АЛЕКСЕЙ ШЕЛЬВАХ
Из романа...

До конца жизни Тимоти Барнет говорил с акцентом и путал порядок слов в не терпящих вольностей английских предложениях.

Настоящего его имени не знала даже жена.

Он родился в деревушке на берегу моря. Достигнув отрочества, естественно заскучал в глухомани. Отправился на заработки в Гданьск. Завербовался юнгою на торговое судно, с коего, не стерпев унижения дисциплиной, сбежал через месяц. С тех пор долго промышлял морским разбоем, был сперва рядовым пацаном, – пальцы врастопырку, пистоль за поясом, – потом штурман заметил, что малый на лету схватывает азы навигации, и принялся его натаскивать. Ученье пошло впрок – когда штурмана смыло волной, Тимоти оказался единственным на корабле, кто умел прокладывать курс. В дальнейшем, исполняя должность старшего помощника, бороздил Атлантику под началом многих преславных негодяев.

В пятьдесят лет прекратил пиратскую деятельность. С рундучком в руке, полным золотых и серебряных монет, вразвалку сошел на берег. Выбрал местом жительства укромный шотландский городок Форсинар, где стал держать трактир «Вересковый мед». Вступил в народную милицию и женился на дочери пастора Леннокса, засидевшейся в девках и посему безропотной Рэчел.

К тому времени в Шотландии вновь усилилось национально-освободительное движение, во главе которого встали как раз форсинарские пуритане, причем не какие-нибудь безответственные горлопаны, а люди все солидные, – в частности, члены муниципалитета. Пастор Леннокс именовал их боголюбимцами, коим суждено явить пред очами человечества последние чудеса, но случится сие, предупреждал, лишь при условии, ежели преисполнитесь духом истинного вероучения, не имеющего ничего общего с религией англичан, известных конформистов.

Озвучивать сей вздор в стенах собора он покамест не решался, проповедовал в трактире Барнета, а тот не возражал, напротив был только рад наплыву богатеньких посетителей, каждый из которых усиживал за вечер четверть галлона дорогущего виски из каменной бутылки и поглощал какое-нибудь изысканное блюдо, ну например, бараний желудок, начиненный рубленными легкими, печенкой, салом, овсяной мукой, луком и перцем, или там паленую баранью же голову, что тоже не всякому жителю Форсинара было по карману.

Но не только о деньгах думал Тимоти Барнет, предоставляя националистам помещение для митингов. Он правильно рассудил, что если каким-либо образом правоохранительные органы прознают о его криминальном прошлом, дело возбуждать никто не станет, иначе по результатам следствия придется констатировать, что виднейшие люди в городе – завсегдатаи «Верескового меда»! Рассудил-то он правильно, но ведь и претило же ему искать покровительства у кого бы то ни было, все же полжизни привык сознавать себя вторым после капитана человеком на укомплектованных дьяволами пиратских кораблях, посему постарался создать благоприятное о себе впечатление незаурядным поступком, благо, и случай представился: однажды, возвращаясь из Абердина, где закупил для урочного патриотического сборища ящик копченых угрей, подвергся на большой дороге нападению рецидивиста и сумел его задержать, за что был вознагражден из городской казны и удостоен звания сержанта народной милиции. Дабы окружающие окончательно уверились в его благонамеренности, женился на дочери пастора, хоть и невнятен был ему высокопарный слог сомнительных проповедей, да и методы, которыми Леннокс намеревался бороться за возрождение нации, казались чрезмерно жестокими.

Пастор призывал, например, отлавливать пианиц и бродяг и в колодках отправлять оных на заготовки торфа; формировать отряды добровольцев, дабы инспектировали по субботам частные дома на предмет несоблюдения поста, и провинившихся – опять же на болота. Уличенного в прелюбодеянии ставить к столбу перед ратушей, в посконной рубахе, а злостных нарушителей нравственности – казнить через повешение (как в старые добрые времена). И всенепременно запретить балы и маскарады, закрыть кофейни и театр, а юнцов, заведения сии посещающих, стричь, патлатых, наголо. Накричавшись, выкушивал обязательную четверть за счет благодарной паствы, – дочь Рэчел и слуга Аллан увозили его поздним вечером, поместив поперек шетлендского пони.

И вот с первого же взгляда положил Тимоти глаз на заботливую сию девицу (Рэчел), она же, приметив его к ней расположение, стала наведываться в трактир не только с целью сопроводить домой охмелевшего родителя, но и днем, под предлогом приобретения продуктов питания.

Вскорости обвенчались, и переехала к нему жить.

Минуло энное количество лет, национальное самосознание продолжало развиваться, а освободительное движение – усиливаться. В трактире Барнета собирались уже не только алдерманы, о нет, пастору теперь внимали и горожане попроще, ремесленники, мелкие торговцы, рыбаки-моряки, молодые офицеры городского гарнизона, представители творческой интеллигенции, сквайры из близлежащих боро и даже делегаты от горных регионов, в клетчатых пледах, с волынками в обнимку. Все были настроены крайне решительно и стыдили друг друга, мол, давно уже пора начинать делать хоть что-нибудь, ну например, ходить по городам и весям и разъяснять малограмотным, что все зло в этой жизни от англичан, кои суть чужаки, пришлецы, потомки одного из колен Израилевых, а ведь известно, сколь нетерпимы сыны племени сего к свободе вероисповедания и, главное, еще в древности составили всемирный заговор, имеющий целью поработить остальные народы.

Так-то судили и рядили патриоты, и толь ярились, изъявляя непримиримость к врагу рода человеческого (Израилю), что пастор Леннокс, хоть и с одобрением на оных взирал, но и грозил им пальцем, обещая установить систему штрафов за сквернословие в публичных местах.

Запретить маскарады, закрыть кофейни и театр однако не получилось, воспротивились делегаты от горных регионов, жалко им было тратить командировочное время на политзанятия, для того, што ли, приехали в большой город (по их представлениям Форсинар был большим городом), хотелось им, конешно, где-нибудь оттянуться и расслабиться.

И все ж таки при магистрате был создан комитет, членам коего вменялось в обязанность литовать репертуар, то бишь отбирать для постановки произведения идеологически (да, можно уже употребить в данном контексте и такое слово) выверенные. Ну и литовали (лютовали). Исчезли со сцены комедии итальянские-французские, ставились таперича исключительно исторические хроники, обязательно на гэльском: о зверствах англичан в Шотландии. На подмостках громоздились трупы, актеры всякий раз заканчивали представление слоганом: «Это не должно повториться!»

Националисты пробовали силы и в других видах искусств, – некий композитор музыки, завсегдатай «Верескового меда», и некий его собутыльник-виршеплет сочинили ораторию, посвященную памяти будущих жертв борьбы за правое дело.

А некий прозаист накропал роман из доисторического прошлого, – действие разворачивалось на цветущих равнинах Северного полюса, где статные белокурые скотты сражались за свои исконные территории с низкорослыми чернявыми номадами. Денег на издание автор не нашел, посему пересказывал любопытствующим содержание романа в трактире Барнета, ну, а где же еще, за кружкой доброго эля (вернее, за кружку).

Тимоти, слыша эти и подобные этим бредни, только головой качал. Он, конечно, не был таким ученым, как иные его посетители, зато повидал мир и привык оценивать людей по их поведению в экстремальных ситуациях (шторм, абордаж, бунт), а не по этническим признакам. Шовинисты его раздражали, особливо чиновники из городской администрации, ни разу в жизни не нюхавшие пороху, однако в споры с ними не вступал, здравый смысл подсказывал помалкивать. Да и некогда было ему вдумываться в ахинею, которую несли, занят был упрочиваньем материального благосостояния, ведь Рэчел родила ему дочку Беату, и следовало позаботиться о будущности малютки. Ему по-прежнему удавалось радовать состоятельных патриотов шедеврами суровой национальной кухни. К тому же всегда мог предложить крамольные трюфли, или чашечку кофею, или снабдить виргинским табачком, из-за чего пастор Леннокс, когда пребывал в трезвом состоянии, бранил его за беспринципность. Тимоти отвечал невозмутимо, что гастрономические сии изыски нужны для ради конспирации, дабы иному проанглийски настроенному посетителю не показался тенденциозным подбор блюд, но все это до поры и до времени, а уж когда, наконец, восстанем и победим, вот тогда окромя овсянки – никаких уступок гурманствующим космополитам!

Леннокс ворчал недоверчиво, но виски оказывало действие, и соглашался отведать чего-нибудь эдакого, пусть даже и заморского.

Интересно, что среди домочадцев пастор не находил понимания. Дочь сызмала ненавидела его, поскольку на глазах у нее ежедневным тиранством свел в могилу кроткую жену свою. Долго скрывала Рэчел истинные чувства к папаше, являя по видимости пример дочернего послушания, но как только вышла за Тимоти, так и пременилась разительно. В перепалках отца с мужем всегда вставала на сторону последнего. «Глохни, старый дуралей!» – орала на Леннокса. Прилюдно выражала недовольство, сколь прожорливым выказывает себя казалось бы ветхий днями. «Чтоб ты подавился, дармоед!» – говорила, ставя перед ним тарелку. В пренебрежении к деду воспитывала и златокудрую Беатку. Наущала девочку обращаться к нему не иначе как «сталый дулалей» и по сто раз на дню спрашивать: «Куда девал нашу бабушку?»

Тимоти, как, наверное, уже понятно, тоже не испытывал симпатии к тестю, однако старался с ним ладить – слишком много полезных людей из магистрата сидело по вечерам в трактире и внимало Ленноксу. Да и недосуг было – устраивал быт. Отремонтировал капитально и меблировал роскошно служебные и жилые помещения, насадил вокруг трактира вишневые, грушевые и даже персиковые древеса вкупе с кустами крыжовника и смородины – райские сии кущи плодоносили весьма изобильно и в положенный срок, поскольку у старого пирата неожиданно открылись способности к садоводству. С удовольствием копался в земле, рыхлил грядки, поставив перед собой задачу взрастить на скудной шотландской почве голландские тюльпаны, настурции, лаванду. Впрочем, нанял себе в помощь садовника. Вообще, появился у него штат прислуги: повара, посудомойки, конюх, кучер, и ездил он теперь не верхом, а в карете с остекленными окошками (как немногие в городе), что свидетельствовало уже о всеочевидном достатке. И еще была у него слабость – кошки. Чертова дюжина кошек и котов носилась по комнатам, путалась под ногами, а гостей Тимоти встречал обычно с лопоухой, пепельной масти, любимицей своей Патрицией на руках, тогда как еще один фаворит по имени Джек, черный и желтоглазый, располагался, подобно пиратскому попугаю, на плече у него.

Вот как раз из-за кошек впервые решился Тимоти на открытую конфронтацию с Ленноксом. Однажды патриоты колонною прошли по городу, воздымая на шестах тряпичные куклы, изображающие виднейших английских государственных мужей, военачальников, деятелей науки и искусства, причем внутри кукол жалобно выли кошки. На Главной площади намеревались манифестанты спалить сей символический пантеон английской славы вкупе с несчастными тварями, что должно было, якобы, произвести на горожан приятное впечатление. Тимоти Барнет, прослышав о готовящемся безобразии, примчался на площадь и умелыми аплеушинами разогнал политических вакханалов. Когда же Леннокс поставил ему в укор срыв мероприятия, приподнял его за шиворот и рявкнул: «Precz z moich oczu, kawalek gowna!» Леннокс ничего из сказанного не понял, но с тех пор затаил на Тимоти злобу. Через верных людей пробил информацию относительно биографии зятя и на внеочередном собрании обвинил его в принадлежности к одной из преступных группировок, контролирующих морские пути в Атлантике. Тимоти иронически оглядел окружающих и спокойно ответил, что Леннокс лжет. Внезапно в его руке появился огромный, с огромным же раструбом, пистоль. Патриоты отпрянули. Леннокс, не видя от оных поддержки, буркнул, что вышла ошибка. Разумеется, не успокоился бы и продолжил расследование, но тут Рэчел вцепилась ему в бакенбарды (потаскала бы с удовольствием за волосья, но оплешивел давно уж) и пообещала лишить возможности питаться за счет заведения, ежели не уймется. Леннокс скрипнул зубами и унялся.

Между тем Беатке шел уже осьмнадцатый год. Девица была великолепно сложена, имела приятную наружность. Воспитание получила, – по форсинарским меркам, – очень даже гармоническое: репетиторы научили ее читать, писать, музицировать за клавикордами. Больше всего однако нравилось ей примеривать новые парики и смотреть, как жеребцы в конюшне наскакивают на кобылок. А еще любила дразнить дебильного дедушку: когда входил в трактир, спешила навстречу, расфуфыренная на лондонский манер, и, сделав нарочитый реверанс, подставляла для поцелуя напудренную, в черных крапинах мушек, ланиту. Леннокс шипел и плевался. Беатка хохотала. За спиной у пастора патриоты из тех, кто помоложе, прыскали в кулак. Мнила себя, и не без оснований, первой красавицей в городе. Действительно, многие были не прочь предложить ей руку и сердце, но побаивались мрачного Тимоти, памятуя, сколь решительно хватается он за свой страшный пистоль.

В числе претендентов настойчивее других припадал к ея стопам молодой хозяин поместья Шелл-Рок. Однажды приехал сэр Александр в город, – имея целью выиграть тяжбу за вересковую пустошь с неуступчивым соседом Баклю, хотел нанять стряпчего. Нанял и собрался домой, но, ввиду ненастного вечера, вынужден был искать пристанище. Спешился у дверей трактира «Вересковый мед». Вошед, поразился происходящему: почтенного вида джентльмены чуть ли не обнимались с горцами в килтах, а офицеры в расстегнутых мундирах вели задушевные беседы с какими-то худосочными шпаками. Плешивый старец-священник задорно провозгласил тост за «скорейшее возрождение Каледонии» – лязгнули друг о друга оловянные кружки, взвизгнули волынки, после чего все дружно затянули какую-то гэльскую балладу.

Трактирщик криво усмехался, явно не разделяя оптимизм присутствовавших. Хоть и был в летах, мог себе это позволить, ибо превосходил любого из них ростом и крепостию сложения. Черный кот у него на плече при звуках волынки предерзко мяукал.

Сэр Александр, будучи старшим сыном, все свои силы и время отдавал заботам о поместье, проблемы самоопределения шотландским народом своего национального и государственного устройства мало его занимали, посему весьма смутился, услышав лозунги, кои выкрикивали разгоряченные элем и виски патриоты. Попятился к выходу и даже выскочил на крыльцо, но, обнаружив, что дождь усилился, вернулся в трактир и обратился к хозяину с просьбой о ночлеге (а что еще оставалось делать). Почти не надеялся договориться, поскольку худо знал гэльский и пришлось ему изъясняться на английском, что в данной ситуации могло быть воспринято как вызов. Получил однако вполне любезный и, главное, положительный ответ.

И вот, взойдя вслед за Тимоти по резной дубовой лестнице на второй этаж, юноша повстречал в коридоре девушку неземной красоты, которая улыбнулась ему толь прельстительно, что он в миг воспылал.

Всю ночь из головы не шел образ прекрасной дочери трактирщика. Утром стал искать (и нашел) повод представиться ей, пригласил на конную загородную прогулку. Приглашение приняла, родители тоже не возражали, да и попробовали бы только – не привыкла, чтобы ей перечили.

С того дня установились между молодыми людьми отношения – сэр Александр дарил Беате букеты цветов, ленты, даже какие-то драгоценности, вывозил ее в свет, пусть и форсинарский (другого-то не было), а ежели никуда ехать обоим не хотелось, музицировали в четыре руки и пели на два голоса, он читал ей вирши собственного сочинения, к ней, понятное дело, обращенные, она принимала сии свидетельства сердечной склонности как должное, поскольку была избалована вниманием кавалеров. Через три недели признался ей в любви. Обнадежила обещанием подумать.

Надо сказать, что сэр Александр был весьма застенчив, и хотя чувства свои к Беате нимало от родителей ея не скрывал, но и не желал, чтобы широкая общественность преждевременно узнала истинную причину столь длительного его проживания в трактире. Объяснял окружающим, что пробудилось в нем национальное самосознание, недаром в жилах его течет, помимо английской, еще и шотландская кровь, посему желает услышать как можно больше о перспективах освободительного движения.

Эх, бывало, сидит он за кружкой эля и слушает (изображая живейший интерес) разглагольствования экстремистов, слушает час, другой, третий, скука смертная, да и противно порой, но терпит… а терпит лишь потому, что ждет, когда же Беата будет готова к выезду в маскарад, и бросает украдкой нетерпеливые взоры в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. И вот, наконец, на верхней ступеньке появляется она в атласном (розовом, или голубом, или фиолетовом) платье с фижмами, и тогда

ни о каком самосознании уже и речи быть не может …

Ах, он и думать забыл о тяжбе за вересковую пустошь, не вспоминал и про младшего брата Перегрина, курсанта лондонской военно-морской академии, коему обязался ежемесячно посылать денежное вспомоществование (на одну стипендию сумей-ка в столице прожить). Да и престарелых папеньку с маменькой не удосуживался поставить в известность, где он, в какой стороне обретается вот уж более месяца. Зато передал Ленноксу изрядную сумму на нужды патриотов. Старец-идеалист вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях, торжествующе поднял над головою перст – вот, дескать, шотландская кровь дает о себе знать, англичане-то корыстолюбивые на такое не способны. Деньги у него тут же отобрала Рэчел (в счет выпитого и съеденного за многие годы), ну и наплевать – уж так был доволен, что «залучил» в свой стан взаправдашнего лорда, к тому же совсем еще молоденького. О преемственности поколений давно задумывался. Ветераны-то постепенно спивались, а молодые хоть и были готовы бить морды всем, на кого им покажут, но участвовать в семинарах ленились, рекомендуемую литературу не читали и представляли собой, если без обиняков, полуграмотное быдло. И вдруг откуда ни возьмись – сэр Александр, юный, самостоятельно мыслящий, щедрый!

Тимоти, познакомившись с юношей поближе, недоумевал: нормальный, вроде, парень, что у него может быть общего с этими полудурками? Недоумевал, а когда догадался, в чем дело, так и растрогался. Надо же, какая любовь. Парень ему нравился – скромный, почти не пьет, в сельском своем хозяйстве преуспел, о родителях и младшем брате печется. То есть сейчас, будучи малость не в себе, он о них не печется, Беатка ему, ясное дело, голову задурила, но как только, даст Бог, поженятся, все встанет на свои места.

Что же касается Рэчел, то она встретила молодого человека настороженно: а не имеет ли намерения нанести ущерб благосостоянию семьи? Убедившись, что не имеет, стала к нему приглядываться, – приглядевшись (оказался красавчиком), смягчилась и вскоре уже называла его «зятек». При мысли о том, что предстоит ей породниться с лордом, начинала тихо млеть.

И вот когда приобрел пастор Леннокс в лице сэра Александра столь многообещающего сподвижника, то ужасно собой возгордился, ведь совершенно посторонний молодой человек (но со свежим взглядом!) сумел оценить его выдающуюся личность, и стало ему особенно обидно, что ближние продолжают обходиться с ним без надлежащего уважения: дочка достает попреками, внучка – приколами, а от Барнета вообще можно ожидать чего угодно, вплоть до оскорбления действием. И самое скверное заключается в том, что Тимоти способен оказать на юношу дурное влияние, внушить ему, что серьезнейшие вопросы определения национальной идентичности заслуживают лишь саркастической ухмылки.

«Так нет же, не будет этого! – восклицал Леннокс в кругу самых надежных своих единомышленников, сиречь единоверцев. – Не удалось доказать, что Барнет бывший пират, – ладно, с этим позднее разберемся. А пока я вам вот что скажу: уж больно он возомнил о себе! Я так считаю: всяк сверчок должен знать свой шесток. Мы оказали инородцу честь, избрав его трактир местом наших митингов, но ведь можем подыскать и другое заведение, где кормят пускай не так вкусно, но зато и не увидишь этих поганых ухмылочек. Ну чо вы на меня уставились? Конечно, Барнет инородец. Говорит он с очень даже заметным иностранным акцентом, а в состоянии аффекта кричит вообще на каком-то неведомом языке, как тогда, помните, на площади. И вот ежели учесть, что патриотические мероприятия он игнорирует, над чаяниями нашими иронизирует, так ведь и напрашивается вывод: не болеет он душой за судьбы отечества! А почему не болеет? А потому что чужое ему тут все, чужое и чуждое!» – «Но зачем же он тогда живет среди нас? – вопрошали патриоты, не понимая, куда клонит их духовный лидер.– Нешто для того только, чтобы наживаться на пагубном нашем пристрастии к элю и виски? И почему позволяет в своем трактире вести антианглийские разговоры, не сообщает об этом куда следовает? Он же, помимо всего прочего, сержант народной милиции и обязан пресекать агитацию, ведущую к разжиганию межнациональной розни. Однако ничего такого он не пресекает, только единожды за кошек и заступился». «Ну и чо вы удивляетесь? – нарочито удивлялся и сам Леннокс, а потом пояснял терпеливо: – Барнет выполняет задание юдаистов, плетущих сети всемирного заговора…»

Один из патриотов, а именно небезызвестный сочинитель романа о победах скоттов на равнинах Северного полюса, желая потрафить вкусу Леннокса, накатал пиесу, действующими лицами в которой успешно манипулировал хитрый жадный трактирщик. В прологе он произносил следующий монолог:

Немало лет прошло с тех пор, как я,
Инстинкту основному повинуясь,
Зарезал беспризорного младенца
(вполсыра скушал вместе с потрошками),
Был уличен и в Нью-Гейт заключен.
И если б не вмешательство всесильных
Сионских мудрецов… Посредник в черном
Меня доставил в порт. По договору
Я обязался до скончанья дней
Здесь, в позабытом Богом Форсинаре,
Коварно спаивать наивных скоттов.
Потомственный аристократ, пэр, сэр
И пр., библиофил и меломан,

С лорнетом и хлыстом ценитель женщин, –
Кто я теперь? Кабатчик в кабаке!
Из года в год по мере скромных сил
Способствую паденью здешних нравов.
Мне скоро семьдесят. Устал вредить,
Но отказаться духу не хватает.
Бежать на Континент? Или куда
еще подалее? В одну из Индий?
Но мудрецы везде достанут. Так-то
Служу им не за совесть, а за страх.

Пиеса, впрочем, не увидела сцены, влиятельнейшие люди в городе отказались ее спонсировать, их вполне удовлетворяли цены, качество блюд и уровень обслуживания в трактире «Вересковый мед». «Нет-нет, – говорили они, – к Тимоти Барнету, будь он хоть трижды евреец, никаких претензий».

Автор, как обычно, декламировал пиесу за кружкой эля, но, конечно, урывками, лишь в те моменты, когда ничего не подозревающий Тимоти выходил в подсобные помещения, – декламировал и неожиданно нашел отклик в сердцах подавляющего большинства слушателей – оказывается, даже дремучие горцы среди голых своих скал встречали инородцев, да, немногочисленных, да, безобидных, но все равно лучше бы их не было.

Тут, наконец, пригодилась молодежь, застоявшаяся, заматерелая, – собственно, уже и не молодежь, а здоровенные, ни в чем себя не реализовавшие мужики. Был создан добровольческий отряд из самых жестоковыйных и тупоголовых. Хватали всех, кто хоть сколько-нибудь походил на инородца, увозили в дюны, избивали до полусмерти. Доставали из подпола старинные бландербасы, чинили, смазывали, а пули к ним отливали из свинца, который сощипывали с кровель.

Наблюдая столь значительный рост патриотических настроений, пастор заключил, что пришло время действовать широким фронтом, то есть наладить контакты с кельтской диаспорой в Лондоне, заручиться поддержкой преуспевающих ассимилянтов, а также шотландских депутатов в английском парламенте, каковую миссию и возложил на сэра Александра, ну, а на кого же было еще-то? Юноша согласился, тяжело вздохнув, – в течение нескольких месяцев не встречаться с Беатой ему вовсе не улыбалось, тем более, что до сих пор так и не услышал от нее внятного ответа на свое предложение. Зато надавала множество наказов: купить в модных лавках то-то и то-то.

Когда прощались, коснулась губами его щеки. Прыгнул в карету. Приказал кучеру погонять. Не терпелось поскорее вернуться.

Ожидал, что грусть-тоска будет снедать его все то время, что проведет в Лондоне – как бы не так. У него глаза разбежались, столько вокруг оказалось интересного. Впервые в жизни увидел: в зоопарке – львов, в Ботаническом саду – апельсины (попробовал – вкусно!), в театре – женщин на сцене (и каких!), на улице – негров. Кофею, в Форсинаре запретного, испить можно было чуть ли не в каждой таверне. Поражало и премножество разнообразных товаров со всех концов света, кои громоздились в окнах магазейнов. Правда, цены кусались, приехал-то на свои, пастору не удалось убедить патриотов, чтобы выдали юноше командировочные, а он из гордости не просил, вот и приходилось быть бережливым, не тратился на пустяки, например, рассекал по городу пешком, а не в портшезе, как вообще-то положено лорду.

Следует заметить, что выглядел он откровенным провинциалом: грубая суконная куртка, простые, без пряжек, ботфорты, парик из конского волоса, широченный палаш-клеймора на боку. Немудрено, что однажды некий петиметр, плывя навстречу в портшезе, отпустил в его адрес насмешливую реплику. Сэр Александр потребовал удовлетворения. Петиметр, весь такой напудренный и нарумяненный, в белом камзоле, расшитом серебряною тесьмою, в парике с белым бантом на косичке и шляпе с павлиньими перьями, оказался однако не робкого десятка, вылез из транспортного своего средства и, помахав длинной, с треугольным клинком, шпагой, тогда только начинавшей входить в употребление, воскликнул: «Ну, держись, проклятый англичанин!» Услышав сии слова, сэр Александр, уж изготовившийся обнажить лезвие палаша, уразумел, что перед ним не враг, а скорее друг. «Вы ошиблись, сударь, я не англичанин, – улыбнулся он. – Шотландской крови во мне столько же, сколько и английской». «Тьфу ты, черт, как же я мог не распознать земляка! – расстроился петиметр и от огорчения даже хлопнул себя шпагою по лбу. – Ну конечно, ведь судя по выговору, вы из моей родной Нортумбрии! Я прошу у вас извинения и предлагаю помириться за скляницею бренди». Сэр Александр, не чинясь, принял извинения, и вскоре молодые люди уже сидели за столом таверны. Давешний забияка представился: «Я – сэр Джордж Армстронг, баронет, и тоже наполовину шотландец, посему давай сразу перейдем на «ты». Зови меня просто «Джорди». Видя, что имеет дело с джентльменом, сэр Александр рассказал новому знакомцу о цели своего приезда в Лондон. Ожидал, что сей немедля выразит желание помогать поборникам национальной идеи, однако баронет скривился: «Что вы там, в Форсинаре, дурью-то маетесь? Пойми, Алекс, я так же, как и ты, не питаю любви к англичанам. Бывает, сгоряча ох как хочется поквитаться с оными за гибель многих моих предков по материнской линии, но я стараюсь (правда, не всегда получается) себя сдерживать, потому что понимаю: теперь другие времена, грядет промышленная революция, мы стоим на пороге новой эры – капиталистической. Не заговоры составлять надобно, а строить больше фабрик, развивать металлургию и машинное производство, одним словом, стремиться стать конкурентно способными…»

Отказавшись участвовать в освободительном движении, баронет все же свел сэра Александра с искомыми ассимилянтами, кои все как один смотрели на юношу большими глазами: «Какая, к чертям, Каледония? Где это? Ах, это Шотландия в древности так называлась? Ну и что? О какой независимости, собственно, идет речь? Работать надо, деньги делать, тогда и независимы будете, и все остальное приложится».

Сэр Александр, убедившись, что миссия его безнадежна, с легким сердцем (надоело, что смотрят как на умалишенного) пустился вместе с баронетом в загул. Нет, не в смысле неумеренного употребления алкоголя, хотя и таковое имело место, а просто ходили на теннисные корты и петушиные бои, посещали Оперу, принимали участие в маскарадах (где за время контртанца иль менуэта успевали договориться с какими-нибудь леди). Научился нюхать табак, играть в крибидж и пикет, триктрак и бильбакет, несколько раз дрался на дуэли, всякий раз с благополучным для себя исходом, ибо навострился махать модной длинной шпагою. Ну и разумеется, сменил прикид – ежели куда являлся, то в красном камзоле, в напудренном парике с белым бантом на косичке, при шляпе, обшитой серебряными галунами, в мягких кожаных сапогах с пряжками.

Вдруг получил два письма. Разломал печати и, прочетши те послания, заслепился слезами. Из дому сообщали, что родители тяжко занедужили, из Форсинара – что заговор Леннокса раскрыт и патриотам грозят репрессии. Тут, наконец, засобирался восвояси. В самом дорогом магазейне накупил для Беаты платьев, у ювелирщика приобрел бриллиантовые серьги для нее же. Обнялся с баронетом и полез в карету. У последней городской заставы вспомнил, что так и не удосужился повидать младшего брата и не вручил ему обещанное вспомоществование. Пришлось повернуть обратно. Увы, в канцелярии военно-морской академии узнал, что Перегрин еще весной отправился в первое свое кругосветное плавание. Устыдился, но делать было нечего, – помчался на север, чтобы хоть родителей успеть увидеть живыми и Беату спасти, ежели и впрямь в Форсинаре все так серьезно.

Всю дорогу пред взором его воображения стояла она. Впрочем, иногда и лежала, к тому же нагая. Трясся в карете не только на ухабах, но и от возбуждения (соответственно, и образ возлюбленной потряхивало). Надеялся, что при первой же встрече произнесет она, наконец, долгожданные слова, мол, согласна быть твоею. Ничуть не винил себя за то, что изменял ей с другими леди, а то и с простыми девками лондонскими – воспитан был в духе времени.

Но что же произошло в Форсинаре, пока сэр Александр отсутствовал? Да собственно, только то, что и должно было когда-нибудь произойти. Остановился в трактире «Вересковый мед» инженер из Эдинбурга, – выполняя поручение своей компании, путешествовал по Шотландии с целью присмотреть подходящую речку, на которой можно было бы поставить запруду с водяным колесом для небольшой суконной мануфактуры. И вот в отведенной ему комнате он весь день писал, чертил, извел три гусиных пера, а вечером спустился в питейный зал, дабы погреться у камина и выпить кружечку эля в обществе завсегдатаев этого почтенного, как ему вначале показалось, заведения. И что же он, законопослушный и лояльный к власти, увидел и услышал? Ну, понятно, что. Глазам и ушам своим не веря, тихо кипел от возмущения. Тихо – потому что не шутя перепугался: да это же государственные преступники, натуральные якобиты, даром что рядятся в дикарские юбки, косят, то бишь, под любителей старины. А ну как приметят, что речи их кому-то здесь, в трактире, не по душе? Ведь зарежут и глазом не моргнут. Нет, лучше с ними не задираться и пока сидеть на заднице ровно, а уж потом…

В общем, когда завсегдатаи разошлись по домам, инженер поднялся к себе, быстро рассовал чертежи по футлярам и, взволнованный, принялся бегать из угла в угол. «Я вам, сукиным детям, покажу, как вредословить! – шептал он. – Вы у меня попляшете пиброх на виселицах!» Насилу дождался утра, укатил в Эдинбург, где немедленно по приезде исполнил долг верноподданного – сообщил о заговорщиках куда следует.

Ну и поскакали нарочные из Эдинбурга в Лондон, из Лондона в Эдинбург. Покуда сэр Александр предавался в столице всем возможным удовольствиям, какие только были ему доступны, правительство спешно решало вопрос, что делать с форсинарскими смутьянами. Положили направить на усмирение оных полк «черных стражников» – верных английской короне шотландцев, знаменитых тем, что в атаку всегда шли сомкнутым строем, щетинясь сверкающими багинетами, подбадривая себя душераздирающим визгом волынок.

Слух о том, что «стражники» со дня на день войдут в Форсинар, произвел среди патриотов переполох. Засуматошились: «Кто, кто донес?» О тихом инженере, который летом останавливался в трактире (на одну ночь!), никому и в голову не пришло вспомнить, да и как тут вспомнишь, ежели на сходках своих всякий раз напивались в дребадан и заботились лишь о том, чтобы переорать друг друга. Наконец Леннокса осенило: «Это Барнет настучал! Больше некому!» Во главе гурьбы ворвался к Барнету, вопия: «А ну, говори, сколько тебе заплатили сассенахи?» Рэчел тут же попыталась вцепиться ему в бакенбарды, но Тимоти отстранил ее величавым жестом и молвил мрачно: «С нынешнего дня подавать им только выглодки и подонки». Патриоты, не умея решить, чего страшиться больше: правительственных войск, каковые, может, еще и не придут (вдруг это всего лишь слухи), или плохого питания, переминались с ноги на ногу. «А ну пошли вон, уроды!» – рявкнул Тимоти, и гурьба вывалилась из трактира, крича, что отомстит предателю.

И отомстили. Назавтра кто-то перебил хвост черному Джеку. Тимоти известие об этом (невозможно подобрать эпитет) преступлении застало в саду – белил стволы у яблонек, зима близилась. Услыхав о происшедшем, побагровел, стал хватать ртом воздух, уронил ведерко с белилами. Еще через миг растянулся на земле во весь свой немалый рост. Лежал в белой луже, красный как редиска, и не знал, что еще одно несчастие обрушилось на него: дочка Беата на рассвете сбежала из дому с офицером из гарнизона, – оказывается, давненько амурились они в отсутствие сэра Александра и втайне от родителей. Сей патриотический офицер, накануне грядущих репрессий, рассудил, что спокойнее будет ему на Континенте. Беатка, влюбленная, за ним последовала. А может, никакая и не влюбленная, просто не собиралась всю жизнь куковать на краю света. Как бы то ни было, больше о ней никто никогда не слышал.

Между тем сэр Александр въехал в необычно пустынный Форсинар. Успокоил себя: – Это после многолюдного Лондона мне так показалось!» Выскочил из кареты, вбежал в трактир. Коты и кошки разлетелись кто куда при его появлении. В питейном зале было пусто. Взошел на второй этаж, постучался в одну дверь, в другую – и что же, наконец, увидел? Тимоти на смертном одре – не могущего вследствие апоплексического удара пошевелить ни конечностями, ни языком. Рэчел, пришибленную горем, у изголовья мужа. Но это все пустяки, все это можно было пережить, а вот где Беата? Почему ея-то не видать? Ничего не вызнал у Рэчел, только и твердила: «Опоздал ты парень, опоздал».

Не зная, что и думать, вышел на улицу и повстречал отряд вооруженных бландербасами, ведомых пастором защищать подступы к городу. Леннокс обнял его и незамедлительно назначил главнокомандующим освободительных войск. Следовало не медля выработать план военных действий, посему зашли в пивную, где сэр Александр взял всем по кружке эля и стал выпытывать у Леннокса подробности происшедших событий. Леннокс рассказал ему о предательстве Барнета, бегстве сучки внучки – именно так он выразился, без околичностей – и предстоящем сражении с «черными стражниками». Историческая справедливость не может не восторжествовать, храбрился старик, шотландцы в шотландцев стрелять не станут, то есть «стражники» примут нашу сторону, и скоро, очень скоро на фонарных столбах будут развеваться английские лорды, синие, холодные, хе-хе-хе! Я не тебя имею в виду, понятное дело, ты же наш, нортумберлендский…

Слушая безумного старика, сэр Александр внезапно осознал, что ему глубоко наплевать, кто победит в извечном споре, кичливый кельт иль верный англосакс, и единственное, что его волнует, это измена волюбленной. Когда патриоты потребовали «ишшо элю», он встал из-за стола и направился к выходу. «Погоди, успеешь, – ласково сказал Леннокс, полагая, что главнокомандующему не терпится на позиции. – Надобно сначала исполнить хоровую героическую…» «Да пошли вы все…», – перебил его юноша. «Не понял, – изумился пастор. – Ты это чего?» «Да ничего! Просто достали меня клизмы ваши писклявые. Это я волынки имею в виду, чтоб вы знали». Сии слова мгновенно разгневали патриотов: метнули в отступника несколько глиняных кружек. Тот упал, обливаясь опивками эля. Поднялся, стряхнул с камзола капли, повторил твердо: «Ну, точно – достали». И вышел.

Утром в город вступили «стражники», не встретив сопротивления со стороны мучившихся жесточайшим похмельем бунтовщиков, кои так ведь и просидели всю ночь в кабаке, содвигая кружки и призывая друг друга отдать жизнь за независимость Каледонии.

Заковали их в кандалы и увели в Эдинбург.

Пастора, однако, среди задержанных не оказалось. Позднее стало известно, что бежал на север, в горные регионы, но карабкаться по скалам, преследуя старика, командир «стражников», кстати, англичанин, посчитал ниже своего достоинства. Также сей истинный джентльмен, явившись в трактир «Вересковый мед», дабы арестовать хозяина (отъявленного, как значилось в приказе, смутьяна, к тому же пирата в прошлом) и узрев беспомощного Тимоти и безутешную Рэчел, не нашел в себе силы выполнить приказ.

Разумеется, искали и главнокомандующего мятежными войсками, сэра Александра, – он же, будучи объявлен в розыск, ничего об этом не знал, ибо после разрыва с патриотами тотчас выехал из Форсинара, надеясь застать родителей еще живыми. Застал уже бездыханными. Похоронил и занялся сельским хозяйством, изрядно запущенным за последние месяцы по причине увлечения Беатою, неверность коей воспринял весьма болезненно, о чем свидетельствуют вирши, найденные моим отцом в семейном нашем архиве:

Ты, посулив блаженство,
Лишила мя степенства
В манерах и речах.
Извелся и зачах.
Беата bona roba,
Сказать не премину,
Что был готов до гроба
Тебя любить одну.
Геройские деянья
В твою свершая честь,
Мечтал без одеянья
Увидеть всю как есть
И впрямь до самой смерти,
Не мысля умирать,
Златые пукли эти
В перстах перебирать.
Мечтами наслаждался,
Наивный человек,
Однако не дождался
Обетованных нег.
Толь явны для прочтенья
В бесстыжих очесах
Иные предпочтенья…
Увы! Увы и ах!
Кокетка виртуоза,
Несносная заноза,
Из сердца – вон! Изволь
Не причинять мне боль!

…Сэр Александр обмакнул перо в чернильницу, поставил точку и посмотрел в окно. Над зеленым овсяным полем уже взошло солнце. Блестели радужные росы. Слышалось щебетание ранних пташек.

Нежданный отряд специального назначения приближался к замку, наперерез спешил всадник, размахивая шпагою. Наружность его показалась сэру Александру знакомой. Через миг он точно узнал баронета Армстронга. Тот повернулся к нему бледным от чувств лицом и закричал: «Спасайся, Александр! Беги! Я прикрою!» Раздалось несколько выстрелов, и баронет упал с коня.

Спецназовцы уже барабанили прикладами по замковым воротам, но, слава богу, не только таким подлым демагогам, как пастор Леннокс, или таким дешевкам, как Беата Барнет, удается безнаказанно уходить от ответственности. Сэр Александр избежал пленения, покинув замок через потайной ход.

…ах, Беата, Беата, я уже не помню, как ты выглядишь (выглядела), – кажется, глаза у тебя были голубые, а волосы желтые… или каштановые? Впрочем, это неважно, главное, с течением времени я начал сомневаться: может, ты вообще мне пригрезилась? Ну да, привиделась, примнилась. Ведь нет у меня никаких доказательств реальности твоего существования, не сохранились даже вирши, тебе посвященные – не успел запихнуть их в карман куртки, когда пускался в бега, а впоследствии не удержал в памяти, что не удивительно: переправившись на Континент, нанялся на военную службу и сражался под знаменами то Фридриха Великого, то русского Петра, изведал тяготы походной жизни, потрясался гибелью товарищей по оружию, знакомился с женщинами, иными, не скрою, увлекался, но лишь для того, чтобы забыть предмет первой, юношеской, чтобы воспоминания о тебе вытеснить в подсознание. Так и не обзавелся ни семьей, ни хоть какой-нибудь недвижимостью. По неисповедимой воле Провидения доживаю век в дебрях Нового света, окруженный краснокожими дикарями, кои перебили и скальпировали всех жителей поселенческой нашей деревушки, меня же пощадили, ибо поразил их своим отрешенным взором – восхищенные, допытывались, как сумел я достигнуть столь высокой степени безразличия к смерти? Поведал им историю моей нещастливой любви. Преисполнились сострадания и выделили мне скво и вигвам. И вот на старости лет напрягаю извилины, силясь воскресить твой образ, оказывается, забвенный. Какие же все-таки были у тебя волосы? Ей богу, запамятовал.

А вот некую форсинарскую улочку помню очень даже отчетливо: вереницы островерхих домиков, слюдяной дождик, брусчатка под фонарем как черная икра, и при порывах ветра раскачивается вывеска с золочеными буквами. Эх, знал же я, что в целом графстве не сыскать мне более чужого человека, чем ты, догадывался же об этом, сидя рядом с тобой в опере (зевала как удав), слушая дикие твои высказывания о книгах, которые приносил (ни одной не дочитала даже до середины), наблюдая, как деловито принимала мои подарки, неизменно забывая поблагодарить, и все равно продолжал верить, что, в конце концов, проникнешься искренним ко мне чувством, а может, уже и прониклась, просто стесняешься признаться, такая по-шотландски сдержанная девушка …

Что же ты не даешь мне покоя, зачем тревожишь воспоминанием о разочарованой юности моей? Почему до сих пор не избыть мне обиду? Эге, вот, значит, в чем дело. Выходит, всего лишь уязвленное самолюбие нудит меня писать сии строки, а вовсе никакая не любовь? А коли так, то довольно стыдно мне быть злопамятным и через годы сводить с тобой счеты, с тобой, уже, быть может, ставшей прахом.

Ах, нет-нет, все не то я пишу, не то, и не так, и не о том …