Ты хочешь сказать, что они живые, поступки, и живут дольше, чем мы?

– Пожалуй, так... Но мне уже пора. Выйти отсюда просто, – и Володя указал на дверь сразу за колонной.

Некоторое время Марина сидела одна. Она так долго смотрела на лилии, что и они стали казаться рукотворными. Марина подошла, понюхала. Пахло настоящей травой.

Спустившись снова в бассейн и проплыв в подсказанную дверь, Марина через несколько минут оказалась в самом первом зале, там, где была оставлена одежда. С какой-то новой легкостью Марина вышла из воды. Сухая.

Глава 14. Весна

В город постепенно пришла весна. Несколько раз она обманывала, снова оставляя разнеженную публику и уже набухшие почки деревьев на волю морозов, явленных за одну ночь сугробов вместо вчерашних ручейков и луж.

Первые цветы каждый год появлялись раньше листьев и травы. Женщина из соседнего дома разводила на газонах голубые подснежники и крокусы. И это хорошо, ведь весна и должна быть голубая, а желтым, как мать-и-мачеха, должно быть лето – думала Марина. Она любила постоять и посмотреть на цветы, прорывающиеся сквозь прошлогодние листья, которые почему-то никто не убирал, а раньше, помнится, убирали сами жильцы, выходя с граблями на ленинский коммунистический субботник.

В один из дождливых весенних дней, пахнущих землей, родилась Юлька. Марине выдали денег на приданое, и она с удовольствием посещала жизнерадостные детские магазины и советовалась с продавщицами. Наполненные пакеты за ней следом таскал воодушевленный такой ролью Солдат. У Светланы были какие-то проблемы со здоровьем, и девочка родилась немного раньше времени. Хотя ребенок был вполне здоров, из-за матери их держали в больнице. Светлана лежала в отдельной платной палате, Марина ее навещала, докладывая о магазинных успехах. Детская, которую из суеверия не готовили заранее, стараниями Марины была уже снабжена кроваткой и пеленальным столиком. Ванночка и всевозможные кремы-лосьоны с памперсами во главе, жидкости для купания, пеленки, боди и даже музыкальная карусель на кроватку – все было приготовлено.

Юлька была очень маленькая, почти игрушечная. Она лежала в кроватке, похожей на магазинную тележку, уверенно и требовательно подавая голос. Счастливая мамаша постепенно приходила в себя, вот только молока было мало, и пришлось Марине выяснять, чем нынче подкармливают малышей.

Ее не очень удивило, что Светлане не бросились помогать многочисленные приятельницы – теперь это принято, что у каждого свои проблемы и не нужно никого «грузить». Если не решить самим, наймите человека, собственно, Марину. – А если нет денег? – Заработайте! – А если заработать удается не так уж много? И Марина, как человек читающий, в своих мыслях неизбежно пришла к теме «маленького человека», столь любимого русской литературой.

«Все мы вышли из гоголевской “Шинели”», – сказал Федор Михайлович Достоевский, литератор сказал о литературе. Но Марина не была литератором, и фразу предпочитала толковать буквально – все мы Акакии Акакиевичи. Только у одних – шинель, а у других – особняк, яхта, нефтяная скважина, заводик, фирменная коляска и лучшие на свете памперсы. А в одном интервью известный режиссер сказал, что и он, мол, теме маленького человека уделяет достаточное внимание. Как будто сам он большой, этот режиссер, и его творчество, его имидж и его популярность – это не та же самая шинель.

Что же касается литературы, то ей противопоказаны любые цивилизованные отношения. Представьте себе, что бы осталось Гоголю, если бы Акакий Акакиевич свою шинель вовремя застраховал?

Развлекая себя подобными рассуждениями, Марина сама не заметила, как подошла к дому, где жизнь втроем тоже начинала как-то налаживаться. Она знала, что дома ждет ужин, приготовленный Солдатом. Что Владимир рано или поздно непременно появится, хотя никакая опасность сейчас (она знала), не грозит, и приезжает он исключительно из-за нее, Марины, но совершенно не хотелось торопиться. Вот ведь и весна не торопится – скоро май, а зеленой травы почти не видать. Знала она и то, что Солдат Владимиру интересен, хоть он и придумал себе, что это очень давно скрывающийся дезертир, к тому же немножко тронутый, но не опасный.

Эта парочка часто сидела вдвоем на кухне и гоняла чаи. Владимир время от времени подкидывал провокационные вопросы, Солдат же с наивностью ребенка их обходил, давая честные и никоим образом не удовлетворяющие ответы. Свидетельницей одного такого разговора оказалась как-то и Марина.

– А в каких войсках ты служил?

– Все больше в сухопутных. К примеру, в 7-ой Восточно-Сибирской стрелковой бригаде.

– И что, стрельбы на полигонах устраивали?

– Какие полигоны, что ты! Защищали Порт-Артур, пока этот проклятый немец его не сдал.

– Порт-Артур?! Это в каком же году было?!

– Известно в каком, в 1904 от Рождества Христова.

– Гм-м... И как воевалось?

– Воевали на совесть, за Царя и за Веру. Много наших полегло, а я вот – контужен.

И Солдат показал на голову. А Владимир подумал, что верно и впрямь Солдат контужен (и на учениях погибают, а сейчас Чечня, Афганистан еще на памяти – да мало ли что?), и не дезертир небось, а комиссовали по состоянию здоровья. А человек ничего другого, кроме как воевать, делать и не умеет. Решил Владимир, что надо Солдата грузчиком к себе на фабрику взять, все при деле будет, и Марининой шее полегче будет.

Марина же Солдатом не тяготилась, помощник он был хороший. Вопросом же, сколько он у нее пробудет, особенно не задавалась, предоставляя событиям идти своим чередом.

Раздался звонок в дверь. Это оказалась соседка, Зинаида Степановна Ч., которой в одиннадцать вечера срочно потребовалось подсолнечное масло.

В почтовом ящике Марину ждали сразу два сообщения из внешнего мира. Первым была квитанция на оплату квартиры, сумма на которой вызывала изумление. Прочитав повнимательнее, Марина обнаружила, что за все коммунальные услуги предлагалось платить за трех человек, а не за одну прописанную Марину. Это было логично, хотя и противоречило нормативным положениям, ведь это гости, а не прописанные жильцы. Вот если люди прописаны, но не живут, они неизбежно платят за газ, воду, уборку, обслуживание лифта и т.д. и т.п. Поговаривали, что уехавшему на два года в командировку профессору Лозовскому удалось доказать, что они с семьей не проживали в своей квартире, и, соответственно, не пользовались газом, гор. и хол. водой, не мусорили ни в лифте, ни рядом с лифтом, и вообще не выбрасывали в мусоропровод пластиковые бутылки, упаковки от молока и картофельные очистки. Но итогом формальной победы над бухгалтерией был инсульт, и больше желающих бороться за правое дело в доме не находилось.

Но Марина еще не знала, что общественно-полезная деятельность Зинаиды Степановны Ч. не ограничилась повышением квартплаты. Уже не входя в правление жилищного кооператива по причине весьма почтенного возраста, она тем не менее наблюдала за всеми гостями дома, и в свете последних решений правительства об ужесточении паспортного режима (а именно обязательной регистрации в российских городах для российских граждан, а для иностранных – скорого введения миграционных карт) проявляла бдительность, возвращающую ей, Зинаиде Степановне Ч., уже казавшееся забытым ощущение молодости и весны.

Письма, написанные мелким убористым почерком с явным лидерским нажимом, уже лежали в прокуратуре, местном отделении милиции, администрации района и газете Санкт-Петербургские ведомости, и Зинаида Степановна ждала официальных ответов, чтобы дать делу ход дальше, в известные инстанции и в Кремль. Имея многолетний опыт (если не сказать призвание) переписки с государственными учреждениями, она понимала, что «сверху» они все равно попадут «на места», так что все следует делать по порядку. Проволочки расстраивали, и вспоминались те радужные времена, когда реакция на любую анонимку наступала в считанные дни, и эти дни Зиночка ходила королевой, тайно влияющей на судьбы своего народа.

Впрочем, в анонимках Зиночка не лгала, скорее фантазировала, опираясь на факты, позволяя себе их слишком вольную, почти художественную трактовку. Творческий полет вел далеко, и в государстве не тоталитарном она легко бы переквалифицировалась в сценариста детективных сериалов или в корреспондента желтой прессы. Но в России ее молодости вся пресса была одного цвета, и детективный сериал был один – «Следствие ведут знатоки».

Не лгала Зинаида Степановна и теперь, скрупулезно отмечая даты, и в какое время выходит из квартиры и возвращается вся троица. Записывала и «свидетелей», которые могли пригодиться позже, когда дойдет до дела.

Поздоровавшись с Зинаидой Степановной, отдыхавшей на скамейке у парадной, Марина вскрыла конверт с множеством марок и штемпелей. Писали родственники из Австралии.

Уже давно они купили авиабилеты в Петербург, а вот с отелем ничего не получается – все турфирмы ссылаются на 300-летие города и отказывают в брони. А посему возможно ли остановиться у Марины, или лучше сдать билеты до лучших времен? Вспоминая сказку про теремок, Марина попыталась угадать, кто же будет тем медведем? – но пока решила переселить на время приезда гостей мужиков в одну комнату, а австралийцев разместить в родительской спальне.

Светлана с Юлькой из больницы, наконец, выписались, и хлопот прибавилось. Гулять с коляской приспособили Солдата, «за довольствие». Погода баловать не желала, и в качестве форменного обмундирования был выдан зеленый зонтик, он выписывал по микрорайону правильные геометрические фигуры.

Марина ходила на рынок, готовила, гладила, помогала купать Юльку в ванночке. Светлана все еще пыталась хоть немного кормить сама и часто спала днем, по ночам укачивая перепутавшую время суток Юльку.

Счастливый папаша теперь сражался с семейным бизнесом один, свое присутствие в семье обозначая главным образом отсутствием грубых материальных проблем.

В целом справлялись, и Марину беспокоила главным образом невозможность поехать к тетке Стефании на свадьбу, но она надеялась подыскать себе замену.

Глава 16. Предъюбилейная

Северная Столица готовилась к трехсотлетию, приводя в ужас аборигенов. Ожидали несколько десятков правительственных делегаций. Поговаривали, что во время приезда высоких гостей не будут продавать бензин, чтобы никто не вздумал поехать в исторический центр на автомобиле или, на худой конец, на общественном транспорте. Метро, говорила одна знакомая дама, у которой племянник служил там ночным ремонтником, будет работать только на вход.

Чтобы пешеходы отвыкли бродить в неположенных местах когда вздумается, было решено разводить мосты, выбирая время для этого события с помощью генератора случайных чисел. Для производства таких генераторов был построен специальный заводик рядом с заводом тротуарной плитки.

Старушки скупали крупу, спички и мыло. Молодые дамы скупали мюсли и йогурты. Мужское население пополняло запасы презервативов, сигарет и спиртного, опасаясь введения талонов. Детей эвакуировали на дачные участки с боннами, гувернантками, собаками и кошками. Менее обеспеченные родители занимались членовредительством, чтобы получить вожделенный больничный и отправиться в эвакуацию сообща и с удовольствием.

Петербургский Зоопарк сменил вывеску на Зверинец, так как никто уже не понимал, что ЗОО – это сокращение от «зоологический». И все же именно ЗОО на всех рекламных щитах и плакатах города придавало особую пикантность всей пиаровской кампании.

В городе не осталось безработных – они висели на специальных веревках, закрепленных на крышах домов, и красили фасады.

Бомжей вывозили эшелонами, вооружив предварительно ведрами с хлоркой и швабрами, – протирать русско-китайскую границу от атипичной пневмонии.

Глава 17. Сирень

И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулaсь со столa.

Арсений Тарковский

Марина давно знала, что «так судьба стучится в дверь» – это для любителей цитат, а входит она как раз без стука, деловито и обживается в считанные секунды. Свою судьбу Марина не предчувствовала никогда, как не видела никаких указаний и знаков в этот майский день, полный отражающихся в лужах кустов сирени, из этих луж они пытались дотянуться ветвями, сказать, остановить?

Дождь только что прошел, оставив в память о себе много воздуха, мокрую траву и запах земли. «Как удачно, самое время гулять с Юлькой», – так думала Марина в круговороте налаженного быта, подходя к Светланиному дому. На звонок никто не вышел. Удивившись, Марина открыла дверь своими ключами. Коляски в коридоре не было.

Наверное, Светлана что-то перепутала и вышла гулять сама – вот первая мысль, но ее тут же развеял Юлькин плач, доносящийся из спальни. Марина туда. Рядом с Юлькой прямо в кроватке лежали записка и спортивная сумка.

Мариночка, простите! Нам приходится скрываться. Я боюсь за Юльку, поэтому оставляю ее Вам. За нами следят, так что коляску я увезла – пусть думают, что с ней. Надеюсь на Вас! Того, что в сумке, должно хватить на несколько лет (с Вашей-то экономией!). Будем живы – найдемся! Спасибо!

Марина на минуту потеряла дар речи, но, поскольку рядом была одна Юлька, никто этого не заметил. Шестое чувство заставило подхватить ребенка, сумку и выскочить из квартиры. Снизу быстро поднимались какие-то люди, и Марина неожиданно для себя пошла по лестнице вверх. Она слышала, как подошли к двери и, увидев, что она раскрыта, чертыхнулись – «кажется, опоздали!», но в квартиру вошли. Марина посидела минут пятнадцать на корточках у батареи, Юлька на руках затихла и уснула, но могла раскричаться в любую минуту. Марина открыла спортивную сумку, запихала за батарею пачки валюты, положила Юльку на освободившееся место, и, оставив дырочку для воздуха, комсомольской походкой сбежала вниз. Никто не помешал.

Сирень сияла каплями еще не успевшего высохнуть на солнце дождя.

Так в теремке появилась Юлька. Задумываться о причинах и следствиях было особо некогда, нужно было налаживать жизнь. Солдат был послан за деньгами за батареей, они, как ни странно, оказались целы, и в считанные часы у Юльки появились новые пеленки, распашонки, бутылочки для смесей и сами смеси. Все было не столь шикарным, как у Светланы, и коляску Марина вообще купила подержанную, с рук.

– Какая хорошенькая девочка! Это Ваша? – фальшивым голосом стала выспрашивать у Солдата Зинаида Степановна Ч., заглядывая в коляску.

– Моя! – радостно отвечал Солдат, который теперь был больше похож на завхоза какой-нибудь библиотеки, или детской спортивной секции, или клуба любителей аквариумных рыб.

– А кто же мамочка? – продолжала интересоваться Зинаида Степановна.

– Мамочка в больнице! – догадался соврать Солдат, он не был дипломатом, но ответ прозвучал вполне правдоподобно.

– А-а, какая жалость! – разочарованно произнесла Зинаида Степановна, решив, что и впрямь какие-то Маринины родственники явились рожать из провинции, и поскольку будущая мамаша лежала на сохранении, ее и не было видно.

Марина развешивала пеленки на балконе, Солдата и Зинаиду Степановну видела, но самого разговора было не слышно, и тем не менее он ей не понравился. Она попыталась представить, что будет, если с балкона 4 этажа случайно уронить тазик со свежевыстиранным бельем, но решила, что, скорее всего, промахнется и попадет как раз в куст сирени. Сирень было жалко.

Солдат (удаляющаяся немного сутулая спина, широкая шея и крепкий, коротко стриженый затылок ) действительно производил впечатление счастливого папаши – так не вязалась с тяжеловатым обликом старательная мягкость походки. Коляску он оберегал, балетно избегая выбоин и колдобин, и это вызвало у Марины улыбку. Прорвемся! С такой-то армией!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЖЕЛТОЕ И БЕЛОЕ

Глава 18. Сентябрь

Казалось, что листья под ее ногами обгрызены каким-то зверьком. Это клен, да, конечно, это клен. А у дуба листья аккуратно вырезаны старательной школьницей. Березкины листья похожи на клочки – оторвали и летают они теперь стаями по дорожкам, желтая поземка, шепот и шелест.

Марина катила коляску по парку, в котором зеленое из последних сил цеплялось за сосны да елки, цеплялось намертво, и когда оно выстоит и победит, парк снова будет казаться зеленым. Но сейчас конкуренции красок явно не выдерживает – желтое, красное, бурое огромными мохнатыми кистями закрашивает мир до горизонта.

Много в этом году рябины, Марине нравится. Остановилась, сорвала веточку, показала Юльке. Та улыбается, уже начинает разбираться в игрушках, выросла за лето. При всем обилии суеты лето словно проскочило мимо, так, яблочко покаталось по тарелочке, показало Маринину дачу, Солдата, таскающего ведра из колодца, Владимира Игоревича, приезжающего из города на электричке с рюкзаком продуктов. Печку топили, кашу варили.

Как-то удалось пережить и вторжение родственников. В последний момент им пришлось лететь через Москву, и столица им очень понравилась, что Марине почему-то показалось обидным. Так что гостей она со спокойной совестью предоставила самим себе.

Гости между тем пару представляли собой весьма колоритную – она маленькая и темная, а он большой и плотный (огромный такой пупсик) и с огромной гривой вьющихся волос. Они старались посещать все юбилейные мероприятия и каждый раз жаловались на отсутствие общественных туалетов. Марина смеялась, приглашала в свой, с удобным стульчаком и чистый. Австралийцы в ответ смеялись, и, казалось, никакой пограничной линии нет, – но свой город Марина им так и не показала. Да ей и некогда было.

Не смогла она поехать и на свадьбу к тетке Стефании. И, уж конечно, не потому, что постеснялась взять с собой всю компанию. Причина была до обидного банальная – как оформить визу на Украину, в другое отныне государство, чужому ребенку и привидению-призраку (так Марина впервые назвала про себя Солдата, конечно, никакое он не привидение, – ну а кто?).

Невзирая на абсурдность ситуации, Марина сумела втолковать что-то тетке, и та, хоть ничего и не поняла, сочла ситуацию серьезной, и обещала сама нагрянуть зимой, а то и на Новый год. Может быть, помочь.

Отсутствие личного времени стало для Марины самым страшным испытанием: не было его ни на чтение, ни на состояния. Даже сейчас, прогуливаясь с коляской по осеннему парку, Марина пыталась вспомнить, сколько осталось памперсов, и купила ли она «Аистенка» для стирки детских вещей.

На другом конце кленовой аллеи показалась одинокая белая собака. Она бежала целеустремленно, чуть подпрыгивая, и совершенно не смотрела по сторонам. Ну, хоть бы раз задрала лапу, или хотя бы пенек обнюхала... Когда собака подбежала ближе, Марина с удивлением увидела рожки, копытца и пытливо уставившиеся на нее раскосые глаза. Это оказалась козочка, одинокая заблудившаяся козочка, которая подошла и потянулась острой мордочкой к Марине. Жаль, нечем было угостить.

Так они и пошли – Марина с коляской и козочка, и шли довольно долго. Дойдя до перекрестка, Марина хотела развернуться и пойти в сторону дома, но козочка заблеяла и побежала по дорожке влево. Отбежала – оглянулась – идет ли за ней Марина? Марина пошла.

Козочка петляла изрядно, иногда выбирая тропинки с вылезающими из под земли корнями, по которым коляску было трудно провести, потом вдруг снова выходила на какую-нибудь аллею, вновь сворачивала. Марина уже потеряла ориентацию, в какую сторону возвращаться, но успокаивала себя, что все же парк не лес – заблудиться невозможно. Да и спросить у кого-нибудь можно. Только у кого?

Тут только Марина заметила, что и мамашки с колясками куда-то исчезли, и пенсионерки, чинно прогуливающиеся парами и поодиночке, тоже растворились. Но где-то неподалеку слышны были голоса.

Тем временем козочка вывела на большую поляну. Посредине поляны стоял огромный пень. Пень был украшен искусственными цветами, елочными шарами и именинными свечками. Рядом с ним был разложен костер, а вокруг, по краю поляны, сидели люди, одетые в желтое, и тихо между собой разговаривали.

Козочка вышла на середину поляны и улеглась рядом с костром. Марина тоже оказалась в центре круга и не знала, что делать дальше. Люди между тем сдвинулись ближе к костру, и пройти обратно через эту желтую сидящую стену было практически невозможно.

Желтые на Марину внимания не обращали, занятые каким-то своим ритуалом. Когда они встали, одежды их предстали взору полностью. Они напоминали банные махровые халаты с капюшонами. Общая мешковатость облика скрывала пол, только бороды кое-где его выдавали. Люди сели на землю, и откуда-то появились перед ними игрушечные барабаны. Они стали выбивать на них ритм ладонями, сами же смотрели на огонь. Марина стояла завороженная, и в какой-то миг ей показалось, что она в театре.

Одна желтая фигура поднялась и под звуки барабанов стала выделывать замысловатые па: то прыгать на одной ноге вокруг своей оси (вторая при этом задрана на 90 градусов), то приседать, раздувая щеки, а руки при этом подражали крыльям взлетающей птицы. Лицо этой женщины (а Марина почему-то была уверена, что это женщина) напоминало лица с японских миниатюр. Она двигалась все быстрее и быстрее (а барабаны гремели все громче и громче) и в какой-то момент начала кружиться вокруг Марины.

Вдруг все стихло, и женщина остановилась. Она в полуприседе застыла напротив Марины и протягивала ей нож размером с хороший топорик. Что от нее хотят? – Марине стало совсем не по себе, и она сильнее вцепилась в ручку коляски. «В театре, да только на сцене», – подумала она. Женщина тем временем пыталась жестами объяснить, что от Марины требуется: она должна была зарезать козочку. Козочка смотрела печальными глазами и кивала головой. Желтые (а их было человек пятьдесят) неотрывно смотрели на Марину.

Почему-то не было страха. Если бы Марина была одна – другое дело, но сейчас, когда у нее на руках доверенная ей судьбой Юлька – какой уж тут страх? И было знание, что козочку резать нельзя.

Марина взяла у женщины нож. Та словно поклонилась и отошла в общий круг. Снова забили барабаны. Неожиданно для себя Марина стала танцевать, не теряя из виду коляску и в любую секунду готовая кинуться в бой.

В самой середине поляны трава была вытоптана, и гладкая твердая земля показалась черной бумагой. И Марина стала на ней рисовать – ножом. Она сама не понимала, что рисует, – геометрические фигуры, кусочки орнаментов, буквы. И вдруг послышался вздох ужаса – это желтые перестали бить в барабаны. Потом они что-то закричали, замахали руками, а когда Марина остановилась, подняв над головой нож, – бросились врассыпную. Их скоро не стало заметно на фоне желтых листьев.

На поляне остались Марина, Юлька в коляске и козочка. Козочка сказала ме-е-е и лизнула Маринину руку. Домой они пошли все вместе.

Глава 19. Машка и другие

Владимир Игоревич по-прежнему жил у Марины. Но кое-что существенное все же изменилось. Случилось это само собой, в день, когда приехали австралийские названные родственники. Марина полагала, что комната Солдата станет этаким мужским общежитием на время «бедствия», но Владимир Игоревич настоял на своем, и не без удовольствия. Не остановила его и спящая рядом Юлька, так что все они втроем вполне напоминали счастливое семейство, и именно с этим ощущением проснулись на следующее утро.

За окном сиял легкий весенний день, с солнышком и облаками, с птичками. Чего не оказалось, и это странно, – так это ощущения новизны, взрыва эмоций.

Марине казалось, что так они жили давным-давно, и так будут жить вечно. Мысли, мешающие так думать, она отгоняла, словно надоедливых мух. И больше всего она боялась звонка Юлькиных «биологических» родителей и того, что Юльку отнимут. А Владимир Игоревич был свой, не опасный, заботливый и теплый.

В душу же Владимира Игоревича заглянуть не так просто, так что судить о его чувствах лучше по поступкам. А поступок был такой – терпение. Он терпел образ жизни Марины, странную публику вокруг, фантазии, маленького чужого (впрочем, очень симпатичного) младенца, а теперь вот еще и козу...

Итак, в Маринином доме появилась козочка. Для нее пришлось освободить кладовку, вынеся на помойку рваную резиновую лодку, колеса от детского велосипеда, пять тонн старых журналов и три чемодана с отрезами ткани, уже помеченной молью. Нужно было запасать сено, но пока еще оставалась на газонах трава, козочку выводили пастись. Молоко она давала, и Юлька пила теперь не какие-то там искусственные смеси, а настоящее козье молоко.

Конечно, попыталась вмешаться вездесущая Зинаида Степановна. Но Марина ей объяснила, что у девочки аллергия на коровье молоко, и что настоящая натуральная коза это единственный способ ее спасти. А если Зинаида Степановна хочет, она может присматривать за Машкой (так назвали козу), чтобы та вела себя прилично и не объедала кусты сирени – за отдельную, разумеется, плату. Зинаида Степановна возмутилась подобной наглостью, но подумав, что деньги лишними не бывают, согласилась. Результаты превзошли все ожидания.

Теперь, когда у Зинаиды Степановны появился объект, требующий постоянного наблюдения, жители дома №34 вздохнули с облегчением. По окрестным дворам и скверам гуляла странная парочка – старушка в сиреневой панаме и белая коза. Старушка, не умолкая ни на минуту, ругалась на козу: «Куда пошла, дрянь такая?! Это, по-твоему, съедобно? Кушай, кушай, скоро зима, сварят тебя, помяни мое слово. Иди сюда, Машка проклятая, здесь еще вполне свежая травка... У, вражеский элемент, куда тебя несет – жить надоело?» И так весь день. Зинаида Степановна, приобретшая, наконец, реальную власть над живым существом (так ей казалось), помолодела лет на десять. На деле же всем заправляла коза Машка, которая ходила куда хотела, жевала и грызла и переходила улицу в неположенном месте.

Холода, тем не менее, надвигались. И хотя Машка в быту вела себя как собака – т.е. справляла нужду исключительно на улице, – знающая жизнь Зинаида Степановна не без основания опасалась, что найдутся бдительные соседи и вызовут СЭС. И тогда – прощай Машка... Старушка же привязалась к ней по-настоящему, как ни к кому в жизни, и коза платила ей отношением вполне дружеским – когда, устав от прогулок, Зинаида Степановна усаживалась на какую скамеечку передохнуть, Машка клала ей голову на колени и заглядывала в глаза своими мудрыми раскосыми очами и выразительно моргала.

Зинаида Степановна считала Марину существом легкомысленным и безответственным и решила взять дело в свои руки. Та не возражала. Старушка сняла кирпичный отапливаемый гараж, в прохладной яме они с Солдатом сделали запас еды на зиму – капусту, морковку, репку. Зинаида Степановна научилась доить козу и сама приносила Юльке свежее молочко.

За молочком-то Марина и побежала, когда услышала звонок в дверь. Но на пороге стоял человек в желтом с каким-то свертком в руках. Первая мысль была захлопнуть поскорее дверь, а вторая – что это бесполезно. Ведь если они знают, где она живет, спрятаться невозможно, нужно как-то договариваться. Человек вежливо поклонился и протянул сверток Марине. Серая такая почтовая бумага, перевязанная шпагатом, сургучная печать, как положено. Марина кивнула, сверток взяла и пошла на кухню.

Посидев минут десять, недоуменно глядя на посылку, Марина выглянула в окно. Человек в желтом стоял напротив и ждал. Взяв ножницы, Марина разрезала веревку. Развернула один лист упаковочной бумаге, в нем был сверток поменьше, в газете. Газета была советских времен, с фотографией Брежнева и статьей про пятилетний план. Развернула газету, и даже не удивилась, обнаружив в ней тесак, в крови, тот самый.

Нужно было отвечать. Что-то она им задолжала – может быть, смерть? Марина по какому-то наитию открыла дверцу холодильника. Там, готовая к жарке, лежала потрошеная курица. Это было как озарение – Марина схватила курицу, завернула в газету. Влезла на табуретку у окна и поманила рукой человека в желтом. Он, словно этого и ждал, поймав сверток, удалился. Нож Марина оставила себе.

Глава 20. Последняя

Юльку повезли на очередной осмотр в поликлинику. Марину там давно принимали за мамашу, она не возражала. А Солдат внизу караулил коляску, как и многие другие.

Шел снег, сухой и такой мелкий, что даже не верилось, что из него могут получиться полноценные сугробы. Но снег побеждал, намело, и уже не было видно земли и пожухших листьев, ушли в прошлое рыжие собачьи приветы. Мир кто-то перекрашивал, постепенно прорисовывая новое лицо, а вот верить или не верить этому лицу – личное дело каждого.

Обратно коляску катить по снегу было тяжело, и этим почтенным делом занялся Солдат. Марина же шла рядом, действительно похожая на счастливую мамашку, и докладывала, сколько Юлька весит, какой рост и что развивается она вполне, вполне по возрасту. Идти нужно было далеко, и Марина покормила Юльку из бутылочки еще в поликлинике, и теперь та мирно спала. Торопиться было некуда, и первый день настоящей зимы праздновал себя без спешки. Думалось-мечталось о Новом годе, подарках, которые Марина хотела подарить всем домочадцам. Обязательно, обязательно нарядим елку! С горящими гирляндами, шариками, – Юльке должно понравиться.

Подошли к дому, смели сугроб с крыши транспортного средства. Марина взяла Юльку на руки, а Солдат коляску, и вошел в подъезд первым. Марина шагнула следом и остолбенела: прямо на Солдата из темноты вышли двое с ножами.

Парням было лет по восемнадцать. Один в спортивной куртке, другой в кожаной, а лица были какие-то одинаковые. На лицах болезненная решимость. Взгляд пуст. «Эти вышли за дозой», – успела подумать Марина, а дальше события развивались настолько стремительно, что сложно было уследить. Парень повыше бросился на Солдата, но тот ударил его коляской, и парень упал. Солдат откуда-то достал тот, Маринин тесак, и пока первый парень, пошатываясь, поднимался, ударил второго. Тот осел, что-то булькнуло, изо рта потекла кровь.

Первый, как ни странно, не испытывая никакого страха от смерти товарища, уже успел подняться и снова бросился на Солдата. Солдат встретил нож грудью, а тесак одновременно ввел в живот нападающему. Они так и упали, словно обнявшись, и даже хрип был как будто общий.

А дальше было так. Солдат стал терять свою телесность и превратился в рыжее облако, тоненьким дымком без запаха уходившее вверх к потолку. Еще на середине пути он становился практически прозрачным, и у потолка можно было заметить лишь дрожание воздуха. На полу еще оставались одежда и ботинки, но и они, съежившись, как в обычном огне, истаяли в дым, только в серый и вонючий.

Одной рукой зажав нос, Марина аккуратно перешагнула через трупы наркоманов и стала подниматься по лестнице. Сердце стучало от пяток к затылку нотой соль диез, рука с Юлькой онемела. С трудом удалось извлечь из кармана ключ и попасть в замок.

Дома Марина занялась привычными делами. Юлька не проснулась, и Марина ее аккуратно развернула и выложила в кроватку. Вымыла руки, поставила чайник. Выглянула в окно: там было бело, как свадьба. Пока еще было тихо: ни соседских криков, ни милицейских сирен.

Марина вздохнула и налила себе чаю. Юлька как раз проснулась, и, конечно же, она в памперс уже не раз написала...

Владимир Игоревич вернулся в этот день поздно, трупы давно увезли, и соседи-зеваки разошлись по квартирам. Но дома он сразу понял, что Марина не в себе. И что-то еще было не так.

– А где Солдат? – поинтересовался он.

– Погиб... На войне... Как и хотел.

ЕЛЕНА НОВИКОВАMANIA GRANDIOSA

ЕЛЕНА НОВИКОВА
MANIA GRANDIOSA