ВЯЧЕСЛАВ ОВСЯННИКОВ
Следственный эксперимент

Я – следователь, поседелый, как видишь, на этой неблагодарной, но необходимой для людей работе. Могу признаться без ложного стыда: таких мастеров от Москвы до самых до окраин – раз, два и обчелся. Запутанные клубки я распутывал, крепкие орешки раскалывал! Заведется дельце не по зубам скороспелым мальчишкам – ко мне на поклон: Пал Палыч, старик, тебе и карты в руки. Вот, например, и сегодня... Привели ко мне на допрос мочилу, до часу ночи его колол. Моченый пень попался, сучковатый. Ну, ничего. Мы ведь тут не для того, чтобы щи лаптем хлебать. Во втором часу треснул, как миленький. (Пришлось применить особый приемчик – лампу в пятьсот ватт ему в морду сунуть и подержать полчасика, ни одна сволочь больше не выдерживает). И полезло из него, подлеца, и полезло; слова, как разворошенная муравьиная куча – только успевай записывать. Тридцать душ замочил и к праотцам сушиться отправил. На тридцать первом влип. И как интересно, мерзавец, работал! Сам-то амбал – во! Полтора метра в плечах, а почерк у него мягкий, можно сказать, домашний, интимный. Подушками давил. Положит подушку жертве на лицо, а сам сверху задницей усядется и сидит, сигару покуривает, пока под ним дергаться не перестанут. Такой, видишь ли, оригинал. Ну, ладно. Увели в камеру. Показания с подписью я в сейф. Теперь и домой. Зевается и зевается. Не железный, с ног валюсь. Вот отдохну чуть-чуть в кресле и пойду...

В незадернутых шторах зимний рассвет, жиденький, как разбавленный молоком чай. Заснеженные городские крыши. Шея затекла в воротник, словно лужа крови под дверь в рукав коридора. Неудобно было голове лежать в кресле, вот и снилась всякая гадость. Отдохнул и – в путь. Дома ждут, не дождутся, жена, дочка. Вторые сутки не ночую. А что я могу – такая работа. Следуешь и следуешь куда-то в туманную даль, как поезд дальнего следования, за каким-то чертом рогатым, который в вагоне-ресторане вилкой в зубах ковыряет, а он и скажет: изработался, Пал Палыч, баста. Пора молодым место уступать. Следовательно: пиши рапорт на пенсию. Ладно. Будете очевидцами: мой стол гол, как сокол – ни одной секретной бумажки без присмотра. Все убрано в бронированный гроб, поставленный на попа около моего рабочего места. Сохранность, как у бога за пазухой! Хоть бомбой лупи – и ухом не поведет. Так, выходим. Кабинет на ключ, два оборота. Ключ в карман, подальше положишь – поближе найдешь. Лифт не действует. Пехом под горку, с шестого на первый. Не мальчик, одышка.

В окошечке вахты дежурный сержант, не тот, что вчера, другой, рыжеусый.

– Ну, что, Железкин, заступил на службу?

– А как же, Пал Палыч, вот я тут весь как есть, заступивший. А ты, я вижу, в поте лица трудишься, дрова-поленца суковатые каждую ночь колешь. Этак скоро на тебе и лица никакого не останется. Желтый ты, Пал Палыч, лимон выжатый. Может, чайку?

– Нет, Железкин, дома чайку попью. А ты мне скажи, дорогуша, как "Крылья советов" со "Спартаком"?

– Как, Пал Палыч! Продули с таким счетом, что только повесить их, сукиных сынов, на ледяном поле! 10:00 – как тебе это понравится! Я бы им, поганцам, по шайбе вместо глаз вставил, чтобы мимо ворот не мазали! – кипятится Железкин, так же, как его нержавеющий, булькающий на столе электрочайник. Неутомимый болельщик хоккея, Железкин, и усы у него топорщатся, не усы – две толстые клюшки – сейчас кинутся гонять шайбу по коридору нашего архисерьезного учреждения. Такие разговоры мы частенько ведем с сержантом Железкиным, когда я прохожу мимо вахты.

Вот и улица. Воздух освежает, промозглый. Погода неопределенная, температура между нулем и единицей, на грани. Живу я тут поблизости, пешочком, ноги размять. Детская площадка, а за углом и дом, моя парадная...

Спят еще. Жена до двух ночи стирала. Стирки накопилось, вот и стирала. Женка у меня работящая, добрая. Ну, поскулит, поскулит, что я о ней забыл совсем. Целыми сутками вожусь с убийцами да насильниками, а ей – никакого внимания. И на долг свой супружеский, видишь ли, начихал. Нехорошо это, сам понимаю – нехорошо. Надо приласкать, приголубить, мандаринов купить, цветов-цветочков. Каких же ей цветов в январе? Разве что – бумажных. Венок бумажных роз... Дочка у меня умница, в институте учится, экономику изучает, министром будет. А что? Хватка у нее железная, моя хватка. Вчера экзамен у нее, а я и не узнал, не поздравил. Замотался я вконец, вот что – замотался. В дверь звонить не буду, говорю: спят еще. Ключом открою. Когда я дома не ночую, они вдвоем в комнате спят, чтобы не так страшно. И то верно: есть чего бояться, многие на меня зуб точат. Как бы чего не натворили в отместку...

Ну, вот и дома. Тихо в квартире. В квартире гробовая утренняя тишина. Пальто вешаю на вешалку. Старое, потертое, давно пора сменить, а недосуг. Стыдно и ходить в таком, за бомжа принимают. А что? Говорят, сейчас модно – под бомжа. Снег с ботинок не стряхнул, тает, грязная лужица на паркете. Ох, женка заругает. Где же тапочки? Куда их заховали? Ищи по квартире, как ищейка. Сколько раз твердил: не трогайте мои вещи. В спальню, может, затащили? Дверь в спальню скрипит, надо б смазать, не разбудить бы...

Шторы в спальне задернуты неплотно, полумрак. Смутно белеют две постели. Крепко спят жена и дочка, не пробуждаются. Газета на полу, "Известия". Крепко спит жена, голову зачем-то накрыла подушкой. Чтобы спать не мешали? Сосед внизу шумный, буян, музыкант на аккордеоне... Ступня высовывается из-под одеяла, голубовато-гипсовая. Под подушкой – лицо, распухшее, глаза стеклянно раскрыты. А на другой постели? Дочка, пытаясь сделать акробатический этюд, выгнулась мостиком да так и окаменела. А головы у дочки нет. Вместо головы сидит жирная, белая жаба... Говорил им убрать зеркало! А они и – второе! Женщины есть женщины. В зеркале тоже две постели, а за ними еще две, поменьше, а там -еще, и еще... Да что же это такое!..

А какой сегодня день? День сегодня – ночь, с четверга на пятницу. Вот и начальник сказал: что ж, Пал Палыч, тебе и карты в руки, сам и расследуй. А мы со своей стороны приложим все усилия. Не горюй, старик, найдем мы этого мерзавца, обязательно найдем. Я и не горюю, я расследую. Сам себя я расследую. Такой у меня метод: поставить себя на место преступника, в шкуру его влезть, в личину его гнусную, почувствовать – что он чувствует, подумать – что он думает. Я и думаю. Только вот голова моя мне мешает – седеет и седеет. Не голова, а зима. Отрубить бы ее, к дьяволу, да и пустить по детской площадке, пусть детишки снежный ком из нее катают, большой-большой, с десятиэтажный дом!

Нет, так нельзя. Начнем по порядку. Кто мог бы это сделать? Тот тип и мог, которого я расколол вчера ночью. Очень уж почерк убийства неповторимый, уникальный почерк: подушка и сигарный пепел. Никто так не пишет: подушками по лицу, покуривая кубинской сигарой. А вот он пишет – оригинал. Так. Мы тоже сигару закурим. Мы тоже любим сигарой побаловаться. Эх, хороша, горлодер! Но тут, видишь ли, загвоздочка. Сразу после допроса отвезли его от меня обратно в камеру, глаз с него не спускали, охрана надежная, неподкупная. Чтобы он хоть на минуту на свободе оказался абсолютно исключено. Так кто же тогда? Кто? Сам я, что ли, подушками их давил? Ну, положим, в виде следственного эксперимента: проверить как это в реальности происходит? И не спал я вовсе в кресле, не спал. Закрыл кабинет на ключ, спустился на первый этаж, перекинулся словечком, не с рыжеусым, а с другим, предыдущим... Ну, ладно. Открыл тихонечко дверь в квартиру. Пальто снял, ботинки – чтоб не шуметь, и в носках, на цыпочках в спальню. Ни звука. Подушка, пух-перо, пуд весом. Хватка у меня, я говорил, железная. Дело не заняло и десяти секунд. Плевое дело, и покурить толком не успел. Женщины есть женщины. Создания хрупкие, слабый пол... Вернулся в учреждение. Дежурный сержант удивился: что это ты. Пал Палыч, забыл чего? Забыл, говорю показаньице одно записать. Поднялся на шестой, вошел опять к себе в кабинет, написал это самое показание, в сейф положил. Сел в кресло отдохнуть от трудов праведных, тут уж, и правда, задремал маленько, что было, то было. Да ну, бред какой-то! Честное человеческое! Примерещилось мне все это, прикошмарилось!.. Постой, постой! Ишь ты какой прыткий! От меня так просто не увильнешь. А показанье-то, в сейфе!..

Так и есть. Все записано, со всеми подробностями, от точки до точки. Люблю я в этом деле пунктуальность. Профессиональная привычка. Так и записано, черным по белому: следственный эксперимент полностью подтвердил показания подследственного.

Чушь какая-то, бред, белиберда. Ничего я не понимаю, ровным счетом — ничего! Голова моя идет колесом от всего этого – карусель с лошадками. Туман, оттепель, снег на тротуаре тает. Ну, так что ж. Бумажка, она и есть – бумажка. Горючее, легко воспламеняющееся вещество. Вот мы ее – спичечкой. А пепел – в форточку, фьють. И нет ничего. И руки отряхнем – вот так. А теперь повторим по порядку. Тот тип, которого я вчера расколол, сейчас в камере. А я у себя в кабинете. Тот в камере, я в кабинете, я в камере, тот в кабинете. Ну, вот, опять запутался. Начнем сначала... Постой, постой! Вот смех-то, честное человеческое. А кто вам сказал, что я следователь?