ЕЛЕНА НОВИКОВА
ВЕЧЕРНЯЯ СЕРЕНАДА

			Голубой туман в долине,
			Быстро день кончается.
			На вершине,
			На рябине
			Воробей качается.
			(украинская народная песня)

Доктор Шуберт был зол. Мало того, что с утра опять убежал кофе, так еще в лифте пронесло соседскую спаниельшу Жанетту, и хотя ее хозяйка, миловидная старушка с сиреневатой сединой, убрала за компаньонкой немедленно, запах обещал оставаться в носу и памяти, по крайней мере, до вечера, ведь доктор Шуберт так чувствителен к запахам. Понятно, что неприятности на этом не закончились - отказался заводиться автомобиль, его видавший виды OPEL (он искал доктора Шуберта по всей Европе с ее и впрямь многочисленными видами, пока долгожданная встреча, наконец, не состоялась в Санкт-Петербурге, в день, когда от Шуберта ушла жена).

Да, это, несомненно, был вторник - у него по вторникам бывали благотворительные лекции для школьников, и жена с ярко накрашенными чем-то лиловым губами дожидалась конца лекции, чтобы сообщить о своем уходе, а он все говорил и говорил, причем последние сорок минут распинался исключительно о методах контрацепции (это в своей-то десяти- двенадцатилетней аудитории!), вызывая румянец смущения у вечно-невинной учительницы, из тех, что, вероятно, воспитывали еще наших прабабушек - этакие мадемуазельки без возраста со строгими прическами и кружевными воротничками на вымытых тонких шеях.

Доктор Шуберт поглядывал поочередно то на учительницу (с явным удовольствием), то на жену (без всякого удовольствия), отмечая, как закипает в ней какая-то жиденькая ненависть, сужаются глаза, резко и демонстративно меняются позы ее знакомого и почему-то такого чужого тела. Шуберт пытался выиграть время, чтобы вычислить, что за пакость она припасла на этот раз, фантазия сдавала. А вот пакость неожиданно обернулась свободой, новым избранником жены оказался торговец чаем, так называемый бренд-менеджер одной крупной компании, мужчина значительно серьезней, и, конечно, перспективней доктора, и она всего лишь хотела "продать кое-что", чтобы "немного одеться", чему доктор Шуберт, несомненно, должен был способствовать, ведь не может же он отпустить жену из дома голой.

"Могу", - у доктора Шуберта был не только юмор, но и известная доля смелости. Первой последовала пощечина (и ее видела та самая учительница, спускавшаяся с крыльца своей вечно юной походкой, ведь жена устроила разборку прямо в школьном дворе, и учительница поспешила отвести глаза, и даже споткнулась от смущения на последней ступеньке, но каким-то птичьим движением вспорхнула в исходное положение), но и остальное не заставит себя ждать, нет, этих иллюзий у доктора Шуберта не было. В школьном саду цвели яблони, и запахи были на редкость приятными.

Приятель доктора Шуберта еще по школе, толстый Гена, добрейшее существо, служившее нынче в охранной фирме, это именно он посоветовал купить на имевшиеся у Шуберта деньги автомобиль, только сделку не оформлять, а ездить по генеральной доверенности.

Так из жизни Шуберта ушла жена (впрочем, иногда навещающая, ведь мы интеллигентные люди, почему бы не поддерживать "дружеские" отношения?), и появился OPEL.

Так вот, в это злополучное утро OPEL не завелся. Доктор Шуберт не был механиком - он был доктором до мозга костей - он любил спазмы, одышки, толстые синие вены на ногах, у одной пациентки он любил зоб, у другой - отложения солей на загривке - как свои собственные, скажем, пальцы на ногах, а ноги у доктора Шуберта были стройные, покрытые густой рыжеватой растительностью, ногти гладкие и розовые. В процессе развода жене не удалось вынести из квартиры только квартиру, так и остался в ванной зеркальный потолок, и доктор любил отдыхать в воде, пахнущей натуральной еловой хвоей, и наблюдать в зеркале, что вот, мол, еще весьма приятный мужчина принимает ванну, да, мне бы такой определенно понравился. Нет, доктор не был голубым (о существовании этой темы он вспоминал главным образом, когда читал лекции - что вот, мол, и это нормально, и что единственно недопустимо в сексе - так это насилие), и в том, что ему в себе нравилось, он прежде всего искал признаки мужественности - сильные плечи (зарядка с гантелями), общую подтянутость, любвеобильную растительность на груди и ногах.

Доктор Шуберт не был, как можно подумать, сексопатологом etc., - просто его основной аудиторией были школьники, а любой любознательный школьник сочтет за подвиг поставить в тупик взрослого и важного доктора. Шуберт даже завел коллекцию записочек с шедеврами детской изобретательности ("чем лучше мыть презерватив?", "сколько человек должно участвовать, чтобы получилась двойня?" и пр.), естественно, анонимной.

Итак, доктор Шуберт был зол. Погода к этому прилагалась умеренно ядовитая, с холодной моросью, бурыми листьями под ногами и все теми же школьниками, во взгляде некоторых доктор безошибочно угадывал анашу (а основной темой на школьных лекциях были как раз наркотики, а остальное так, сахарный сироп) - в общем, букет получился, прямо скажем, так себе, и центральным пятном в нем была грязноватая девица лет пятнадцати с соломенными волосами и щербатым ртом, она лузгала семечки посреди грезившего цивилизацией города, вывернутого наизнанку в честь грядущего юбилея, вместо кишок представляя зевакам трубы, сработанные еще рабами Рима.

Конечно, такси, и конечно, такси не было, частники свистели мимо на своих красивых перелетных птицах, и подобрал доктора, разумеется, самый ржавый, кривой на один глаз ИЖ, с насквозь прокуренным салоном, а доктор был так чувствителен к запахам. Однако сегодня был прием в ведомственной поликлинике, а доктор не хотел терять официальную практику, и даже за малые деньги выполнял работу честно. Рядом с кабинетом на мягком диванчике уже сидело четыре человека, и краем глаза доктор отметил, что снова пришла Зотова - старуха с бюстом шестого размера, неизменно жалующаяся на кашель и абсолютно здоровая - просто ей надо было время от времени обнажать свой великолепный бюст, хотя бы и перед доктором Шубертом, в конце концов, он тоже мужчина со всеми сопутствующими товарами, и доктор досадливо поморщился, что ожидавшим его пациентам показалось смущенной улыбкой, и подполковник в отставке Р. понимающе улыбнулся в ответ, какие, мол, наши годы, знаем, знаем, не мудрено и проспать, но доктор ничего не заметил, сосредоточенно расстегивая на ходу молнию на куртке.

Скорее всего, это утро не предвещало трагедий. Ведь каждая неприятность, даже мелкая и невзрачная - это наш взнос в страховую компанию удачи - авось зачтется, авось пронесет. Ведь действительный предвестник трагедии - это солнце, безоблачное небо и запах сирени в окна. Так утешал себя доктор Шуберт, усаживаясь в удобное крутящееся кресло.

Заметив, что взгляд доктора слегка посветлел, решилась обнаружить свое присутствие Людмила Игоревна - она два раза тихонько кашлянула, не отрывая глаз от лежащей перед ней истории болезни, в которую переписывала что-то своим острым, распадающимся на отдельные буквы, почерком, и только будучи уверена, что доктор смотрит на нее узнавающим взглядом, подняла глаза и, едва шевеля губами, прошептала - "кофе?"

Круг замкнулся. Утро, начавшееся с убежавшего кофе (именно из-за кофе доктор Шуберт был убежден, что мыть плиту бесполезно, а тратить время впустую предосудительно, и лишь его "приходящая" подруга Инна время от времени вытирала ее добела), снова вернулось к кофе, на сей раз растворимому, заваренному заботливой рукой медсестры, которую за особую выпуклость глаз доктор величал про себя Надеждой Константиновной. Кофе был так себе, но горячий, и впереди был длинный день (а то и длинная жизнь - подумал доктор Шуберт).

К своей фамилии доктор Шуберт с годами привык, но в детстве она доставляла ему изрядные неприятности. Фамилия - это было единственное, что отец оставил в наследство Шуберту, попав в автомобильную аварию, когда сыну исполнился год и два месяца.

Экзальтированная маман целиком посвятила себя ребенку, и когда тому стукнуло семь, достала где-то с рук по дешевке скрипочку, которую спустя два года неблагодарный сын выкинул из окна прямо в снег. Маман кричала и рвала на себе бусы, те с мелким стуком рассыпались по квартире, и потом еще долго выползали из углов, как тараканы. Шуберт молчал три дня. Дома он ничего не ел, а в школе делил с ним свой завтрак толстый Гена, у которого от собственного благородства на глаза наворачивались слезы, и говорил - "Держись, старина, им из нас не удастся сделать "кисельных барышень"".

На четвертый день маман сдалась, продала извлеченную из сугроба скрипочку дальше, но злые дети еще долго дразнили Шуберта, особенно после показа по ТВ кинофильма "Прощание с Петербургом", где не Шуберт, а Штраус явился в богатый дом как гость, без инструмента, и был буквально уничтожен вопросом - "А где Ваша скрипка?" - "Это был не Шуберт, а Штраус", - пытался объяснять Гена одноклассникам, но предводительница травли, Сысоева, длинная веснушчатая девица, дочь капитана дальнего плавания, авторитетно заявила: "Шуберт, Штраус, - какая разница?!"

На самом деле Сысоева была по-детски неуклюже влюблена в Шуберта, но он догадался об этом лишь лет через двадцать, когда, встретив его где-то в Одессе, Сысоева, к тому времени уже мать двоих детей, бросилась к нему на шею, и с радостным криком "скрипач!" стала щипать за щеки, щуря голубой хитрый глаз.

Женщины вообще были для Шуберта загадкой, вполне разделял он и вечный мужской вопрос - "Откуда берутся нелюбимые агрессивно-обиженные жены, ведь не был же я идиотом, когда... и т.д." - "Был!" - отвечал сам себе Шуберт, ясно помня, как всего 11 лет назад (вечность!) он прождал Ольгу пять часов у какого-то фонтана, пока она, наконец, не явилась, прихватив в свидетельницы торжества невзрачную подружку. Невзрачная подружка как таковая - это также отдельная тема размышлений доктора Шуберта, - ведь именно она удерживала Ольгу все пять часов (потом, поженившись, они вместе смеялись над этим). Но и позже, много позже Шуберт чувствовал навязчивое влияние на их жизнь повзрослевшей и с помощью армии косметологов ставшей несколько более заметной Анной. В одну из Ольгиных командировок Аня позвала Шуберта посоветоваться по какому-то срочному делу, и то, что он с ней тогда не переспал, в конечном счете, и привело к разрыву с Ольгой. "Такова женская мстительность", - думал Шуберт, считая жену все той же легко руководимой красивой дурой, к тому же с артистическими наклонностями и тщеславной.

О, с каким благородным негодованием она поведала общим знакомым, что Шуберт выгоняет ее голой. "Но мы не дадим втоптать нас в грязь!" - со слезой в голосе говорила она, знакомые большей частью отмалчивались, а Георгий Викторович, давний сослуживец Шуберта и гинеколог, рассмеялся: "Оленька, Вам следует всегда ходить голой, ведь Вы такая красавица!"

Шел урок истории, Сысоева у доски что-то складно врала про коллективизацию, и ее сшитое на заказ не слишком-то форменное платье неприятно контрастировало с учительской униформой Елены Петровны - у той было три платья и к ним соответственно три броши в цвет - зеленая, синяя и коричневая. Броши были чистого, что называется бутылочного стекла, а на шее Сысоевой радостно поблескивала золотая цепочка. Но дело было даже не в этом, просто Шуберт, у которого бабушкину семью раскулачили где-то в далекой сибирской деревне, и дома только недавно стали об этом тихонько поговаривать, неожиданно для себя понял - Сысоева врет. Сысоева, эта отличница с повадками хулиганки, на самом деле знает правду, но соблюдает правила навязанной игры, а вот Елена Петровна, то ли по простоте душевной, то ли от заучивания одних и тех же текстов из года в год, на самом деле верит в то, чему учит. И в ответ на Судьбу (скажем, бабушки Шуберта), у нее заготовлено уже в сознании слово "перегибы", и только.

"Садитесь, Сысоева, пять", - произносит она, и Сысоева, проходя мимо парты Шуберта, случайно сталкивается с ним взглядом, и ему кажется, что это взгляд сообщника.

Рассказы бабушки завораживали Шуберта иной, едва ли не потусторонней реальностью. Был деревянный дом, где по лавкам спали дети, а над родительской кроватью с взбитыми подушками висела фотография царской семьи. Прадед варил сыр (имел небольшой сырный заводик, где за технологией следил настоящий швейцарец), и держал в деревне лавочку, где продавались мыло, свечи, спички - все, что привозилось из города после продажи сыра. Грибы солили бочками, пельмени лепили мешками и вывешивали за окно на мороз.

Вся деревня скинулась и купила в общее пользование, как говорила бабушка, трактор, и это году в 1915-ом. На самом деле, как потом узнал Шуберт, такая сельхозмашина называлась локомобиль. Ну, чем не колхоз?

Когда расстреляли на опушке прапрадеда, бабушкин отец пустился в бега, оставив жене хозяйство и пятерых дочерей, из которых бабушка была самой старшей, и в тайне от младших только с ней год спустя имел отец свидание в хлеву при свете тусклого солнца через щелку двери.

Отец занялся извозом в Томске, куда и вывез позже семью, усадив в одну телегу и бросив на произвол судьбы дом, заводик, лавку, трех коров, десятка два кур и многое другое.

37-ой год отыскал прадеда и в Томске, он сгинул в лагерях, но мать и дочери как-то существовали. Поговаривали про золотые слитки, с обыском приходили раз десять, но ничего не нашли, а бабушка к тому времени работала на комсомольской стройке, деля с тремя товарками комнату в бараке, и не верила ни в Бога, ни в семейное золото. А золотишко, похоже, и впрямь водилось, одна из младших сестер через 70 лет рассказала, что мать его прятала в клубках с шерстью, но видно, оно так и разошлось на еду да одежду - а ну попробуй-ка в одиночку поднять такую ораву?

Что же касается Сысоевой, бодро отбарабанившей урок, и невзначай создавшую у Шуберта иллюзию мрачного братства, то мысли ее были далеки как от исторических процессов в целом, так и о мнении о них Шуберта, и даже от самого Шуберта, по рассеянности ни разу не названного скрипачом, - в ее жизни появилась новая страсть (а страсти настоящие, всепоглощающие, не делятся на любовные и не любовные, - любовные все!) - она увлеклась лошадьми.

Видимо, эта цельность устремлений, энергетическая направленность, вектор, что ли, и вызвали в Шуберте ощущение истинности, и с этого мгновенья он не смог смотреть на Сысоеву как на врага.

Сколько Шуберт себя помнил, его сопровождала по жизни обида женщин. Это началось еще с матери, "отдавшей все", и не получившей взамен гения. Гирлянда обид разрасталась, в нее вплелась и Сысоева, у которой не догадались "взять", и жена, которая с годами стала поразительно напоминать мать (и даже в ссорах глаза закатывала так же, теряя последний шанс достучаться до Шуберта, уходившего все дальше и дальше в раковину). Не говоря уже об Анне, оскорбленной так, как только и можно до конца оскорбить предложившую себя женщину, но и Людмила Игоревна, почти неслышно просидевшая с Шубертом в кабинете последние пять лет, претендовала если не на симпатию, то хотя бы на какое-то личное, человеческое отношение (и напрасно он думал, что она не догадывается о Надежде Константиновне - знала и молчала). Шуберт наивно полагал, что приходящая подруга Инна - это тот идеальный друг, который умеет держать дистанцию, при которой авария невозможна. Еще не ведая, каким болезненным для него может оказаться ее уход, он строил теорию идеальных пар, редкими при своей загруженности одинокими вечерами почитывая романы Мамлеева, Крусанова или что-нибудь еще в той же мере жизнеутверждающее, или пересматривая в который раз "Смерть в Венеции", "Последнее танго в Париже" etc. Это была спячка, и в ней чувствовал себя Шуберт большим уютным медведем, немного косолапым, но, в сущности, мирным, почти лубочным представителем земной фауны.

"Внутри самого себя я выгляжу порой глуповато", - думал доктор Шуберт, вытирая свежевымытые руки махровым полотенцем, - "снаружи же я вполне респектабельный, едва начинающий лысеть дяденька, с уймой ценных профессиональных знаний, так что даже Надежда Константиновна меня уважает и слегка побаивается".

Глуповатость эта, и впрямь присутствующая, была с какой-то инфантильной зеленцой, и с годами лишь усугублялась, добывая пищу для себя из событий чуть не из детского сада, а если бы удалось, то и из материнской утробы.

Когда Шуберт закрывал глаза, где-то на краю века, как на экране, ему мерещились смутные радуги, от которых исходило сиреневое тепло, и удивлялся Шуберт, как может тепло иметь цвет? И догадывался Шуберт, что именно это тепло грело его до рождения, и все эти чувства, предчувствия и послечувствия никак не соотносились в голове Шуберта с образом маман, которая снаружи выглядела совсем не так, и не только выглядела, а и шла по миру резкой, решительной походкой, в желтых босоножках на платформе и с ярко накрашенными ногтями.

Шуберт тогда остался в группе последним, он сидел в раздевалке с воспитательницей и напряженно ждал маму. Воспитательница то и дело взглядывала на часы, а Шуберт, уже научившийся понимать по часам время, старался заметить положение стрелок. Сидели они уже около часа (воспитательница вставала, вздыхала, мерила шагами раздевалку, а Шуберт, из последних сил терпевший, все же вылетел торпедой в туалет, едва не сбив ее с ног), когда появилась мама в своем рыжем, сшитым приятельницей пальто (они долго примеряли перед зеркалом, и приятельница тетя Наташа держала в зубах портновские булавки, и Шуберт все боялся, что она их проглотит и умрет страшной смертью от коликов в животе прямо у них дома). Мама держала в одной руке варежки, а в другой бублик с маком:

"Бедный мой ребенок! Ты, наверное, голоден!" Да, он был голоден, и за этот бублик простил ей и час ожидания, и позор брошенного, никому не нужного ребенка. Он уже набил полный рот, когда жалость к себе все же вылилась в слезы, и в носу предательски захлюпало, и всем этим вместе - слезами, соплями и бубликом - он подавился, и мама хлопала его по спине, и, конечно, с тех пор он на всю жизнь возненавидел бублики, ни в чем не повинные румяные хлебобулочные изделия.

Такая вот чушь лезла в голову доктору Шуберту, вполне солидному, респектабельному господину, спешащему по частному вызову к одной известной, уже пожилой, актрисе. И еще он подумал, что наверняка есть академики, которые любят тайком поковыряться в носу, и что, собственно, нет в этом никакого особенного противоречия, ведь человек к себе, и человек к миру повернуты совершенно разными сторонами. И захотелось доктору Шуберту повернуться к миру в профиль (ему говорили, что у него красивый профиль), и он стал поворачиваться, рассматривая собственную тень, но получалось не точно, и почему-то смешно торчали усы.

С актрисой все было понятно, обычный приступ снимался обычным уколом, но делать его (и проверять на "обычность" приступ) она доверяла только доктору Шуберту. Элегантно раскланявшись с дочерью пациентки, он сунул ноги в удобные мягкие тапочки, произнес свое обычное "ну-с", и отправился в ванную мыть руки.

Руки Шуберта, ученика 1-в класса, всегда были в чернильных кляксах. Лишь с какого-то класса (с какого?) разрешили пользоваться шариковыми ручками, серую арестантскую форму сменили на синие мундирчики, а старшим классам и вовсе разрешили ходить в костюмах и даже в джинсах, лишь бы был пиджак.

"Джинсы" у Шуберта были самопальные (сработанные все той же тетей Наташей), из голубой, красящейся даже в холодной воде, советской джинсовки. Впрочем, в такого рода штанах ходило полшколы, настоящие джинсы были лишь у немногих. Самые крутые, конечно же, у Сысоевой, но в школу девчонкам в брюках было нельзя, разве что на дискотеки, так назывались классные танцульки в кабинете со сдвинутыми партами, под чутким присмотром Елены Петровны, после чая с неизменным пирожным "Эклер". Однажды Сысоеву вызвали прямо с урока к директору, и оказалось, что ее папа, могучий капитан дальнего плавания с рыжей бородой и обязательно зычным басом (Шуберт полагал, что капитаны просто обязаны иметь громкий голос, чтобы перекричать шторм) скоропостижно умер, упав в коридоре собственной квартиры, от инсульта. В школе Сысоевой не было неделю, а потом она появилась, как ни в чем не бывало, и села за парту. "Как ни в чем не бывало" означало главным образом то, что она не рыдала на плече у подруг, не билась головой об стенку, только веснушки казались более яркими на побледневшем лице. Первое время учителя ее не вызывали к доске, но постепенно будто вода сошлась над упавшим камнем.

Преимущество в шмотках осталось еще надолго, но прекратились раздачи в классе дешевых заграничных "сувениров" - жевательной резинки, полиэтиленовых пакетов с джинсовыми попами, объемных открыток с птичками и рыбками и календариков с узкоглазыми подмигивающими женщинами.

В жизни Шуберта эта смерть оказалась первой (ведь собственного отца он не помнил), и была эта смерть глупой, бессмысленной и нелогичной. Так начались у Шуберта свои собственные, метафизические отношения со смертью, которые и привели его в медицинский институт, куда поступил он безо всяких взяток и репетиторов к удивлению учителей, одноклассников и маман.

Актриса лежала на огромном угловом диване, которые в народе прозвали сексодромами, в фирменном спортивном костюме и курила. В ногах ее примостилась узенькая сиамская кошка, она поглядела на доктора Шуберта недобрыми желто-лунными глазами и зашипела (доктор Шуберт боялся кошек, а встретив на улице черную, даже переходил на другую сторону, кошки же с их безошибочным чутьем его царапали, кусали и писали в ботинки). Галина почесала кошку за ухом: "Брось свои штучки, Миледи...", и затем, обращаясь к вошедшему:

- Что бы Вы ни говорили, Петр Антонович, а сигарета - лучшее обезболивающее до Вашего приезда, - со светской улыбкой произнесла она и потянулась к пепельнице, которая стояла на журнальном столике рядом с диваном (ведь даже знаменитым актрисам слабо каждый день менять обивку на диване), но от смены позы боль усилилась, гримаса исказила царственное лицо (а можно иметь царственный вид и в тренировочном костюме), и Шуберт перестал видеть в ней актрису, а переключился на пациентку - немного трусливую даму лет шестидесяти, с отеками под глазами и желтоватым цветом лица. Не вдаваясь в медицинские подробности, скажем лишь, что Галина (а так звали актрису), выдержавшая несколько косметических операций, панически боялась, как она выражалась, "вспоротого брюха", и наотрез отказывалась от операции, которую рекомендовал ей доктор Шуберт, уверяя, что это сильно облегчит жизнь.

- А если приступ случится на гастролях? А во время спектакля? - пытался воздействовать он, но Галина отводила, как бы кокетничая, глаза.

- Строжайшая диета, мой Доктор, строжайшая! Дома это выдержать просто невозможно... А спектакль? - что спектакль? Разве я не актриса, чтобы мило улыбаться, когда хочется крыть матом, и взбегать по лестнице, когда сломана нога?

- Ну, Галина Феликсовна, Вы явно преувеличиваете, - улыбаясь, отступил доктор Шуберт.

- Что есть преувеличение, мой Доктор? Это лишь высшая степень правды... Миледи поднялась, и, выгнув спинку, переместилась поближе к руке хозяйки. Этим кошка ясно давала понять Шуберту, на чьей стороне она в этом споре, и напоминала Галине, что долг платежом красен.

Доктор Шуберт отметил, что укол начал действовать, и приступ постепенно проходил.

- Вам никогда не казалось, - погладив кошку, продолжила Галина, - что мир несправедлив по отношению к этим милым созданиям? По крайней мере, русскоязычный мир...

Доктор Шуберт удивленно вскинул брови.

- Ну да, ведь даже у такого ничтожного создания, как мышка, есть полное имя - Мышь! А попробуйте-ка найти в словаре слово Кошь.

Шуберт рассмеялся.

Галина как обычно, предложила доктору Шуберту чашечку кофе, но тот, предпочитавший в отношениях с пациентами сохранять некоторую дистанцию, обычно вежливо отказывался, намекая на следующий вызов. Но в этот раз он неожиданно для себя согласился, приведя в недоумение Галину, которая, к его некоторому злорадству, не смогла этого скрыть на все сто процентов.

Галина между тем была искренне рада, ей весьма нравился этот корректный и умненький молодой, во всяком случае, по ее меркам, доктор, к тому же не раз спасавший ее в трудную минуту. Дочка накрыла прямо на журнальном столике, предложив перешедшему в чин гостя доктору Шуберту шоколад, галеты и колбасу твердого копчения, разложенную тоненькими кружочками по тарелке восточного фарфора. Кофе был сварен настоящий, на огне, его аромат напомнил доктору Шуберту, что он еще не обедал.

Уловив интерес доктора Шуберта к тарелке, Галина рассмеялась:

- Немецкий. Еще тех времен, когда немцы работали под китайцев, а не наоборот.

Но Шуберт думал о колбасе.

Он учился в специально подобранном, обещавшем стать образцово-показательным классе. Дочь тетеньки из РОНО Ульяна Чакова, сын зав. универмага Игорь Отрубов, дочь директора завода по производству сельхозмашин Света Починок, близнецы - Валя и Варя Шмутдайло - главного инженера другого, не менее важного для народного хозяйства, но почему-то засекреченного, завода и так далее. План по успеваемости выполняли дети сотрудников физического НИИ - их было полкласса. Неполных семей на весь класс - две, в том числе и семья Шуберта, для которого сумела сделать исключение безумная энергия маман (энергия тщеславия - думал Шуберт).

Класс назывался не классом, а отрядом (пионерским), и отряд боролся за присвоение имени героя Типанова, что само по себе почетно, ведь тот во время Великой Отечественной войны повторил подвиг Александра Матросова, закрыв собой вражеский дот. Борьба велась на всех фронтах - в металлолом сдавали весь брак и стружку с завода сельхозмашин, из НИИ тащили макулатуру.

На конкурсе инсценированной песни занимали первое место с песней "Это было в Краснодоне", где Олега Кошевого изображал пятиклассник Боря Шмель высотой один метр двадцать сантиметров, а две учительницы музыкальной школы громко пели, прячась за разваливающимся детским хором, а потом близнецы Валя и Варя выносили картонный комсомольский билет выше Бори Шмеля, и он вставал сзади на табуретку и вопрошал зал - "Ты записался добровольцем?"

Режиссером и автором сценария была их тогдашняя классная руководительница Вера Викторовна. Она не на шутку мечтала о медали и звании (мечтала не зря, ведь ищущий да обрящет...), и вместо уроков русского языка проводила классный час, вместо литературы - русский, на литературу (да бог с ней, с литературой) времени оставалось в обрез, и как-то так получилось, что из школьной программы оказалась совсем не пройденной "Песнь о Вещем Олеге".

Скандал был велик, на ближайшем родительском собрании гневно выступили все родители-сотрудники НИИ, и увидев воочию, что Вера Викторовна ничуть не ужаснулась своему "нравственному падению", перевели своих детей в соседнюю, только что построенную, школу. Перешел туда и Шуберт, и даже Сысоева (в НИИ работала ее мама), и толстый Гена, директора же и магазины остались верны Вере Викторовне, и пусть средняя успеваемость сильно снизилась, но имя героя оставшийся отряд получил (а Вера Викторовна, соответственно, медаль).

Уже позже, действительно достигнув "комсомольского" возраста, Шуберт не раз задавал себе вопрос - а смог бы он выдержать пытки, как выдержали их герои-краснодонцы, или броситься на амбразуру, как сделали это Матросов и Типанов, и как делали это сотни неизвестных русских в войну? И про амбразуру он отвечал - да, вероятно, смог бы, ЕСЛИ бы находился в крайне эмоциональном состоянии. А вот про пытки ответить не мог. И в каком-то вполне юном возрасте решил Шуберт, что он не герой, а обыватель, который в нынешней жизни может, конечно, дать в морду хулигану, но если в руках у хулигана нож, он постарается не связываться - потому что кто тогда будет кормить на старости лет маман?

При чем же здесь колбаса? А вот при чем. Шуберт отчетливо вспомнил Свету Починок, этакого аппетитного розового поросеночка (любопытно, что с ней теперь? да и с папашиным заводом?). Она приносила в школу на завтрак бутерброды с колбасой: толстый кусок батона, намазанный маслом, а сверху дефицитная, виденная Шубертом дома лишь в Новый Год (маман и теперь суеверна, и надеется, что все, выставленное в новогоднюю ночь на столе, не будет переводиться в доме весь год) темная мелкозернистая колбаса.

Света была не проста, и ценность своей колбасы знала, и ела ее не втихаря, а открыто, вкусно облизываясь. А благосклонность свою выражала так - "Хочешь кусить?".

И вот однажды, когда она предлагала кому-то кусить, подбежал толстый Гена, и, заявив, "конечно, хочу, неделю ничего не ел" - захватил ртом весь бутерброд, а потом долго давился, пережевывая. Света остолбенела, залилась розовой краской, еще больше усиливая сходство с поросенком, но крику не подняла.

Шуберт поднял глаза от тарелки с колбасой и улыбнулся. Галина решила, что он оценил ее замечание о фарфоре, и улыбнулась в ответ. И улыбаясь уже начинающему лысеть, но все еще очень свежему и милому доктору, Галина подумала, что будь она лет на десять помоложе, она взяла бы его себе в любовники, да, непременно взяла бы. Ни о чем подобном не подозревающий доктор Шуберт поблагодарил хозяйку за кофе, и, словно зверь на мягких лапах, неслышно покинул территорию стареющей светской львицы.

Доктор Шуберт вышел прямо в дождь, и надо быть полным идиотом, чтобы полагать, будто скажешь о дожде что-то новое. Так вот, ничего нового, дождь как дождь - осенний, медленный, тягучий, с мокрыми унылыми пешеходами и капсулами авто, из которых выглядывают будто живые лица. С плавающим в луже красным кленовым листом. С запахом мокрой псины (а доктор так чувствителен к запахам). А струйка из водосточной трубы напоминает детское пись-пись, а уж никак не голос флейты, как полагал Поэт. И уж в качестве последнего издевательства - из окна первого этажа доносится рожденная спотыкающейся детской рукой "Вечерняя серенада" Шуберта. OPEL доктора Шуберта с утра не завелся, и, уже имея печальный опыт голосования в такую погоду, он поплелся к остановке трамвая.

Инна ждала Шуберта уже два часа. Она пришла чуть раньше обычного, открыла дверь своим ключом, сварила себе кофе (вымыв предварительно плиту), и устроилась в уютном кресле перед телевизором. Пощелкала пультом, поглядела на часы (опоздал на 15 минут, пора бы и появиться). Нашла на каком-то канале криминальные новости и стала слушать.

В городе К. произошло загадочное убийство: хозяйка квартиры, вполне молодая еще женщина, была утоплена в собственном унитазе, а чтоб не было скучно - унитаз стоил десять тысяч долларов. Расследование ведется сразу в трех направлениях, изучаются личные связи покойницы, ее бизнес-связи и просто человеческая зависть. "Ну, изучение зависти далеко их заведет", - подумала Инна, и еще подумала, что интересно, мол, чем "вполне молодая еще женщина" должна отличаться от действительно "молодой женщины", ну, не страстью же к унитазу?

В поселке Б. Н-ской области десятиклассники изнасиловали свою учительницу. Поскольку насиловали они, как признались обвиняемые, "ради нормального удовольствия, а не какими-то там зверскими способами", пострадавшая учительница в результате забеременела, решила беременность сохранить и подала в суд на алименты сразу на троих своих учеников.

Инна порадовалась за учительницу и переключила канал. Там была встреча с каким-то районным депутатом, и население могло задавать ему вопросы в прямом эфире. Население в лице старичка с бородкой под Михаила Ивановича Калинина поинтересовалось прямо:

- А как Вы собираетесь бороться с собаками?

- С какими собаками? - не скрыл своего удивления депутат.

- С какими-какими - которые срут!

- А разве есть собаки, которые этого не делают? - изумился депутат.

- Нету. Вот я и говорю - бороться-то как собираетесь? Весь город засрали - выйдете весной из дома - шагу не ступишь - везде говно!

- Да, совершенно с Вами согласен - везде говно! - сориентировался депутат, - нам просто необходимы площадки для выгула! Мы непременно это организуем.

- А штрафы? - не унимался дед, - ну вот введете вы штраф, а он на Мерседесе едет и вышел воздухом подышать со своей, как ее, свинокрысой, ведь он вам сто баксов отдаст и дальше пойдет! Я сам проверял, дружинником работал.

- Вы не выдаете свою коммерческую тайну? - улыбаясь, поинтересовалась девушка-ведущая.

- Какая тайна? Да неужто мне его сраная бумажка нужна - я ему сразу в морду. Плюнул.

- А он что? - поинтересовался депутат.

- А он говорит, мол, Вам, дед, надо бы депутатом быть, Вы бы мигом в стране порядок навели.

Депутат почему-то покраснел. Дед же воистину разошелся:

- А еще такой персоналий у нас в доме есть - профессорша, тилигент в седьмом колене. Как выходит она со своей пуделью погулять, со всеми этак вежливо раскланяется. Посрут себе и дальше пойдут, улыбаются. Хотел я и с нее штраф получить, говорю, с Вас, Тамара Львовна, 100 баксов за хулиганство. Она побледнела вся, потом краснеть начала. Ну, думаю, кранты - сейчас ее инсульт с параличом схватят, а мне до конца дней ее пудель выгуливать? Так и ушел ни с чем. Девушка-ведущая не растерялась, профессия у нее такая:

- Так давайте Вас в депутаты выдвинем! А у Вас уже есть своя программа?

- Есть! - гордо заявил дед, - всем раздавать детские совочки, по пять рублей - пока совесть не проснется. Я уже третью пенсию на это трачу, а как бы помогли деньги из бюджета!

- Вот такая интересная у нас сегодня получилась беседа, дорогие зрители, - ведущая улыбалась вполне искренне, дед, похоже, не был подсадной уткой, и телевизионщики, чей эфир все равно был оплачен, получали настоящее удовольствие. Инна тоже получила удовольствие, но, посмотрев на часы, помрачнела - прошло еще полчаса.

Инна и Шуберт не играли в страсть, не проверяли друг друга на прочность, отношения были скорее дружескими, а обязательства умеренными. То, что сейчас происходило, было нарушением правил, и Инна не могла решить - негодовать ли ей, обижаться или пора волноваться за Шуберта, с которым, возможно, что-то случилось? Его труба не отвечала.

Инна побродила по комнате, машинально взяла с полки альбом с фотографиями. Это оказался детский альбом Шуберта (слава Богу, не Чайковского - отметила про себя Инна, от природы дама весьма ехидная).

Вот толстый младенец в пинеточках пытается засунуть кулачок в рот, вот выросли первые два зуба. Кудряшки маман предпочитала не стричь, отчего был Шуберт похож то ли на барышню, то ли на барчонка. Вот года два спустя - Шуберт с маман на море, на фоне черно-белого кипариса.

Вот он же в детском саду - фотография из старых цветных, с неестественными цветами, румянец подкрашен карандашом. Шуберт с портфельчиком и букетом гладиолусов больше самого Шуберта, осталась припухлость щек, но кудряшки уже превратились в нормальные мальчишеские вихры.

Инна примеряла, а смогла бы она быть мамой этого (читай - такого же) ребенка, смогла бы не спать ночами, ругаться с учителями, а по нынешним временам бояться наркотиков, учить языкам и мечтать о каком-нибудь европейском университете? Смогла бы привечать приходящих к нему девочек, покупать роликовые коньки, чистить уши? Или все же проще без? - "Еще не вечер", - ответила сама себе Инна, и снова посмотрела на часы - еще двадцать минут, и она начала нервничать не на шутку, будто и впрямь вошла в роль мамы гимназиста Шуберта, который не явился вовремя с уроков.

Инне было двадцать семь лет, для некоторых женщин это уже старость, но не для Инны, нет. Инна чувствовала себя ребенком, и жизнь впереди казалась сменой картинок в калейдоскопе, одна прекраснее другой. И даже в социальной жизни не было у Инны какой-то взрослости - до сих пор она жила с мамой и папой, до сих пор училась в институте (правда, на вечернем отделении, и это было уже второе ее высшее образование - экономическое после никому не нужного хорового отделения Института культуры), а студенты они и в Африке студенты.

Днем она работала секретаршей в рекламном агентстве, зарплата не позволяла главного - решить проблему с жильем, хотя бы снять, и даже это - новый диплом, новая зарплата и новое жилье - было впереди. И руководство агентства считало Инну девушкой перспективной.

С Шубертом Инна встречалась по средам (не было вечерних занятий) или в выходные. Ей нравилась его квартира (все-таки был вкус у его бывшей жены!), но мечтала она все же о собственном, придуманном и исполненном доме, по которому можно ходить голой, где занавески подобраны в тон обоев (а занавески-то бывшая жена как раз вывезла, и Шуберт повесил первые попавшиеся), а в ванной даже при совмещенном санузле лежать сколько хочешь, и не мыть посуду по утрам.

Такие у Инны оказались "смелые" мечты, она была скорее человеком действия и сразу ставила цели. И в жизни целеустремленной Инны Шуберт (ничего не требующий интеллигентный доктор, ей льстила и некоторая разница в возрасте, и то, что с Шубертом, который по сути был ребенком в еще большей степени, чем сама Инна, она могла чувствовать себя вполне взрослой дамой) оказался как раз не целью, а отдыхом, выходным днем (а иногда и седьмым небом).

- Кошелек! - истошным голосом заорала высокая гражданка в зеленом пальто и с сумкой на колесиках, и вцепилась в волосы стоявшему рядом существу мужского пола. Существо одновременно напоминало старика, старуху и стилягу шестидесятых годов. Серые волосы, в руках неопределенного цвета берет.

- Вы что, мамаша? С дуба рухнули? - ответило существо басом, мелко моргая и пытаясь одновременно вырваться из цепких пальцев гражданки.

Пассажиры с интересом наблюдали. Толстая школьница даже перестала жевать бублик (а доктор Шуберт еще с детства ненавидел бублики). Пожилой господин преподавательского вида с портфелем под мышкой (хитер!), авторитетно заметил:

- У этого Вы ничего не найдете, обычно они работают по двое.

Трамвай затормозил перед остановкой, гражданка на колесиках покачнулась, но свою жертву не выпустила.

- Не открывайте дверь! - закричала она.

- Дверь - не открывайте! - эхом запричитали бабки, их много было на этом маршруте, ведущем к оптовому рынку.

Интеллигентная дама с романом Акунина в руках подняла глаза и перевернула страницу. "Давно я не ездил в общественном транспорте", - подумал доктор Шуберт.

- Что случилось? - высунула голову вагоновожатая.

Но какая-то тень уже мелькнула к выходу. Мужчина с портфелем успел схватить тень за шиворот, и все увидели, что это парнишка лет 15 со смышлеными глазами и складно одетый. От неожиданности он пошатнулся на ступеньках и полетел на тротуар носом вниз, кошелек предательски вывалился из рукава.

Бабки, подхватив свои сумки, рванули вниз, позабыв о первом преступнике. Не выпуская из рук своих сумок, они стали бить незадачливого воришку ногами, тот всхлипывал и прикрывал руками лицо от ударов. Бабки разошлись не на шутку, сопровождая действия отборным русским матом.

Шуберт отвернулся. Не потому, что ему было противно на это смотреть, а потому, что было противно, что смотреть на это интересно. И подумал Шуберт, что с таким же любопытством, надевая лучшее платье, шли обыватели смотреть публичную казнь (а к обывателям доктор Шуберт причислял и себя). Занимали места поближе к виселице, или, что там у них, к гильотине?

- Двери закрываются, - объявила вагоновожатая, и трамвай тронулся. Как раз в этот момент в кармане Шуберта зазвонил мобильный телефон.

- Доктор Шуберт? Сергей Антонович? - произнес вкрадчивый мужской голос, - мое имя Вениамин Маркович... Мы незнакомы, но Вас рекомендовал N (он назвал известную Шуберту фамилию однокурсника). Он в настоящий момент прохлаждается на Майами, а у его пациента серьезные неприятности, нужна Ваша помощь. И я бы не советовал Вам отказываться.

- С чем именно я, по-вашему, должен согласиться? - поинтересовался Шуберт с некоторой иронией.

- Приехать немедленно! - в голосе Вениамина Марковича появился металл.

- Я сейчас без машины... - засомневался Шуберт, - но вообще-то я с вызова, так что все с собой.

- Где Вас забрать?

Через десять минут пепельный LAND CRUISER с затемненными стеклами ждал доктора Шуберта на трамвайной остановке.

- Извините, - из авто вышел элегантно одетый господин с усиками (по голосу Вениамин Маркович) и привычным жестом обстукал Шуберта на предмет наличия оружия, - такой порядок.

Шуберт пожал плечами и с невозмутимым видом уселся на переднее сиденье, куда ему указали ("Навряд ли кокнут, хотя кто их знает?" - пронеслось в голове). Вскоре городские улицы сменились осенними пейзажами, с бурыми холмами и желто-красными рощами.

Они ехали все дальше на север, по обеим сторонам дороги встал сосновый бор, наконец, джип свернул налево на узенькую асфальтированную дорожку, и через некоторое время показался высокий кирпичный забор с железными воротами. Внизу, под холмом, блестело озеро.

Ворота съехали вбок, будто сами собой, джип остановился. Два детины (по мнению Шуберта, классического бандитского вида) - коротко стриженные, в полевой военной форме, бычьи шеи и маленькие глаза на широких лицах - заглянули внутрь салона и молча удалились.

Еще двое стояли у входа в дом, куда Шуберта провели мощеной тропинкой через садик с японскими горками и загадочными деревьями в кадках. Охранники передали по рации о прибытии, и доктора Шуберта впустили в дом.

Снаружи это был обычный загородный дом бизнесмена средней руки, разве что побольше размером, интерьер же неожиданно поражал. Те залы, через которые провели доктора Шуберта, говорили о серьезной работе архитектора и прочей компании - от планировки помещений до паркета из ценных пород дерева, выложенных натуральным камнем каминов, барельефов и антикварных диванчиков в небольших нишах. Несмотря на роскошь, залы были явно не жилые, и веяло музейным холодком.

На второй этаж вела лестница из серо-голубого камня, выполненная в форме волны (что-то подобное Шуберт уже видел - не особняк ли Горького-Рябушинского в Москве?).

Их повезли на экскурсию, десять человек из класса, за первое место в школьной олимпиаде по краеведению. Спали они на матах в спортивном зале московской школы, из которой другие школьники поехали спать на матах в школе Шуберта в Петербурге. Ходили по старому, щемяще-окуджавному Арбату, ели в ГУМе мороженое, посещали большие и маленькие музеи, в том числе дом Горького наулице.

Шуберт ожидал увидеть полуподвал с каплями воды на стенах (на тот момент он читал только роман "Мать" и знаменитые революционные Песни и слышал что-то неопределенное о том, что Горький ходил "в люди", а ходить туда можно было, ясное дело, только в лаптях, тулупе, с луковицей и краюхой хлеба в узелке - в лучшем случае, а то и на голодный желудок; а на Капри он, безусловно, жил в какой-нибудь рыбацкой хижине, помогая хозяевам чистить рыбу привычными к черной работе руками), чего только не путалось в бедных головках советских школьников, - и тут вдруг такой особняк!

Рты открыли все, притихли не от благоговения (как показалось сначала двум сухоньким старушкам-служительницам с гладко убранными седыми головами). Первой нашлась, естественно, Сысоева, она собрала в кулачок все свое нахальство и спросила: "А зачем писателю такой дворец? Ведь достаточно комнаты с письменным столом". "Не все так просто", - заворковали старушки, - "все гораздо сложнее..." Лица служительниц были одухотворены, улыбки снисходительны, что-то такое они говорили о куче посетителей, которых надо было кормить, пристраивать на ночь и пр. И подумал доктор Шуберт (теперь), что старушки знали что-то еще, главное, о чем говорить было нельзя, и что учили в его время детей в школе прежде всего судить и выносить приговоры, и лишь немногие, на свой страх и риск, учили думать.

Шуберта провели на какой-то второй с половиной этаж, у почти сливающейся со стеной двери стоял еще один охранник, в костюме и галстуке, он кивком головы пригласил Шуберта проходить.

Сильно уставший худощавый мужчина с красивым, немного птичьим лицом, лежал на кожаном диване и смотрел на Шуберта человеческими глазами. Седина стала побеждать недавно, а вот усталость подкралась давно и поселилась прочно, приглашая за собой апатию и вялость.

- Здравствуйте, доктор, - слегка кивнул он головой, - Меня зовут Борис. Мы Вас не сильно обеспокоили?

- В зависимости от того, что беспокоит Вас, - принял игру Шуберт. Помещение, куда попал Шуберт, было по-своему уютным - черная офисная мебель, компьютер у окна, кожаный диван и кресла, стеллажи с книгами. Книги по юриспруденции, словари, включая Брокгауза и Эфрона, история дипломатии, менеджмент, компьютерная безопасность - вот то, что заметил Шуберт беглым взглядом, и почему-то "Золотая ветвь" Фрезера, "Роза мира" Андреева, томики Блаватской. На стене напротив - работа школы Филонова (а может, и самого Филонова?)

- Это моя нора. Я здесь отдыхаю, - прокомментировал хозяин, уловив взгляд Шуберта.

Проведя тщательный, насколько можно в этих условиях, осмотр больного, со всеми полагающимися прослушиваниями, выстукиваниями и измерениями, доктор выписал рецепт и протянул его пациенту.

- Это препарат широкого действия, не повредит. Больше я ничего не могу - здесь. Нужна аппаратура, анализы.

Пациент равнодушно поглядел на рецепт и отложил его в сторону. Тем не менее, слушал он внимательно, можно даже сказать, почтительно.

- Я бы рекомендовал клинику нашего ведомства, - задумчиво произнес доктор Шуберт, - специалисты есть. На хозрасчете палата "люкс" - думаю, Вас устроит. Вот только могут быть проблемы с Вашими ребятами...

- Не будет, - усмехнулся Борис, и протянул руку, словно обозначая конец аудиенции. Рука была сухая, крепкая, приятная на ощупь.

Вениамин Маркович ждал Шуберта в коридоре.

- Приказано доставить, куда скажете, - и протянул конвертик, который доктор Шуберт, не глядя, сунул в карман. (Надо сказать, что в конвертике, к удивлению Шуберта, оказалось пятнадцать его месячных окладов - разумеется, в валюте). Ехать обратно было значительно приятнее, расслабилась и группа сопровождения. Вениамин Маркович попытался даже завязать какой-то светский разговор, но в этот момент в кармане у доктора Шуберта зазвонил телефон. Это была маман (бабушка оставила Шуберту свою квартиру, и они с маман уже лет пятнадцать живут отдельно).

- Где ты пропадаешь? Не могу дозвониться уже два часа! - обиженно заявила маман.

- Я за городом. А что, собственно, случилось?

- Ты помнишь Варвару Степановну из соседней парадной? У нее заболела ее Лиззи! Ты должен срочно приехать и посмотреть!

- Но, мама - я же не ветеринар!

- А что, по-твоему, у Варвары Степановны есть деньги на ветеринара?

Шуберт вспомнил Лиззи, черно-белую дворняжку с хвостиком-крючком (собака породы "собака" - называл таких толстый Гена), с детства прихрамывающая на переднюю лапку.

- Так сколько же ей лет?!

- Кому? Варваре Степановне? Да ну тебя, вечно ты спросишь... Лиззи лет 13, не меньше...

- Ладно, сейчас приеду.

Инна ждала уже четыре часа. Она несколько раз звонила Шуберту на трубу, но он не отвечал, а потом телефон оказался занят (по иронии судьбы именно в это время ему дозвонилась маман). И вот то, что телефон занят, т.е. то, что Шуберт, скорее всего, жив и здоров и с кем-то там треплется, взбесило ее больше всего. Ведь по правилам (а не такие уж страшные правила!) он, прежде всего, должен был позвонить ей сюда и предупредить, что задерживается.

Инна надела туфли, накинула кожаный плащ, повязала красиво шарфик. Задержалась у зеркала, манипулируя губной помадой. Да, хороша, ничего не скажешь! Инна так себе понравилась, что раздражение куда-то улетучилось, и она засомневалась, - а так ли уж правильно взять и уйти? К тому же Инна подозревала, что главные события этого вечера еще впереди.

Плащ снова нашел свое место на вешалке, а туфли были сброшены небрежным жестом, так что один нос смотрел на запад, а другой на юг. Инна почувствовала, что проголодалась, но в холодильнике у Шуберта оказался лишь соус. Заглянув в бар, она нашла непочатую бутылку MARTELL и шоколадку. Решила, что на худой конец и это сойдет, хотя обычная сосиска обрадовала бы больше.

По телевизору шел сериал. "Как ты могла!" - повернувшись в профиль, с чувством произнесла смуглая черноволосая женщина с яркой седой прядью. - "Я давно этого хотела!" - ответила юная рыжая особа в голубой блузке, из которой выпрыгивали пышные розовые грудки. - "У тебя нет совести!" - продолжила старшая женщина, заламывая руки - "я всегда знала, что у тебя нет совести!". - Рыжая села в кресло, положила ногу на ногу: - "Не тебе говорить о совести!" - "Ах ты, нахалка!" - черноволосая повернулась в фас, но лицо с классическими чертами не дрогнуло. - "От нахалки слышу!" - с некоторой живостью в голосе поддержала беседу рыжая. - "А он об этом знает?" - поинтересовалась старшая с любопытством. - "Он? А при чем здесь он? Я сама знаю, что мне делать!" - "Прочь из моего дома!" - гневно. - "Не знала, что у тебя есть дом...." - ехидно. - "Ах ты, стерва!" - "Сама стерва!" - "Рыжая дура!" - "Старая калоша!"

Открылась дверь. В проеме не очень бритый мужчина с невозмутимым лицом и несколько отсутствующим взглядом. "Родриго!" (обе, хором) - падают в обморок.

Образ маман из Шубертова детства чаще всего являлся в ярких штапельных летних платьях, почти цыганских, которые в большом количестве шила для нее тетя Наташа. Стройная, немного резкая, с копной мелких темных кудряшек на голове, маман была, пожалуй, красива, на вечеринках у друзей и сослуживцев она танцевала азартно, любила петь, и оказывалась, как правило, в центре мужского внимания, и со временем Шуберт стал задаваться вопросом - а почему она так и не устроила свою личную жизнь, а так и жила, имея семьей только Шуберта и бабушку?

Не было в семье и культа умершего отца - на вопросы о нем сына мать отвечала сухо, стараясь быть объективной, но что-то при этом явно не договаривала. Это уже потом, много лет спустя, бабушка рассказала Шуберту, что в злополучную аварию отец попал не один - вместе с ним погибла женщина.

Маман, похоже, так и не смогла его простить, и это "не прощение" делало его будто живым, и все романы маман были лишь изменой ему, и оканчивались неизменным возвращением в дом, который был родным и теплым.

Бабушка решительно отказалась съезжаться с маман, и у нее на это были свои резоны (имеет же пусть и пожилая женщина право на личную жизнь!), но Шуберта опекала всерьез. Летом они снимали комнатку в Эстонии, в курортном поселке Усть-Нарва, жили все лето, а маман приезжала туда на свой отпуск. Шуберт отчетливо вспомнил, как она вбежала, на ходу скидывая рюкзак, в каком-то лиловом свитерке, с пушистой черной головой, и как он бросился к ней на шею, и от волос, и от свитерка пахло сигаретным дымом (мама никогда не курила, а Шуберт был так чувствителен к запахам), и была мама какая-то чужая, преувеличенно веселая, и Шуберт сразу скис и заплакал. "Так соскучился, глупышка?" - решила мама. Приблизительно таким и было их взаимопонимание на протяжении всей Шубертовой жизни, что, однако, ничуть не мешало любви.

Маман открыла, уже готовая к выходу. С годами она осталась все такой же стройной, только пушистые волосы, когда-то темные до черноты, теперь стали совершенно седыми, превратив ее в одуванчик, но маман не красилась принципиально, заявив, что в кои-то веки побудет блондинкой. Яркий платок поверх темного плаща продолжал цыганскую тему, яркая косметика на уже подвядшем лице смотрелась несколько нелепо. Однако мать была по-прежнему красива, и Шуберт с удовольствием чмокнул ее в теплую щеку.

Варвара Степановна была мокрая от слез, Лиззи лежала без движения на своем любимом диване и с трудом дышала. Вымыв руки, Шуберт подошел к собаке и почесал ее за ухом. Хвост-крючок попытался подняться, но уныло лег рядом с хозяйкой. Нос был холодный.

Все оказалось не так уж сложно - где-то Лиззи ухватила тонкую куриную косточку, и та застряла в горле, вызывая отек гортани. Еще немного, и дело было бы совсем плохо, но вовремя приведенный в действие пинцет совершил чудо. Сделав укольчик мочегонного, доктор Шуберт остался собой доволен.

О том, что его ждет Инна, Шуберт вспомнил, только выходя от Варвары Степановны и Лиззи. От стыда он даже вспотел, немедленно набрал свой номер. Уже не очень трезвая Инна ответила:

- Скорая слушает!

- Ты еще не ушла? Слава Богу! Извини, я совсем забыл, - сморозил Шуберт, и сразу же понял, что сморозил - Инна бросила трубку.

Инна бросила трубку и рассмеялась. Это из-за этого придурка она волновалась, это она, Инна Бурминская, была готова бежать на край света спасать беззащитного Шуберта. Как просто - забыл!

Шуберт позвонил еще раз:

- Дождись меня! Я все объясню!

- Ждут жены, за любовницами надо ухаживать... - и снова услышал Шуберт короткие гудки.

В гневе Инна была хороша. "Так ты меня не забудешь!" - сказала она, ударяя табуреткой по телевизору. "Вот тебе сериал!"

Затем она взяла кухонный нож и вспорола диван и кресла. Вывернула ящики шкафа и сплясала канкан. "Вот тебе криминальная хроника!"

"Не забудешь!" - сквозь зубы повторила она, и соусом из холодильника нарисовала узор на ковре - сердце, пронзенное стрелой.

"Фу, как пошло!" - рассмеялась Инна, глядя на свое творение. "А что не пошло?" - задалась она вопросом, запуская в люстру тапком Шуберта. Та покачнулась, но выстояла.

Когда вернулся Шуберт, Инна спала, свернувшись уютным клубочком на чистой части ковра. Шуберт с восхищением глядел то на нее, то на разгром, и улыбался: