| На "Опушку" |
| За грибами |
НАТАЛИЯ ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВА
Стихотворения
* * *
В лабиринте, без Ариадниной нити
блуждаем… Иногда за стеной
слышим рев Минотавра… Его почтенный родитель
не виновен в наших бедствиях – сами собой
забрели в лабиринт и вот — блуждаем…
Глаза привыкли к отсутствию света — и слава богам !
Многого видеть не хочется… Лабиринт весьма обитаем,
сказала бы — населен. И не только хозяин сам
храпит по ночам за стенкой, но и днем нередко
кто-нибудь толкнет, проходя… Обидно… Правда, потом
пихнешь другого, чтоб неповадно было… Соседка
одна повадилась прижиматься к тебе за углом,
каждый раз хихикая: «Пардон, обозналась,
думала – Тезей…в такой-то темени…»
В общем — коммуналочка еще та… Самая малость
удобств, зато просторно… Время от времени
кто-то из жильцов исчезает, попавшись хозяину
(хотела сказать – «на глаза», но «на зуб» вернее).
Из-за него никого не пригласить в гости… Нельзя ему
переедать…
* * *
Возвратись, Эвридика, не стоит
на жестокое солнце менять
вечный сумрак подземных покоев
и загробных садов благодать.
Сладкозвучные песни Орфея
заморочат, закружат, солгут...
Но, как прежде, сплетаются змеи
на зеленом цветущем лугу.
Не выходи на белый свет,
тебя не ждали.
Вот твой Орфей, он стар и сед,
твоих родных на свете нет,
подруги бабушками стали.
И только старая змея
сверкнет на солнце: "Это я.
Узнала?.."
* * *
Где мое изгнание, милый? — Кавказ, Крым…
Сладостное ненастье, проливающееся стихами,
благость одиночества: вдыхая дым
чуждого Отечества, — золу с углями
перемешивать в дорожном костре и молчать, молчать…
Пусть поет красавица при мне, щегол, соловей.
Пусть над головою веет зефир и цветет алыча:
все деревья изгнаннику — анчар, все ветра — борей.
Как я буду лелеять свою обиду, свою печаль,
проклиная Августа, — в каком бы тот ни был обличье,
как я буду плакать, сургучную видя печать
на письме из Питера, Рима, — но блеск столичных
новостей уже не важнее, соли звезд,
поступи воловьей, дыханья моря, покорности каре,
и моей телеги скрипа — и того, что обоз
непременно к полудню должен стоять на базаре.
НЕЧИСТЬ
Из любовного омута — на Божий свет
выбралась, ошалело трясу головою…
Говорят, что русалки живут по тысяче лет,
а потом становятся водой, волной под луною.
Говорят, что только там, на покатом песчаном дне
начинается жизнь — а думают: тонут.
Говорят, что даже тебе и даже мне…
Много чего говорят про этот омут,
из которого выбралась все-таки… Был непрост
путь наверх, но теперь я свободна, я с вами…
… Тяжелым серебром отливает мой рыбий хвост,
плачут дети,
крестятся бабы,
мужики бегут с батогами.
* * *
Природа говорит: неспешны облака,
и дерева с достоинством кивают.
Природа говорит: не нужен адвокат
осенней сырости, грозе в начале мая.
Природа говорит: искусства нет и лжи
ни в облике цветка, ни в перекличке птичьей.
Решайся, наконец, и сам себе скажи:
кому подобен ты, и от кого отличен.
Тот август яблочный, и медленный покой
большой реки… И всё готово сбыться…
Но дым костра стоит, как часовой,
на недоступной навсегда границе.
* * *
Пустынное садоводство... Дожди, дожди...
Цыгане поворовывают клубнику.
Болтаюсь между грядок, как Вечный Жид
ни уйти, ни остаться... А холод дикий.
И я включаю обогреватель в домике щитовом,
засыпаю, просыпаюсь в слезах, засыпаю снова.
И мелькают короткие сны, не помню о чем,
как вагоны пролетающего поезда грузового.
Чем я дальше от тебя, тем ближе к тебе,
а чем ближе подойду... Но какой холод
в садоводстве пустом... Перемен в судьбе
и в погоде - не предвидится. И так долог
путь еще до той последней черты,
где я стану тебе — не бывает ближе.
Только жаль — меня не увидишь ты,
только жаль, что и я тебя не увижу.
ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЕНИ
Входи, чужеземец, и хлеб и вино на столе.
Мы жертвы богам принесем по обычаю дедов.
Присядь и поведай: что делаешь в нашей земле,
откуда ты родом, где дом твой — без страха поведай.
Ведь мы не охотники земли чужие топтать.
Вот мой виноградник, и стадо на склоне пасется.
Орешник… Боюсь, что орехи померзнут опять,
на рынок трезенский везти их тогда не придется.
Который уж год нами правит великий Тезей…
Ты вздрогнул, мой гость,
ты испуган тем лязгом и ржаньем?
Там царский сынок над обрывом гоняет коней,
должно быть, опять захотел победить в состязаньях.
Так я говорил: здесь Тезей богоравный царит…
Но что с тобой, гость? Ты бледнеешь…
ну, молви хоть слово…
Да, царского сына действительно звать Ипполит,
и Федрой — супругу Тезея… Но что здесь такого?!!
БЕРЕГ
Я для прощания выбрала берег, где мы никогда
не были вместе и не любовались фортами,
не проходили по кромке ноябрьского льда,
узкий песчаный мысок оставляя за нами.
Финский фундамент, доселе хранящий тепло,
дома, который давно уже — пепел и ветер,
не огибали с тобою… Что было — прошло,
что не случилось — мы оба за это в ответе.
Вот и сегодня… Водою, гранитом, песком
мир создается другой… Так от прошлой Суоми
только всего и осталось — ограда и дом,
то есть — намек на ограду и память о доме.
Но, в Лаппенранте ли, в Койволе, кто-то найдет
в дальнем шкафу обжитого привычного рая
в старом отцовском планшете блокнот–не блокнот,
карту–не карту, рисунок, обрывок — не знаю.
И — как ребенок, с бессмысленным: «Надо!» и «Дай!» —
через посольства, запреты, таможни, границы
межгосударственные — чтоб у кромки ноябрьского льда,
у безъязыких камней, наконец, очутиться.
Берег пустой, очертанья фортов вдалеке,
светлого неба прозрачность — ни птицы, ни дыма...
Что ж — обретающий дом на прибрежном песке,
и — потерявшая дом, на песке возводимый,
встретятся взглядом на миг, и у самой воды
вежливо повременят, уступая друг другу дорогу…
И разойдутся цепочками наши следы
и расплывутся на мокром песке понемногу.
* * *
Певица оперы, она права, права,
когда свой бархат расстилает перед нами.
«Люби, люби, пока ты можешь…», — и трава
так зеленеет, словно не снегами
ее укутают, задушат, умертвят.
Я тоже в опере, я продолжаю соло:
«Люби, люби, пока любить ты рад…».
Маэстро, вам предоставляю слово.
Дорогу опере! Дорогу тем словам,
из повседневности изъятым, словно бархат!
«Люби, люби…», — но кто смеется там,
противореча скрипке, альту, арфе?
Кто смеет так? Ведь занавес упал,
погасли люстры, зачехлили кресла,
и красный с золотом заснул до завтра зал.
Да, он заснул. Но музыка — воскресла.
«Люби… пока…», — смеешься пошловато.
Потом ты вспомнишь, что тебя предупреждали
словами Фердинанда Фрейлиграта
в Grand Opera, в Мариинке, в подвале
при ЖЭКе на 2-ой Красноармейской…