ИГОРЬ ШНУРЕНКО
УБИЙСТВО В "КРАСНОЙ СТРЕЛЕ"

Врезка в середину:
Поезда, думал Евгений, это своего рода убийства, а убийства – своего рода поезда. У поездов тоже бывают улики, а убийства выбиваются из расписания. Всегда выбиваются, иначе мы бы о них ничего не знали.

По-настоящему Евгения волновали только убийства и поезда. Города были неподвижны и беспомощны, а люди убоги в своем упоении той жалкой реальностью, которая не знает ни отклонений, ни вариантов.

Убийства, всегда абсурдные, выстраивали никчемные человеческие жизни в странные, завораживающие цепочки и придавали банальным фактам и тривиальным предметам такую уникальность и универсальность, от которой мурашки шли по коже.

Поезда помогали переносить бесконечные повторы и вечную унылость городов, связывая их некоей мистической нитью. В железнодорожных путешествиях важно было время, проведенное в пути – и, конечно, остановки, выдававшие скрученную и многомерную структуру пространства. Города, отличавшиеся друг от друга как разные планеты, шли друг за другом – Купчино, Луга, Локня, Нелидово – тогда как места очень похожие отстояли друг от друга за тысячи километров – Москва и Даллас, Омск и Оклахома-Сити, Нуэво Прогрессо и Новосокольники.

Железнодорожное время сводило воедино милиционера в Мелитополе, буфетчицу в Харькове, и вора, размазанного между Симферополем и Тверью. Активная горожанка могла, при многих благоприятных совпадениях, надеяться на оргазм в рекламной паузе перед новостями спорта, в то время как железнодорожный оргазм мог начаться в Орле и закончиться уже в Белгороде.

Низкорослый блондин в новенькой железнодорожной форме проверил у Евгения билет и угодливо улыбнулся.

Поезда, думал Евгений, это своего рода убийства, а убийства – своего рода поезда. У поездов тоже бывают улики, а убийства выбиваются из расписания. Всегда выбиваются, иначе мы бы о них ничего не знали.

Евгений никогда не брал билета на поезд заранее, потому что знал, что его поезд никуда не уйдет. Впрочем, в любом случае ему не приходилось беспокоиться, потому что билеты всегда покупала Зоя, секретарша фонда, в котором он работал.

Деньги на деятельность фонда давали наивные американцы, свято верившие, что этим помогают культуре в России. На самом деле фонд был кормушкой для прожорливой банды искусствоведов, образовавших попечительский совет, и их многочисленных родственников и знакомых. Вот и сейчас, Евгений вез в Москву очередную пачку заявлений на гранты, сопровожденных решениями совета. Одобрены были гранты художнику Гулеско на покрытие Кировского Завода слоем ядовитой лиловой краски и искусствоведу Г-бовичу на выставку работ художников-редрумистов.

Евгений зашел в купе и с удовлетворением отметил, что сегодня, кажется, едет без соседа. До отправления поезда оставалось всего три минуты. Евгений вышел в коридор и уставился на поблескивающий от дождя пустой перрон.

Своим названием редрумизм как художественное течение, писал Г-бович в грантовом заявлении, обязан вывернутой кровавой надписи "REDRUM" – "MURDER" на двери из фильма "Сияние". В фильме трупаки заправляли взятым в снежный плен колорадском отелем – а в Петербурге редрумисты, пачкавшие холст, бумагу, дерево, камень и все вокруг кровавыми надписями, заполняли собой все выставочные пространства. Традиция редрумизма, писал Г-бович, шла от изображений распятия и Св. Себастьяна кисти Антонелло де Мессина через Давида – прямиком к Фурляндцеву и Копытищенко, собутыльникам искусствоведа.

На питерском заседании совета Евгений помалкивал – но держал при этом кукиш в кармане. В московском офисе фонда он собирался разоблачить халтурщиков и шарлатанов и аннулировать подстроенные результаты конкурса. Не то чтобы Евгений ожидал появления на среднерусской низменности нового Вермеера или Жоржа де ла Тура – но и раскручивание ничтожеств уже давно перестало быть забавным занятием. Евгению нравилось обманывать реальность: пройтись с чемоданчиком, набитым деньгами, так, словно там лежал использованный веник – или наоборот, пронести пакет с мармеладом, словно в нем лежал миллион долларов. Сегодня в его папочке находились лишь грантовые бумаги – но, когда белокурый проводник зашел в купе, Евгений торопливо спрятал папку, будто там лежали миллиардные контракты.

Да, результаты конкурса подстроены, сфальсифицированы – и должны быть аннулированы. Конечно, это не телефонный разговор – мафия около искусства, братки, контролирующие галереи, купленные за три рубля искусствоведы – так что требуется держать молчание – до тех пор, пока в Москве у него не будет шанса все рассказать.

Я стою у них на пути, думал Евгений, жаль, только об этом знаю пока лишь я сам. Если бы только кто-нибудь мог читать его мысли!

Официант из вагона-ресторана, тоже низкорослый блондин с припудренным, кажется, шрамом на щеке, втиснулся в купе с тележкой железнодорожной еды.

Евгений отказался. Вечно одно, вечно одни и те же люди продают одно и то же в мало изменившихся со времен Анны Карениной поездах.

Впрочем, теперь железнодорожное убийство выглядело бы иначе. Скажем, в соседнем купе едет вежливый мафиози с бесшумным пистолетом, который пристрелит меня, когда все улягутся спать, и сойдет в Твери.

Зоя, которая все поняла по моим взглядам, выражению лица, полунамекам – поняла мой тайный замысел и угадала, что эта моя поездка отличается от других – поняла и рассказала художнику Фердынцеву - чего ради? - она его любовница! – во время одного из фуршетов в честь приезда героев "Калевалы". Фердынцев пригласил ее на "выставку пятисот" – пятьсот художников под этим низким, безжизненным небом! – и она пошла – сначала она ждала – готовая – в шубке, распахнув глаза, с жемчужной помадой на губах – ждала среди толпы безумцев, журналистов и калек – они останавливались, жгли взглядом, но Зоя глядела поверх – и вот он вошел – черный, как ворон, с гривой давно не мытых волос – с опустошенным взглядом преданного еретика – и она была сражена – его немногословием, его безразличием, его запахом мужчины – и пошла с ним – пить в какую-то последнюю рюмочную – потом к его странным, говорящим с акцентом друзьям – потом она плохо помнит – дым, грязное белье, ампирную мебель, протертые обои, фотоаппарат "Смена", какой-то бесконечный порнофильм – и, кажется, она в этом порнофильме - и вот она, и вот ее, и вот снова она – и вот ее больше нет, она стала телевизионной строкой – наконец, ее смотрят и хотят, включают, и выключают, и могут прокрутить дальше - и теперь ее жизнь определена, положена под какой-то смысл – теперь она смотрит на мир по-новому – с настоящей, той стороны экрана – Фердынцеву нужны деньги – у него постоянно какие-то долги – и вот подворачивается конкурс – продать нечего, одна надежда на Г-бовича – она едет к критику – это настоящий пан, внимательный к женщинам – он сделает все ради нее, тем более Фердынцев его хороший приятель – или Фурляндцев, впрочем, какая разница, художники они одинаковые.

Блондин – опять блондин – постучался: "У вас, случаем, нет ножа?" - "Увы" – "Хорошо".

Итак - мое купе пустое – Зоя об этом позаботилась при покупке билетов – и этот блондин убийца – вот описание убийцы: "невысокий блондин с прозрачными голубыми глазами и следами пудры на левой щеке" – почему пудра? – о, это целая банда – их связывает – связывают… противоестественные отношения – они с художниками состоят в одном клубе – 666 – впрочем, официальное название клуба "Лебедь-клуб" – на всех пепельницах и тарелках изображения – скажем, лебедей.

Они все блондины – одинаковые блондины – носильщики, спекулянты билетами, проводники, милиция, бригадир поезда – и некоторые пассажиры тоже блондины – и у всех, кто послан на миссию, метка на левой щеке – знак их сообщества – "Лебедь-клуба" - и если бы Г-бович отказался, он бы извивался сейчас, хлебая собственную кровь, на грязном полу туалета в той распивочной на Литейном – но Г-бович слишком хорошо знает, что за сила мерцает и посылает сигналы с той стороны телеэкрана – Г-бович знал о готовящемся убийстве и не поехал меня провожать – о, как все это складно, как ритмично, как железнодорожно.

Евгений повернулся на бок, носом к перегородке. Под полом что-то ухало. "Записать бы сейчас этот сюжет, наутро ведь забуду". Впрочем, у него уже слипались глаза. Евгению стало тяжело дышать – словно кто-то навалился на него сверху. Одеяло казалось свинцовым – а руки и ноги неподъемными. Наконец, он сбросил угол одеяла с лица.