ЕЛЕНА НОВИКОВА
СКУЧНАЯ ЖИЗНЬ

Петр Сергеевич Еремеев по привычке ходил на работу. Денег в архитектурном институте давно не платили, и завтракать ему приходилось картошкой с подсолнечным маслом. В секторе водопроводчиков он был из несокращенцев единственным мужчиной. Работать было нечего, и женщины по очереди устраивали себе то хозяйственный день, то зубного врача, то больницу свекрови. Легенды отсутствия обрастали пышными шевелюрами. Например, Нина Иосифовна на днях осталась дома, чтобы убедиться или разочароваться в верности своего мужа, и все с нетерпением ждали ее возвращения.

Петр Сергеевич был тихим, втискиваться в общественную жизнь стремления не имел, однажды лишь удивил всех, заняв первое место на лыжных состязаниях. Но состязания были несерьезные, назывались День Здоровья, это всех в обязательном порядке вывезли в Кавголово и заставили бежать. Но и этому событию в памяти сектора исполнилось уж лет 15, и мхом поросла та лыжня, а на голове Петра Сергеевича волос, напротив, поубавилось. Обычно он молча сидел за чертежами, и в общих разговорах не участвовал. Женщины к нему обращались разве что за резинкой, а на вечеринках он улыбался и кушал. Однако его физическое присутствие ощущалось, он был чем-то привычно-необходимым, и кто-то обязательно подкладывал салат в его тарелку, или огурчик, или водочки подливал.

Разнообразие в поведение Петра Сергеевича вносило появление детей – садик на карантине, или каникулы, а бабушка заболела, и этих человеческих котят мамашки тащили на службу, где тепло и скучно. В первый момент Петр Сергеевич вглядывался с замиранием , будто проверял – ребенок или подделка, и если убеждался в его подлинности, глаза его из растерянных становились хитрыми: «А ну-ка поди сюда...» Чертеж отодвигался в сторону, и Петр Сергеевич начинал складывать бумажные фигурки: самолетики, кораблики, солдатиков, птичек, лягушек. Делал он это тоже молча, но время от времени посматривал на ребенка, ища понимания. Ребенок верещал: «Посмотри, мама, что дядя сделал!» И мамашки давно привыкли и говорили так: «Не посидишь, Сергеич, мне в магазин надо сбегать?» И тут же убегали, не дожидаясь ответа. Лет десять назад они еще добавляли, смеясь: «А чего ты, Сергеич, не женишься, свои бы были...», но потом и спрашивать перестали.

Когда работы не стало, но все ходили и чего-то ждали, пустота времени разрасталась с каждым днем, и даже Петра Сергеевича расспросили, откуда он и кто родители, и живы ли, и была ли у него первая любовь и как ее звали. Нина Иосифовна после нескольких «дежурств» убедилась в неверности своего мужа – она со скуки перебирала вещи в шкафах, и в шляпной коробке нашла французские духи, дорогие, а через несколько дней они сами собой исчезли. Ее возмущению не было предела: «Вы понимаете, девочки, какой он подлец? Я от него какой-нибудь кофточки лишний раз добиться не могу, а этой стерве он духи?» Женщины дружно поддержали, потом стали обсуждать, стоит ли ей разводиться с мужем, или хрен на редьку не менять. Вдруг Галка переключила разговор одним щелчком: «А может, это и не подарок вовсе, а взятка? А спрятал только, чтоб Вам не обидно было?» Галка полагала, что таким образом утешит Нину Иосифовну, и Нина Иосифовна, действительно, на несколько секунд задумалась, не утешиться ли ей, но возмущаться было гораздо интересней, и уже полдня они так хорошо разговаривали, и сочувствовали ей так хорошо... Она недоброжелательно глянула на Галку: «Как Вы еще наивны, Галочка...» И слеза сиротливо прокатилась по щеке Нины Иосифовны.

Петр Сергеевич мог бы и не ходить на работу. Но страшно было представить, что он дома. «Тогда и вставать незачем, так и энергия лучше сохраняется, можно есть еще меньше. Так и умрешь потихоньку...»

На работе женщины пили чай, у них мужья зарабатывали где-то и на колбасу, и на сыр. Победнее была Галочка, она была еще не замужем, но, кажется, собиралась. Петра Сергеевича звали пить чай, женщины были не жадные и его жалели, но он старался отказываться от стыда, а потом научился вычислять, что скоро начнется, выходил, якобы что-то срочное вспомнив, и бродил по коридорам.

Впрочем, Нина Иосифовна его хитрость разгадала, и однажды, вернувшись, он обнаружил два бутерброда прямо на своем столе. «Мы тут Вас не дождались, так что придется одному...» Петр Сергеевич покраснел и смирился.

Но хождения по коридорам даром не прошли – на одном из этажей кто-то вынес ломаные стулья из настоящего дерева, и это положило начало новой эпохи в жизни сектора – Петр Сергеевич начал резать по дереву. Сначала были куколки-уродцы, потом он вырезал для Нины Иосифовны подсвечник, и чем дальше, тем веселее шла работа, и утром помолодевший Петр Сергеевич торопился на работу и с некоторым смущением признавался себе, что если придется именно сегодня выполнять какой-нибудь случайный заказ-чертеж, то это его уже не радует, а вот доделать бы это, а потом это...

Нина Иосифовна подсвечник отнесла домой, и даже намекнула мужу, что это «один знакомый» специально для нее вырезал. Потом она нашла в шляпной коробке губную помаду и не стала дожидаться, когда и она исчезнет, а со счастливым лицом сказала мужу: «Извини, милый, я испортила твой сюрприз, но у меня как раз кончилась помада.» «Видели бы Вы, девочки, его лицо...» – победно улыбалась Нина Иосифовна. Все засмеялись, только Галочка отошла к окну, подумав: «Ну чему вы радуетесь?»

Еще были слухи, что вот-вот грядет большой заказ. Петр Сергеевич стал брать деревяшки домой, чтобы доделывать побыстрее. Он задумал сделать трость с набалдашником в виде львиной головы. Но когда он поехал с ней в трамвае, одна щебетунья уступила ему место, приняв за дедушку с палочкой. Чтобы не обидеть девушку, Петр Сергеевич сел, а, чтобы не думать о грустном, стал считать, сколько этажей в бегущем навстречу доме, и вычислять давление воды в трубах.

А на следующее утро Петр Сергеевич обнаружил, что подсолнечное масло кончилось. Он поел картошки без масла и решил, что картофельную норму тоже придется уменьшить. Трость он теперь оставил дома и пошел на работу пешком. Там, на работе, утром свершилось два события. Во-первых, раскрылся первый бутон китайской розы, которая стояла в огромной кадке на их этаже. Женщины любили курить у этой розы, а окурки складывали в кадку. Петр Сергеевич незаметно эти окурки уносил и выбрасывал.

А второе событие этого утра – Нина Иосифовна пришла в новой шубе, подаренной ей мужем. Шуба была из рыжей лисицы, с модным воротником. Девочки приходили в восторг, завидовали, мерили. Лучше всех шуба была, конечно, Галочке, но она только потом догадалась, что ей мерить не следовало, Нина Иосифовна и без того косо посматривает. «Шубу нужно обмыть», – решительно заявила Нина Иосифовна, и Петра Сергеевича отправили в ларек.

Сладкий миндальный вкус, градусы – все это вызывало у Петра Сергеевича скорее тошноту, но именно этой тошноты и хотелось. На пустой желудок он захмелел, в голове затанцевало. И когда вбежала девушка из соседней комнаты и закричала, что дают зарплату за позапрошлый месяц, Петр Сергеевич сначала не поверил. Но потом объективной реальностью стало место в очереди в кассу, и всеобщее оживление, и почему-то казалось Петру Сергеевичу, что именно тошнота была той последней жертвой, которая эту зарплату приблизила.

Сотрудники разлетались по домам, кто молча и сосредоточенно, а кто, жестикулируя, объяснял, что он именно сейчас купит. Петр Сергеевич думал, что нужно купить лак и покрыть вырезанные фигурки. И еще сардельку.

Снег в сумерках был почти синим, морозец, а не мороз, и Петр Сергеевич решил прогуляться до хозяйственного магазина. Когда из-за угла вышли двое и подошли к Петру Сергеевичу с нескрываемыми намерениями, он тоже сначала не поверил. Парни были молодые, и блондин («красавчик», – подумал про себя Петр Сергеевич) тряхнул его за шиворот и бросил сквозь зубы: «Торопись, дед...» Словно во сне Петр Сергеевич вынул деньги и протянул парню. Тот чуть помедлил, оценивая размер выручки, и только в этот момент Петр Сергеевич что-то осознал, и стало ему обидно до боли в костях.

Дальше все произошло так быстро, что сам Петр Сергеевич ничего не понял. Он увидел свою руку у горла красавчика, и в руке был нож (тот самый, чтобы резать фигурки), и нож уже был в горле парня, и тот побелевшими губами пытался хватать воздух. А потом хлынула кровь, и второй парень закричал от ужаса и побежал.

Красавчик лежал на снегу, сжимая в руке деньги. Кровь в сумерках казалась черной. Петр Сергеевич осторожно вынул деньги, вытер о них нож, потом и то, и другое сунул в карман, и, пошатываясь, пошел своей дорогой.

«Каждое зерно полагает, что оно лучше прочих, варящихся в той же каше», – диктовала Надин, боковым зрением наблюдая, что творится в классе. Опять Волобуев списывает у Рывкиной, опять Вера смотрит в окно. Без помарок, подперев голову левой рукой, строчит рыжая Ира. Все поставили точки. «Урок окончен», – вздохнула Надин, и хотя класс молниеносно опустел, ей казалось, что за партами кто-то есть. Несколько минут она вживалась в пустоту, наконец, поверила в нее твердо и подтянула колготки.

Входя в класс, Надин словно лишалась своего тела, тридцать пар глаз его съедали. Нельзя почесаться, да и просто удобно сесть немыслимо. Труднее всего было договориться со спиной. Надин заперла кабинет и села, положив ноги на стол. Закрыла глаза. В пространстве под веками бродили желтые светящиеся круги. Потом в полудреме поплыли сюжеты из Толстого, но немилосердно перевранные: будто на знаменитом дубе сидит Наташа, а Андрей хочет тот сук срубить, крадется с топором, и тут кто-то постучал.

С досадой Надин пролепетала : «Минуточку», – и снова ноги в эти ужасные туфли. В класс вошел директор школы Александр Сергеевич Пышкин. В детстве такое имя доводило его до слез, но потом он сумел и это превратить в свое достоинство. Александр Сергеевич шутил сам, оставляя остальным дешевые лавры плагиата. На педсовете он любил повторять: «Как говорил мой великий полутезка...», – и дальше следовала цитата.

« У Вас, Надежда Павловна, в современности особая миссия. В час соблазна материей именно Вы, преподаватели литературы, призваны защитить душу человека, сохранить ее до иных времен», – так сказал Александр Сергеевич, войдя в класс. «Ну, Вы прямо в церковь меня превращаете», – улыбнулась Надин, поправляя волосы. Волосы у Надин светло-русые, и подстрижены по моде, и если б Надин посмотрела на себя в зеркало, осталась бы в общем довольна.

Но Надин в зеркало смотрела редко. Надин читала. В общежитии, не обращая внимания на соседок, на кухне, помешивая суп в кастрюле, в трамваях и на остановках. Если в какой-то момент Надин не держала книги в руках, жизнь книги перемещалась внутрь ее тела, и именно ребра (казалось ей) охраняли эту хрупкую жизнь, готовую вздрогнуть от ветра реальности.

Студенткой она бредила Кафкой. Медленное, отчаянное движение по лабиринту – так определила она его и поддалась, и движения самой Надин с тех пор стали медленными и отчаянными. Так Надин и шла однажды по лесу, это они с соседками собрались за грибами. Лес был нестрашный: то там, то сям квадраты дачных участков, а потом снова зеленая полоса, только уже наполовину желтая. Надин задумалась, не слышала, как ее звали подруги, и в конце концов обнаружила себя одну на незнакомой поляне. И на этой же поляне она нашла настоящий лосиный рог. Надин понравилось, что она одна, рог ей показался знаком свыше, но воздух уже начал густеть, и нужно было выбираться к станции. Надин вышла к дачам, и первый же встречный парень отвел ее к электричке, еще и рог помог тащить. Надин чуть-чуть раздражало, что нужно разговаривать, а не жить особо внутри себя. Позже они с парнем поженились, и Костик любил называть ее «найденышем».

Пока они жили вместе, Надин прочитала много книг. «Была ли любовь?» – думала она после. Может, и была, но Надин старалась и ее не замечать, как отвлекающую от главного. А однажды пришла Аня. Она стояла в дверях, упрямая и робкая. «Вам кого?» – удивилась Надин. – «Вас. Ведь Вы жена Константина?» Дальше последовал рассказ, как Аня его любит, и у них будет ребенок, и она, Надин, должна их понять и согласиться на размен квартиры. Что Надин еще молодая и т.д. Девочка то чего-то требовала, то плакала. Потом сказала, что ее беременную мама из дома выгоняет.

Надин больше всего хотела, чтобы эта сцена прекратилась любой ценой, она искала смысла, а происходило бессмысленное. Надин представила себе Костика, он показался чужим и не особенно нужным. «Да ради бога», – сказала она, – «тем более ребенок». Аня от легкости победы потеряла дар речи, потом решила, что где-то кроется подвох, и спросила конкретнее: «Так я могу перенести сюда вещи?»

Надин вспоминала побледневшее лицо Костика, сумбурные объяснения, просьбы остаться... Но Надин была непреклонна: «Ребенок. Я сама жила без отца». И был разъезд, и Надин поехала в коммуналку, а до разъезда Аня тихо жила с ними и, догадываясь о неполноценности своей победы, плакала в ванной.

Поменялись декорации, жизнь не поменялась. Надин любила уроки литературы, часто импровизировала, и эти монологи, может быть, и были «моментом истины», когда жизнь внутренняя и жизнь внешняя становились одним. Дети эту искренность понимали, и даже те, кому все это было до лампочки, относились к Надин со снисходительным уважением.

Вот и весна. Что-то зачирикало, закапало, захлюпало. Росчерки веток стали объемнее, собаки повеселели. Надин шла из школы, чувствуя, как по жилам разливается теплое, доброта, что ли, и захотелось любить всех, и всех простить. Надин подумала, не навестить ли ей Костика, никто ведь, в принципе, не ссорился, и ребенку должно быть уже полгода. Надин купила смешного ежика, и, перешагнув ручей, помедлила у нужного подъезда.

Дверь открыла Аня, заметно пьяная. «А, это ты!» – неестественно засмеялась она, – «пришла проверить свою работу?» – и посмотрела с такой злобой, что Надин непроизвольно сделала шаг назад: «Какую работу?» – «Ну признайся, ведь колдовала!» И Аня опять засмеялась, вздрагивая всем телом, и тут же покатились слезы. Истерика разрасталась, уже соседи стали выглядывать на площадку. Надин решительно шагнула в квартиру, захлопнув за собой дверь. Аня задыхалась. Надин набрала холодной воды и вылила ей на голову. Та немного притихла. В углу стояла неразобранная детская кроватка, и никакого ребенка в квартире не было. «Ну что, посмотрела?» – заметила Аня недоуменный взгляд Надин, – «а теперь уходи!»

Надин шла домой, прижимая к себе ежика, и думала, где настоящего больше, в книге или вот в этой женской истерике, в страданиях, которые не воображаешь, а переживаешь живыми нервами. Надин едва ли не завидовала этой Ане, полагая, что в трагедии есть животворящая сила и выявляется в цвете организм души.

Дома Надин ждал еще один сюрприз. Да, она знала, что по школе ходят сплетни о визитах к ней Александра Сергеевича, но относилась к ним равнодушно, как и ко многому. С легкой досадой она впустила Раису Семеновну, жену директора. «Вы еще молодая», – так начала Раиса Семеновна, – «а у меня двое детей, и я, между прочим, не работаю. Исповедуя милосердие, Вы просто не имеете права...» и т.д.

Надин зажмурила глаза от скуки, но на слове «дети» что-то внутри щелкнуло. «Сколько детей?» – «Двое». Дальше в голове Надин выстроилась цепочка. Будто она, Надин, действительно ведьма, и ее соперниц «наказывают» детьми. Она «отдала» Костика – и ребенка нет, значит, нужно «взять» Александра Сергеевича, иначе дети в опасности. Что-то еще говорила Раиса Семеновна, но Надин уже не слушала, а в конце абсолютно некстати сказала: «Я подумаю».

На следующий день Надин специально осталась после уроков. Она знала, что сегодня Александр Сергеевич зайдет обязательно. Он пришел, сказав обычное витиевато-никакое. Легкой, словно не своей, походкой Надин прошла к двери и закрыла ее на защелку. «Наденька», – только и смог произнести он.

Конечно, было неудобно. Надин упиралась руками в твердые края парты. Но волна поднималась, и на самом ее пике Надин пронзительно закричала. «С Костиком так никогда», – мелькнуло, и еще: «теперь дети спасены». А Александр Сергеевич, потный, целовал ее руки, пахнущие мелом. «Это грех», – думала Надин, – «а значит, жизнь и счастье...», и откуда-то издалека услышала голос Волобуева: «Во дает, Надежда! Молодец!» И топот бегущих ног по коридору.

За стеной что-то сентиментальное бренчал рояль. Снег падал в такт. Кошка смотрела с телевизора так, будто у нее высшее образование. Самсонов с ненавистью глянул на часы: уже начало шестого, через два часа должно было начаться... Вот так всегда, как только душа Самсонова распахивалась навстречу жизни, и хотелось торопиться, суетиться, обсуждать с кем-то детали, всегда – жена ложилась болеть.

Вот и сейчас она, постаревшая раньше времени, тощая, как скелет крокодила, лежала в углу на диване и тупо смотрела в потолок. В такие дни она переставала есть, приставать с глупыми расспросами и только слабым голосом шептала: «Не забудь покормить кошку...» Самсонов с ненавистью посмотрел на жену и обреченно отправился кипятить шприц. «У нее нервы», – бормотал он про себя, – «а у меня что?»

Самсонов давно догадался, что если жена не знает, как важен для него именно этот вечер, то еще есть шанс попасть куда надо. Да он просто вынужден врать, записывать телефоны задом наперед, хранить письма на работе. Причем письма от кого ?!! (когда Самсонов думал об этом, злоба поднималась до самого горла) – от матери, например. Жена полагала, что мать настроена против нее и в конце концов своего добилась.

Кошка отправилась на кухню вслед за Самсоновым и вежливо напомнила, что пора обедать. Он достал что-то из холодильника (жена успела приготовить), подогрел и съел прямо со сковородки, не замечая вкуса. Кошку он покормить забыл. Часы показывали без двадцати шесть. Есть еще полчаса, чтобы успеть. Самсонов отчетливо знал, что никуда не пойдет, но ему нравилось разжигать себя, что вот сейчас он оденется, хлопнет дверью, и – на свежий воздух, в свежую жизнь... Кошка громко завопила как какая-нибудь базарная баба, второй раз Самсонову было греть лень, и он положил кошке холодного.

Телефонный звонок. Ну, конечно же, теща. «Как у вас дела?» Ну, какие дела у нас, если давно есть я и есть она, особенно после Светкиного замужества. «Сейчас иду делать укол», – ответил Самсонов. К теще он относился еще ничего, что выражалось в том, что на день рожденья он ей с неизменным постоянством дарил кактусы. Теща игру приняла, пару кактусов купила сама, и мстила Самсонову, сообщая, когда кто зацвел, и чем для этого нужно удобрять. И как-то так получалось, что с кактусами следовало обращаться как с Самсоновым. Однажды, когда Самсонов завел любовницу, именно теща почувствовала это первая и заявила: «Тут у меня один зацвел так нахально, я уж думаю, не следует ли ему что-нибудь такое отстричь...»

Впрочем, любовница была неопасная. Молодая, без особых претензий, и Самсонов явно заполнял какую-то паузу в ее жизни. Да и Самсонову она сама по себе была не так уж важна, но он очень нравился сам себе. «Это свобода», – думал он, – «я независим, я делаю, что хочу». Самсонов рассказывал ей о жене, как та, например, просит: «Ну поговори со мной...» – «О чем?» – деловито осведомлялся Самсонов и утыкался в газету. Любовница слушала и смеялась, а на самом деле смеялась, но не слушала, думая о чем-то своем. В конце концов она и вовсе Самсонова оставила, он ходил кислый, и жена на некоторое время болеть перестала.

И вот опять. «Чем я себя выдал?» – размышлял Самсонов, вставляя иглу в жену. Кошка явилась в комнату, явно преследуя Самсонова. Поправляя одеяло, Самсонов во взгляде жены уловил торжество.

Самсонов ясно помнил, что когда-то эту женщину любил. Но как это было, и когда все кончилось – увы. И чем больше она его раздражала, тем сильнее была ее власть над ним. Вот и теперь, когда жена виноватым голосом спросила: «Тебе очень надо было туда идти?», – он только пожал плечами: «Ну куда же я пойду...» – «А может, иди, обойдется...» – сделала жена еще одну лицемерную (?) попытку. – «Нет», – твердо ответил Самсонов и сам себе показался очень значительным.

В четверть седьмого жене стало полегче, и она попросила ее посадить. Самсонов, чтобы не видеть, как бегут стрелки, пошел мыться в ванну. Он вылил в воду весь шампунь жены, лежал в теплой пене и насвистывал, чтобы ни о чем не думать. Но даже в собственном пульсе ему чудилось тиканье часов.

Жена полулежала в той же позе, только рука неестественно свисала, и на полу собралась лужа крови, и кошка ее лизала. «Если б на полчаса раньше, еще бы успел», – подумал Самсонов. И пошел к телефону вызывать скорую.

Все двадцать четыре часа в сутки Адель Николаевна страстно знала, что у нее есть двухкомнатная квартира. Окно выходило во двор, и была зима, и дети катались с горки. Адель Николаевна поставила кресло к самому окну, и, можно сказать, весь рабочий день проводила там. В руках у нее были спицы, она вязала носки племяннику, она вязала их уже вторую неделю, иногда засыпая прямо вот так, в кресле, со спицами в руках, словно ее большое рыхлое тело завязло в зиме.

Нет, умирать Адель Николаевна еще не собиралась. Ее нерастраченное сердце было крепким, печень работала хорошо, и только какая-то тяжесть в ногах да общая вялость, вот, пожалуй, и все.

Телефон стоял на полу рядом с креслом, Адель Николаевна разговаривала с ним, как иные разговаривают со своими собачками и кошечками. «Ну что, молчишь?» – спрашивала она, – «ну и правильно, чего зря болтать-то. Добро бы хоть что умное изрек, а то все про цены да про болезни...» Если же телефон вдруг звонил, Адель Николаевна, протягивая руку, успевала сказать: «Ну что раскричался? Режут тебя, что ли?» Если же попадали не туда, Адель Николаевна на телефон обижалась, и целый час сидела молча, поджав губы.

Два раза в неделю приходила женщина из собеса и приносила продукты. Адель Николаевна все скрупулезно записывала, что и в каком магазине куплено, а потом звонила, уточняла цены. «А почему Вы в тот гастроном не сходили, там молоко дешевле?» – спрашивала она у женщины точно так же, как когда-то у учеников: «Почему Вы не знаете реакции нейтрализации?» И точно так же женщина стояла, опустив глаза, и знала, что двойки не миновать и оправдываться бесполезно.

Имея льготы в пенсии, Адель Николаевна могла себе позволить питаться вкусно. Но готовить она всю жизнь не любила, да и есть на кухне тоже, она аккуратно и медленно, будто канатоходец, несла чашку с чаем в комнату. Чашка звенела о блюдце (руки немного дрожали), горячая жидкость едва не выплескивалась. Адель Николаевна любила на толстый брусочек сыра намазать мед, это означало витамины.

«Придется тебе немножко поработать», – сказала Адель Николаевна телефону и набрала номер сестры. «Пусть Алик ко мне сегодня заедет, нужно примерить носки...» – сказала она. – «Какие носки, Адель? Ты с ума сошла! У него же сессия!» – «А если бы я лежала и умирала, у него бы тоже сессия была?» – возмутилась Адель Николаевна. – «Сессии бывают два раза в год вне зависимости от того, кто умирает. Или ты забыла?» Да, конечно, сестра неудачно выразилась, если бы с Аделью что случилось, она бы примчалась первая, но тут какие-то носки...

Адель Николаевна швырнула трубку, будто у нее в руке таракан. А когда сестра перезвонила, сказала ей: «Знать вас не хочу! И не надейтесь, что получите мою квартиру!»

«Вот как они с нами!» – обратилась Адель Николаевна к телефону, – «ну ничего, мы что-нибудь придумаем...» Она думала два дня, а потом дала объявление в газету: «Одинокой пожилой женщине требуется помощь. Возможно завещание.»

Звонили много. Какие-то фирмы предлагали рай, шутники интересовались, будет ли в договор включена дата смерти. Потом несколько женщин приходили на «смотрины». Адель Николаевна почувствовала себя кем-то вроде директора завода. Она рассматривала женщин с разных сторон, будто примеряла их к квартире, будут они смотреться на фоне шкафа или нет. Испытуемые выражали нетерпение, им хотелось выяснить свои обязанности, да исподволь выпытать, чем больна Адель Николаевна и долго ли еще протянет. Выбрать Адель Николаевна так и не выбрала, подозрительными были все без исключения.

Потом волна посетительниц схлынула, и Адель Николаевна заскучала. Тогда с досады она племянниковы носки распустила и принялась перевязывать, но уже на свой размер. Жизнь вернулась в прежнее русло, возбуждение улеглось, и в один из таких спокойных дней пришла Валя. Валя была молоденькая, какая-то серенькая и незаметная, и Адель Николаевна подумала, что не квартира для нее, а она для квартиры, и оставила.

В первый же день Валя обползала все углы и вытерла пыль, приготовила обед и (что уж было просто гениальным) принесла тарелку прямо в комнату. Со всеми хлопотами Валя задержалась допоздна, и как-то получилось, осталась ночевать, а через несколько дней и вовсе перебралась к Адели Николаевне.

Валя где-то работала секретаршей, приходила в одно и то же время, и Адель Николаевна незаметно для себя стала разогревать что-нибудь к ее приходу и посматривать на часы. А Валя знай чистила и стирала, так что в конце концов квартиру было не узнать. Разговаривали мало. А когда Валя была на работе, Адель Николаевна спрашивала у телефона: «Ну как тебе наша невеста? Укокошит или не укокошит?» – и шла раскладывать пасьянс. Выходило то то, то другое, Адель Николаевна удивлялась и тому, и другому, так день и проходил.

В конце зимы Валя заболела. Это был грипп, с температурой, Валя даже сознание теряла. Адель Николаевна перепугалась страшно, хотела кому-то звонить, а оказалось, никого и нет, только отец-алкоголик, на которого рассчитывать не приходится. До прихода женщины из собеса оставалось два дня, и Адель Николаевна сама отправилась в аптеку (зимой она давно не выходила).

Кресло Адель Николаевна перетащила поближе к Вале, ей казалось, чем пристальней она смотрит на нее, тем скорее уйдет болезнь. Но грипп дал осложнения, и в конце марта Валя умерла.

Дальше Адель Николаевна все помнила в тумане. С похоронами помогала сестра. Отец-алкоголик протрезвел и все плакал. Адель Николаевна не плакала, а как-то оледенела, и никакая весна, ручьи и солнышко не согревали. И только несколько месяцев спустя она смогла сказать телефону: «Хорошая была Валя, а нас все-таки укокошила...»