ИГОРЬ ШНУРЕНКО
ТЕЛЕСКОП

Когда мне было двенадцать лет, звёзды светили ярче. Особенно чистыми и многочисленными звёзды были зимой, когда темнело рано. Звёзды были маленькими льдинками и снежинками, которые заполняли весь космос над головой. Мир был весь на виду. Вся Вселенная, целиком и без остатка, висела у меня над головой. Я был уверен, что, если вглядеться получше, особенно при помощи мощного телескопа, то можно увидеть всё, что происходит где угодно во Вселенной. Точно так же я сам висел над головой у кого-то там, наверху. Может быть, этот кто-то находился на самой неприметной с виду звезде, и даже не на самой звезде, а на очень маленькой планете в черном пространстве рядом с этой звездой. И может быть, думал я, этот кто-то в эту самую минуту смотрит вверх и даже не обращает внимания на такую неприметную звездочку, как наше Солнце. Ведь известно, что мы живем на довольно средней звезде с краю не самой важной Галактики.

Мой путь из школы домой, занимавший около километра в пространстве, во времени занимал от двадцати минут до нескольких часов. Вполне по Эйнштейну, хотя теория относительности здесь была ни при чем. Дело было в том, что я выходил из школы с Ривкиным, Петровым или Карловым, и часто заходил к кому-нибудь из них в гости. Ближе всех от школы жил Петров, поэтому по дороге к нему домой мы не успевали затронуть особенно глубоких тем. Мы пересекали широкую аллею, где росли клёны, ясени и голубые ели. Летом на скамейках под деревьями обычно сидели обнимающиеся парочки, но зимой там никого не было. Мы доходили почти до того места, где взволнованный Пушкин со своего невысокого постамента глядел поверх заснеженных скамеек куда-то в направлении не то чайной, не то нотариуса, и спускались вниз, во двор трехэтажного дома рядом с аптекой. Петров жил на первом этаже.

У Петрова мы слушали пластинки или магнитофон. Это были записи группы "Песняры" или Алескандра Градского. Иногда Петров пел. Особенно он любил петь песню из американского фильма "Золото Маккены". Фильм был полностью дублирован и песня переведена на русский, но Петров, который несколько раз в неделю занимался с репетитором английским языком, перевел её обратно. На английский, как я тогда думал. На петровском английском песня звучала непонятно и загадочно.

Детей до шестнадцати лет на фильм не пускали, но все его видели по несколько раз. Детей не пускали, очевидно, из-за той сцены, где главные герои купаются в озере, но как раз эта сцена была наименее интересной. Больше всего захватывало дух от съемок гор и каньона, а также от землетрясения в конце.

Когда я возвращался с Ривкиным, мы успевали больше. Ривкин жил на площади Ленина, в пятиэтажном здании, в котором располагался магазин "Детский мир". Летом мы часами разговаривали на углу дома или спускались в сквер у реки. Нашими темами, в основном, было преобразование мира и разнообразные проекты будущего. Мы рассказывали друг другу сюжеты фантастических романов и придумывали всяческие варианты продолжения. Зимой мы заходили к нему домой, и я брал какой-нибудь новый фантастический роман. Отец Ривкина был крупной фигурой в городской обществе книголюбов, поэтому у него дома был исключительный выбор литературы. Через Ривкина, я перечитал всю фантастику, которая была издана в то время. Наиболее ценные книги Ривкин-отец держал в специальном шкафу, расположенном в закрытой на ключ кладовке. Вскоре выяснилось, что это была не особенно интересная литература – толстые талмуды с материалами каких-то процессов и партийных съездов.

Карлов жил дальше всех, дальше от школы, чем я. Мы шли по набережной реки Ловать и смеялись. В жизни было достаточно много смешных моментов и более чем достаточно забавных персонажей, но путь был настолько долгим, что к концу смешным казалось практически всё.

Кратчайший путь к Карлову вел через детский сад, огороженный забором. Полуживые от разбиравшего нас смеха, мы перелезали через забор и падали с другой стороны. У Карлова мы играли в шахматы. Мы устраивали чемпионаты, в которых, как правило, побеждал Карлов. Иногда мы вместе решали математические задачки или разговаривали о физике или астрономии. Позже приходила мама Карлова, красивая, всегда немного утомленная женщина. Она поила нас чаем со сладостями и расспрашивала о школе. Мы рассказывали ей смешные моменты, и она вежливо улыбалась в ответ.

Потом я шел домой, в дом с окнами на реку. Нужно было делать уроки, но я предпочитал делать их на переменах, а дома запоем читал книжки, взятые у Ривкина, или учебники астрономии для старших классов.

Построить собственный телескоп не так уж сложно, думал я. В книжках содержались нужные схемы, нужно было лишь изготовить необходимые линзы и разместить их в трубе на определенном расстоянии друг от друга.

Я подумывал о том, чтобы шлифовать линзы самому, но вскоре выяснилось, что не так просто достать необходимые шлифовальные материалы. Можно было соскоблить абразивные частицы с обычной наждачной бумаги и превратить их в кашицу, но такой кашицы нужно было так много, что я и по сей день бы скоблил.

Легче всего было купить линзы в фотомагазине "Юпитер", который находился на той же площади, где жил Ривкин.

Теперь после школы я то и дело заходил в магазин и долго рассматривал выставленные там богатства.

Слева продавались часы, и это было не так интересно. Я не понимал людей, покупающих новые часы. Практически, часы – это циферблат с двумя стрелками, которые везде и для всех показывают одно и то же время. У человека не может быть своего, персонального времени, думал я – конечно, если его часы правильные. Я знал о теории относительности, но её эффектом можно было бы пренебречь. В самом деле, никто из людей не путешествует годами со скоростью, приближенной к скорости света, чтобы вернуться домой и обнаружить, что все, кого ты знал, умерли или поседели.

Другое дело телескоп. В него можно разглядеть не только разные звёзды и планеты, но и заглянуть в прошлое. Ведь то, что мы видим на небе сейчас, на самом деле произошло в далеком прошлом, часто еще до зарождения человечества. А кто-то, может быть, смотрит в эту минуту на нас, и видит Наполеона, или первобытных людей, или вообще каких-нибудь ящеров.

А мы смотрим в сторону его планеты и видим не его цивилизацию, а какие-нибудь мертвые камни, не подозревая, что в эту самую минуту его планета уже более высокоразвитая, чем наша.

Может быть, они уже готовы на нас напасть, или наоборот, оказать помощь.

Мир полон загадок, и книги содержат достаточно свидетельств того, что эти загадки могут быть разгаданы.

"Юпитер" не торговал телескопами, но в продаже имелись довольно большие линзы довольно неясного фотографического предназначения. Самая большая линза лежала под стеклом рядом с лупой-линейкой и образцами фотохимикатов.

Я был уверен, что эта линза послужила бы хорошей основой для телескопа.

Требовались, однако, деньги на её покупку.

Я был уверен, что у родителей денег получить не удастся. Папа уже купил мне довольно дорогой набор "Юный физик". Хороший набор, но вряд ли с его помощью удастся открыть что-то новое. Я, правда, еще не пробовал оживлять электрическим током мертвых лягушек, но где достать мертвых лягушек? Убивать в опытных целях живых лягушек? Нет уж, это фашизм какой-то.

Красивая мама Карлова купила ему набор "Юный химик". Это был более дорогой набор, чем "Юный физик", и в чем-то более интересный. Можно было, даже попытаться открыть что-то новое. Ведь большинство открытий делаются случайно. Смешиваются два вещества, забываются в лаборатории на выходные, и в понедельник утром вы видите результаты непредвиденной реакции. Какую-нибудь соль с поразительными свойствами. Но в химии слишком много зависит от случая, и в этом не было логической красоты математики или физики. Да и, честно говоря, у меня душа не лежала к химии. А Карлову химия нравилась.

У Петрова, кажется, тоже был "Юный химик". Впрочем, никогда не видел, чтобы он с ним что-нибудь делал.

В любом случае, всё упиралось в деньги. В прошлом году папа уже купил мне фотоаппарат "Чайка" и увеличитель "УПА", и просить что-нибудь еще было просто неудобно. Тем более что больших успехов в фотографии я не добился. Я фотографировал ноябрьскую демонстрацию, но фотографии вышли какими-то темными. Потом я взял фотоаппарат с собой, когда мама возила нас с братом в Ленинград, и несколько снимков вышло неплохо, особенно те, где мы на набережной, возле львов. Лучше всего вышли львы, люди получились чуть смазанными. В жизни обращаешь гораздо больше внимания на людей, чем на то, что их окружает. Память если и сохраняет монументы, то очень приблизительно, в то время как фотография, наоборот, лучше сохраняет неподвижное и неживое.

Еще я фотографировал нас на пляже на острове Дятлинка, но эти фотографии вышли слишком светлыми. В фотографии, мне не удается попасть в точку. Книжки помогают мало, потому что уровень света всё равно можно определить только на глазок. В фотографии всё зависит от опыта, от практики, от большого числа повторений одного и того же экперимента. В фотографии нужно иметь несколько жизней – одну для обучения, другую для черновиков, третью начисто. Даже если ты отснял всё превосходно, какой-нибудь дефектный химикат может всё испортить. Или твоя собственная ошибка в проявке. Например, из-за неправильно подобранных химикатов на плёнке может появиться вуаль или желтизна.

В математике всё, что тебе нужно – это карандаш и лист бумаги. Все великие формулы могут быть записаны на полях отрывного календаря. Это формулы, которые описывают устройство Вселенной и тех сил, которые ею управляют. При этом законы, действующие в отдаленных мирах, которые мы можем разглядеть только при помощи очень сильного телескопа - это те же самые законы, как и те, которые управляют миром в окрестностях нашей планеты.

Великие законы имели смысл только тогда, когда они действовали везде. Иначе они превращались в пожелтевшие кусочки фотобумаги с неясными, наложенными друг на друга изображениями – брак, который отправляют в мусорную корзину.

Мне очень хотелось открыть главный закон, вывести формулу, которая объясняла бы то, что всё ещё оставалось под вопросом.

Еще я хотел написать серию фантастических романов о межпланетных войнах. Я рисовал карты других планет, империй и республик, которые воевали друг с другом до полного изнеможения.

Летом пришла пора ехать в пионерский лагерь. Я не любил пионерские лагеря, потому что там особенно не с кем было общаться. Спорт меня не интересовал, особенно командный. Когда мы играли в футбол, пасовали мне редко, да я и не ожидал пасов, поэтому редко когда за всю игру мяч попадал ко мне. В прыжках в высоту и в длину я с трудом дотягивал до удовлетворительных результатов. У меня получалось долго стоять на голове, но нельзя же простоять на голове всё лето.

Чтобы судить соревнования других, мне не хватало уверенности в себе. Один раз меня поставили боковым судьей на футбольном матче, и потом проигравшая команда обвиняла меня в том, что я судил в пользу тех, кто выиграл. Другие судьи тоже делали ошибки, но они не оправдывались, поэтому я оказался кругом виноват. В пионерлагере я подружился с двумя девушками-пионервожатыми. Мы долго сидели на берегу озера и разговаривали. Они рассказывали мне о своей жизни, о пединституте, о науках, которые они там изучали.

В середине лета стали часто идти дожди, и мы проводили время в телевизионной комнате, где можно было смотреть мультфильмы и телесериалы типа "Четыре танкиста и собака". После дождя мы садились на облупленные, влажные сиденья каруселей и, отталкиваясь от земли ногами, кружились то в одну, то в другую сторону. Пахло мокрой хвоёй, берёзой и грибами.

По вечерам в лагере были танцы. Я танцевал со своей соседкой по лестничной клетке, Надей. Её отец часто напивался и приходил домой поздно вечером. Он долго стучал в дверь: "Зина, открой! Открой, это я пришел, Петя!". Домой его часто не пускали; тогда он устраивался до утра под дверью, на коврике.

Мы танцевали на открытой веранде под музыку "Битлз". С козырька веранды текли толстые, как косы, струи воды; дождь то прекращался, то усиливался. Пахло потом и влажным деревом; лента магнитофона скрипела, и ветер заносил воду на дощатый пол веранды. Где-то вдали беззвучно зверкнула молния; Надя накручивала на палец локон и молчала; сквозь светлую, шершавую материю платья я чувствовал её тепло.

Я остался на следующую смену и вернулся в город в конце июля или в августе. Город был всё еще пуст; чуть ли не каждый день я ходил в библиотеку и брал домой толстые, зачитанные книги с выпадающими страницами. Из детской секции я незаметно перешел во более взрослую. Я читал медленные, обстоятельные немецкие романы, где всё обычно кончалось плохо или как-то никак, Жюля Верна, у которого одно действие подталкивает другое, чтобы тут же уступить место третьему. В тот месяц я прочитал, наверное, пару библиотечных полок.

Первого сентября настоящих занятий не было, но мы должны были выходить к доске и рассказывать о том, как провели лето. В классе был новенький – Аркаша Трубин. Это был полненький светловолосый мальчик, с лица которого не сходила улыбка. Вместо рассказа о том, как он провёл лето, он стал в лицах изображать "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова. Особенно у него получался предводитель дворянства Киса Воробьянинов. После этого урока его так и прозвали: "Киса".

Из школы мы возвращались вместе. Киса рассказывал о свеой семье, которая часто переезжала с места на место. Его бабушка была цыганка, которая оставила ему в наследство нос с горбинкой и неиссякаемый оптимизм.

Ему нравилось веселить людей, даже если ради этого он выставлял смешным себя самого.

Трубины жили в ветхом барачного типа домике возле радиозавода. У них была печь, которую нужно было топить дровами. Вода с протекающей крыши заливала книжные полки. Был солнечный, теплый день, но в доме было темно и холодно. Мы вышли на улицу, где Кисин сосед, щурясь от солнца, колол дрова. Это был первый и последний раз, когда я был у Кисы дома.

"Ты любишь своих родителей?", спросил Киса.

"Конечно", ответил я.

"Представь себе, что Брежнев – твой отец. Ты бы согласился быть сыном Брежневых?"

"Не знаю".

"Нет, ты ответь. Если бы ты был сыном Брежнева, у тебя было бы всё на свете. Всё, что пожелаешь. Ты сам мог бы быть кем угодно. Например, генералом".

"Тебе хочется быть генералом?"

"Я говорю – например. Или академиком".

"Я не думаю, что сын Брежнева так просто может стать академиком", сказал я убежденно.

"Это ты так думаешь, а Брежневы думают иначе", сказал Киса. "Ты мог бы купить себе всё что хочешь. Хотелось бы тебе быть сыном Брежнева? Подумай"

"Может быть, и да", подумав, ответил я.

"А я бы никогда не променял своих родителей ни на кого другого. Мои родители – это мои родители", сказал Киса.

"Я бы тоже не променял", спохватился я, но после моих колебаний это выглядело уже неубедительно. Киса победил.

Конечно, я хотел, чтобы мои родители были побогаче. Мой папа давно обещал нам с братом поездку в Индию, но она всё время откладывалась. Папа говорил, что в профсоюзе большая очередь, и поездки в Индию бывают не каждый год.

Индия представлялась мне по фильму "Старик Хоттабыч". Я представлял себя верхом на слоне, который церемониально шёл по оживленной улице. Было жарко и пыльно, и на слона никто не обращал внимания. Слезть со слона не было никакой возможности. Не думаю, однако, что мои родители могли позволить семье поездку в Индию. Мама всё время упрекала папу, что тот мало зарабатывает и слишком много времени проводит в командировках. Обычно после такого разговора папа уезжал в очередную командировку, в какое-нибудь псковское село. Папа работал агрономом, а мама экономистом на радиозаводе.

Когда я был маленьким, у нас дома часто собирались большие компании. Потом вечеринки становились всё реже, пока не прекратились совсем. Мы ходили в гости только к маминым родственникам в деревню, а у нас практически никогда не было гостей.

Если не считать дядю Володю, папина сослуживца, который потерял один глаз. Дядя Володя приходил к папе играть в шахматы. Они сидели долго, играли и пили пиво. Когда мамы не было рядом, дядя Володя доставал бутылку водки. Стопка за стопкой, они выпивали её всю. Невидящий глаз придавал дяде Володе суровое выражение, но, когда он улыбался, казалось, что этот глаз тоже подсмеивается.

Когда дядя Володя думал над партией, он напевал одну и ту же песню:
Если твой друг оказался вдруг
Не друг и не враг, а так...

Мама очень не любила эти встречи, и часто уходила при появлении дяди Володи. Когда она возвращалась, она долго бранила папу за то, что тот приводит домой этого алкоголика. Вообще, мама с папой ругались по самым разным поводам, ругались долго и ожесточенно.

Каждый год летом меня с братом отправляли в пионерлагерь – обычно в разные смены. Остаток лета, когда родители уходили в отпуск, мы обычно проводили на Рижском взморье. Всей семьей мы отправлялись нечасто. Тогда мы снимали домик. Чаще мы ездили с мамой, и жили у ее подруг в Риге или в Юрмале.

Теперь после школы я часто возвращался домой с Кисой. После рассказа из "Двенадцати стульев", он стал по-своему популярен в школе, но всё равно оставался чужаком. Аккуратный и для любого возраста невероятно циничный, Киса не позволял себе, однако, хулиганских выходок, на которые были горазды мои одноклассники. Он рано начал курить, но никогда не бравировал этим и не курил в компании. Его рассуждения были вполне взрослыми; иногда казалось, что он уже давно устал от жизни и не ожидает ничего хорошего ни от окружающих, ни от себя самого.

Непонятно, почему я с ним дружил. Наверное, потому, что я чувствовал в Кисе некую внутреннюю силу, которую хотел понять. Киса говорил, что когда вырастет, то будет или очень знаменитым, или очень богатым. Какая-то определенная профессия его не интересовала. Мне казалось, что Киса чего-то не договаривает, что у него есть какая-то другая мечта, в которой он не хочет признаться. Может быть, это была какая-нибудь стыдная мечта? Про меня он говорил, что я буду, скорей всего, писателем, и обязательно напишу о нём.

Я рассказал ему о своих планах построить телескоп. Киса отнесся к идее серьезно, но сказал, что астрономия – не самая лучшая профессия. Астрономы вряд ли хорошо зарабатывают.

Я сказал, что астрономы-академики зарабатывают очень хорошо. Академиками они становятся только к преклонным годам, когда вся жизнь уже прожита, сказал Киса. Он хотел бы разбогатеть как можно раньше, сказал Киса. Какой смысл в деньгах, когда ты одной ногой в могиле?

Я заходил к Ривкину всё реже. Может быть, дело было в том, что я прочитал всю фантастику, которая была у него дома, а новых книг пока еще не выпустили. Может быть, дело было в общественной деятельности. Меня в этом году выбрали председателем совета отряда, а Ривкина – председателем совета дружины. Я должен был сдавать ему отчеты о проделанной работе, например, о сборе макулатуры или металлолома. Цифры были не особенно впечатляющими. Ходили по домам и собирали вторсырье в основном девочки, а большая часть мальчиков отлынивала. Киса сказал, что то же самое можно делать за деньги и он не видит смысла работать на дядю бесплатно. С заданием мы не справлялись, и мне приходилось придумывать объяснения. Лучше дело обстояло с отрядными сборами, о которых нужно было писать отчеты. Я писал их с фантазией, и наши сборы считались чуть ли не лучшими в городе.

Всё равно, быть председателем совета отряда мне не нравилось. Киса, однако, одобрял эту мою активность и вскоре сам стал членом совета дружины. Это очень может пригодиться в карьере, говорил он.

Ривкин обычно не давал книги из собраний сочинений, но, поскольку всё остальное я уже перечитал, он позволил мне взять том Корнея Чуковского. Книга мне понравилась, особенно повесть "Серебрянный герб" из жизни дореволюционной гимназии. В одном из эпизодов, гимназисты устраивали на уроках страхование от двоек. Идея меня заинтересовала, и я решил повторить опыт.

Я разрезал лист картона на много маленьких кусочков, каждый стоимостью в одну копейку. Купивший такой билет страховал себя от двойки на один урок. Если он получал двойку, я обещал ему выплатить, кажется, пять копеек. Я также написал несколько листовок с рекламой страховки.

На следующее утро я пустил листовки по рядам и занялся продажей билетов. Застраховались всего несколько человек. В тот урок у учительницы было хорошее настроение, и никто двоек не получил. Все, и застрахованные, и незастрахованные, были разочарованы. На следующий урок не застраховался никто, и совершенно напрасно. Очень многие получили двойки, и после урока смотрели на меня так, как будто я был в этом виноват. Страховаться всё равно никто не спешил, может быть, потому, что удовлетворение от пяти копеек вряд ли компенсировало полученную двойку.

Тогда я решил попробовать другую идею: стал продавать кусочки как лотерейные билеты. Выигрыш был один – 10 копеек, но его можно было получить мгновенно. У моей парты тут же образовалась толпа. Я только успевал сгребать в портфель деньги и тут же снова пускал в ход использованные кусочки.

На следующей перемене толпа выросла. Пришли многие ребята из соседних классов.

Многие из них не видели, что происходит, потому что к моей парте было не подступиться. Киса не играл, но внимательно наблюдал за происходящим. Хулиган Фадеев выиграл несколько раз подряд и играл до тех пор, пока не проиграл обратно всё, что у него было. Он протиснулся к выходу и стал возбуждённо рассказывать о своем выигрыше. Вскоре он снова вернулся с новыми деньгами.

Прозвенел звонок, но никто не хотел уходить. На учительницу, которая вошла в класс, мало кто обратил внимание. Она подошла к столу и спросила, что происходит.

"Мы обсуждаем, как провести пионерское собрание", ответил Киса. Общественной работой нужно заниматься во внеклассное время, сказала учительница.

На большой перемене меня вызвали к старшей пионервожатой Евгении Павловне. Это была небольшого роста, полная женщина средних лет. Пионерский галстук на ней выглядел довольно нелепо, но человеком она была добродушным и отходчивым.

В этот раз Евгения Павловна казалась необычно строгой. Правый, более короткий конец её галстука указывал в моём направлении.

"Что у вас происходит?" спросила она низким грудным голосом. Кончик её галстука затрепетал. "Говорят, в вашем классе играют на деньги".

Мне было нечего сказать. Ривкин понимающе глядел на меня, но молчал. "Ты должен сделать так, чтобы это прекратилось. В противном случае пеняй на себя. Мы не станем выяснять, кто виноват – отвечать придется тебе".

Всё знающий Ривкин продолжал молчать.

Это была первая и последняя лотерея в нашем классе.

Может быть, нужно вернуть деньги, подумал я. Но как узнать, кто сколько проиграл? В моем портфеле лежала гора мелочи, и никому, кажется, до этого не было никакого дела. Даже проигравшие, кажется, были довольны – в отличие от страхования, когда не доволен был никто.

После школы я пошел домой один. Я зашел в пирожковую и поменял там мелочь на бумажные деньги. Выручка была довольно велика – несколько рублей. Я купил себе пару пирожков с повидлом и съел их на скамейке. Потом я направился в магазин "Юпитер".

Линза была на месте, между пачками проявителя и лупой-линейкой. Пожилой продавец отнесся к моей покупке буднично, как будто он каждый день продавал большие линзы маленьким мальчикам. "Не разбей по дороге", сказал он.

Он завернул линзу в дополнительный слой бумаги.

Дома никого не было. Я развернул упаковку и вытащил линзу. Её поверхность была идеально гладкой и чистой. Я осторожно взял линзу обеими руками и посмотрел через нее на обстановку в комнате. Мир в линзе выглядел довольно упрощенно. Крупное желтовато-коричневое пятно без четких краёв изменяло плотность по мере того, как я поворачивал линзу под различными углами к свету. Таким увидел бы наш мир какой-нибудь юрский хищник.

Я подумал, что можно сфокусировать свет и прожечь дыру в листе бумаги. Я положил на пол лист бумаги и стал фокусировать. Свет собирался в венчик, но бумага не хотела гореть. Когда-нибудь потом можно будет закрепить линзу на несколько часов и воспламенить лист.

Я аккуратно завернул линзу в бумагу и положил обратно в коробку. Коробку я спрятал в нижний ящик письменного стола.

На остаток лотерейных денег я подписался на "Астрономический журнал".

Той осенью я попытался вывести формулу пустоты.

Пустота плавала в лужах, пряталась за знакомыми фасадами домов, поджидала в тесноте квартиры.

Ривкин занимался общественной работой, Петров каждый день сидел с репетитором, и даже Карлов выглядел озабоченным. Он занимался в заочной химико-биологической школе в Ленинграде, и регулярно посылал туда целую тетрадку с решенными задачами.

Иногда я возвращался из школы с Надей Сенцовой, но в основном шел домой один. Дома тоже было пусто. Мои родители взяли дачный участок и всё время проводили там. Домашние битвы улеглись.

Одноглазый дядя Володя перестал приходить совсем. Говорили, что он разошелся с женой и спился.

Я долго гулял по городу, обходя все книжные магазины. Один из них располагался в деревне у городской черты. Часто я был там единственным посетителем. В этом магазине можно было самому брать книги с полок. Иногда продавщица уходила по своим делам, оставляя на дверях магазина большой амбарный замок.

Тогда я отправлялся в обратный путь. Я шел мимо тюрьмы, мимо заброшенного кладбища с большим памятником какому-то дореволюционному генералу, мимо продуктового магазина, от которого пахло гнилой капустой.

Весь этот мир появился из пустоты, подумал я во время одной из таких прогулок. Вначале, до Большого Взрыва, плотность вещества во Вселенной была бесконечной, но бесконечность – это та же пустота. Практически ничего не может произойти в веществе с бесконечной плотностью, точно так же как практически ничего не может произойти внутри пустоты. Итам и там, времени не существует, как не существует расстояния.

Поэтому, перед Большим Взрывом, в мире существовала абсолютная пустота. Эта пустота, однако, имела бесконечную потенциальную энергию – в том случае, если существовала, или могла быть создана, хотя бы одна точка вне этой пустоты. Если в мире существует нечто помимо пустоты, Большой Взрыв неминуем. Пустота мгновенно обратится в бесконечную энергию и устремится в создавшуюся отдушину. Тогда возникнет время, возникнут расстояния и напряжения внутри этой бывшей пустоты, и возникнет новый мир, с его галактиками и звёздами, планетами и, возможно, жизнью.

Жизнь, однако, автоматически не вытекала из пустоты и требовала чего-то большего, чего-то, может быть, сравнимого с созданием возможности для Большого Взрыва.

Как если бы необходимо было чье-то дуновение, чье-то вмешательство. Я не оспаривал теорию академика Опарина о постепенном возникновении жизни из не-жизни, но, думал я, если прав Опарин, разница между жизнью и не-жизнью непринципиальная.

Может быть, так оно и есть – из межзвёздного газа мы пришли и в межзвёздный газ вернемся.

Может быть, в не-жизни потенциально присутствует жизнь, как в абсолютной пустоте присутствует целая Вселенная. Тогда встаёт вопрос, развивается ли одно из другого само собой – или потенциал создаётся каким-то до конца не известным замыслом, идеей?

Впрочем, вопрос о жизни можно было отложить на потом. У меня было много времени впереди, целая жизнь.

Вопрос пустоты был, однако, решен.

Я стоял на мосту. Желтые и красные кленовые листья лежали внизу, на набережной городского парка. Вдали, возле горки, где еще прошлой зимой я катался на санках, замерло до следующего лета колесо обозрения. Пусто было на лодочной станции, и популярная летом рюмочная наподалеку была тоже закрыта. В укромных пещерах, созданных деревьями, виднелись одинокое остовы скамеек.

Летом парк был полон людей. Семьи выстраивались в очереди на атракционы, дети выпрашивали у родителей на мороженое, алкаши прятались за деревьями и откупоривали свой собственный праздник. Когда парк был реальнее – тогда или теперь? Тогда – когда он жил? Или теперь – когда я осчастливил его своим вниманием? Формула пустоты была очевидна, и удивительно было, как я не догадался до этого раньше.

Бумаги с собой у меня не было, но в кармане я нашёл кусок промокашки и записал на нем формулу.

Дома я подставил в эту формулу возможные варианты значений. Пустота исчислялась, и миры, которые она рождала, также могли быть выражены в формулах.

Весь наш мир был одним из значений формулы, записанной на промокашке. Парк, мост, дом, река были включены в уравнение. Они существовали даже тогда, когда ничего еще не существовало. По одну сторону уравнения стояла пустота, по другую – время, пространство и мир, каким мы его знали, знаем и еще узнаем. И, наоборот, по одну сторону уравнения стоял мир, а по другому – пустота.

С января я стал получать "Астрономический журнал". Честно говоря, понять что-нибудь там было довольно трудно. Из-за формул, которые там содержались, и языка, полного специальных терминов. Кроме того, все статьи там были посвящены довольно узким вопросам, как будто бы главные вопросы были уже решены. В этом проблема любой науки, думал я. Они думают, что если двигаться шаг за шагом, нанося на карту всё, что встречается на пути, то постепенно можно будет создать карту реальности.

В то время как мир может уводить исследователей на ложный путь и бросать там, как маленьких детей в лесу. Мир может менять свои законы, потому что мир – это тоже производная от чего-то более общего. Может быть, мир – это тень какого-нибудь большого шара, который подвластен неизвестной нам силе. Исследователи думают, что они мало-помалу продвигаются вперёд, но шар-то об этом не знает! Шар вообще может не знать, что где-то в его тени существуют какие-то там исследователи, которые не подозревают о его существовании.

Стабильно лишь то, что одно переходит в другое, и пустота становится миром, и мир становится пустотой, и это происходит тогда и там, когда и где мы хотим это видеть и понимать.

Жизнь похожа на кадры кинофильма. Если вы сконцентрируетесь на пустоте между кадрами, на пустоте между вспышками света, вы будете видеть одну пустоту. Если вы забудете о существовании пустоты, вы сможете беспрепятственно смотреть свой фильм.

В тот год я бродил по улицам городка и фантазировал. Я представлял свои прогулки по улицам других городов. Когда я встречал знакомых, я долго рассказывал им о своих воображаемых путешествиях или приключениях, не упоминая, что ничего подобного на самом деле не произошло. Я отчаянно врал, и мне было стыдно, но я не мог остановиться. Каждый день я собирался начать новую, правдивую жизнь, но реальность никогда не увлекала меня настолько, чтобы забыть о фантазиях. Я знал, что такой период в моей жизни больше не повторится. Я представлял, что через двадцать лет всё, о чём я размышляю сейчас, будет выглядеть детским и наивным. Если мне удастся чего-то достигнуть, я вряд ли буду вспоминать о своих бесцельных прогулках и фантазиях. Если же я ничего не добьюсь, я буду озабочен борьбой за существование,моя жизнь будет заполнена пустотой, и не буду вспоминать об этом тем более. Я начал вести дневник. На первой странице я поместил обращение к себе самому через двадцать лет. Затем на нескольких страницах я рассуждал о том, что может произойти со мной в будущем. Затем шло описание моего дня. На этом дневник кончался.

Я не знал, что меня ждёт дальше, но знал, что уеду из города.

Следующее лето мы с братом и мамой снова провели на Рижском взморье. Мне нравился запах Латвии, запах тмина, мокрой земли и темного пива.

На рижской улице мне улыбнулась девушка, и я улыбнулся ей в ответ. Я не помню её, но помню её улыбку.

После восьмого класса я поехал учиться в специальную физматшколу в Ленинград. У меня появились новые друзья и новые занятия. Родителей я видел только на каникулах; они всё занимались дачей.

Домой к нам по-прежнему никто не приходил.

С Ривкиным мы встречались только случайно, в городе. Я каждый раз вспоминал, что надо бы вернуть ему "Серебряный герб", но так и не вернул. После школы Ривкин поступил в Ленинградский институт железнодорожного транспорта. Их общежитие было по соседству с нашим, но мы больше не встречались. Кажется, Ривкины потом переехали в Белоруссию.

Я мало что знаю о Петрове и Карлове. Кажется, они жили какое-то время в нашем городе, потом, как почти все, куда-то уехали.

Наша дружба с Кисой продолжалась до тех пор, пока его родители не уехали в какой-то маленький городок на польской границе и не забрали его с собой. Иногда, когда я приезжал на каникулы из Ленинграда, мы встречались.

В восьмом классе Киса освоил фотографию и стал подрабатывать на свадьбах. У него появились деньги.

Как-то осенью мы с Кисой прогуливались по безлюдной набережной. В своей новой куртке-болонье он выглядел совсем взрослым.

"Ты уже спал с девушкой?" спросил Киса.

Мне было неловко признать, что ещё нет. "Но я уже целовался". "Я думаю, что пересплю с кем нибудь до того, как мне исполнится шестнадцать", пообещал я. Киса покровительственно посмотрел на меня и рассказал, как пригласил домой девушку из нашей школы и напоил её вином. Потом он занялся с ней сексом, но вскоре пришли родители и помешали Кисе довести дело до конца.

Скоро его родители уедут к родственникам в гости, сказал Киса. Тогда ему никто не помешает.

Фотограф, с которым Киса работал, принес ему журналы с обнажёнными девушками. Он тоже хотел бы фотографировать обнаженную натуру, сказал Киса. Эта была последняя наша встреча.

После школы я попытался поступить на филологический, но получил двойку по сочинению на тему "Поднятой целины" Шолохова. Мне нравился Шолохов. Его роман пах степью, которая была полна жизни. Вообще, в хороших книгах жизни было больше, чем в том мире, который меня окружал. Я попытался оспорить двойку, но мне сказали, что я не знаю правил пунктуации. Я сказал им, что Шолохов тоже писал не по правилам, но разговаривал я сам с собой.

У меня не было никакой связи с миром, я был внутри себя. Мир тоже сжался и ушёл в сторону. Я больше не смотрел на небо.

Я поплыл по течению, поступил в технический вуз и без особых проблем его закончил, но работа инженером мне не нравилась. Я должен был делать маленькую часть какой-то большой системы, о назначении которой я не имел ни малейшего представления. Более того, мне и не положено было об этом знать.

Мир пустел; как только в нем появлялось что-то живое и интересное, как невидимый пылесос всасывал это в себя. Как-то я посмотрел на небо и увидел там гораздо меньше звёзд.

Слова всё больше привлекали меня. Я знал, что слово может просветить человека, как рентгеновский луч. Я знал, что в условиях, когда окружающий мир становится всё более пустым, вся энергия собирается в слове. Я не присутствовал в мире, но присутствовал в слове. И это давало надежду.

В пустоте время отсутствует, поэтому кажется, что скука реальности вечна. Но я знал, что это не так, и что новый мир впереди.

Я воспользовался первой же возможностью сменить профессию. В начале перестройки, когда мир стал податлив, как пластилин, я почувствовал, что новый мир может быть рядом. Я знал, что нужно держаться ближе к слову. Я стал журналистом, то есть продавцом слов. Я продавал свои слова, иногда маскируя их под чужие. Мои слова людей не интересовали. Большинство людей готовы были платить за известные им, проверенные слова, или за слова, которые приятно и неопасно щекотали нервы. Даже когда они читали новые слова, слова, сквозь которые просвечивал новый мир, они не видели этого свечения. Они читали новые слова старыми глазами и видели то, что хотели увидеть. Они мельком смотрели на небо и не видели новых звёзд.

Люди не интересовались небом, потому что их не интересовали они сами.

Как и многое другое, небо для них было чем-то мертвым, некой машиной, которая управлялась по инструкциям из толстых научных журналов.

Я понял, что для рождения нового мира мало было слова. Нужно было, чтобы люди ждали этого слова и смогли бы расслышать его.

Очень часто я переезжал с места на место, из одного города в другой. Когда я паковал вещи, я вытаскивал содержимое ящиков моего старого письменного стола. Я долго сидел и перебирал старые вырезки и неоконченные тетради, начатые стержни для ручек, карандаши и коробки со значками.

В один из переездов я завернул линзу в махровое полотенце. Так она будет сохраннее.

Города и люди меняли друг друга, как кадры в кинопленке.

Лет восемь назад я с девушкой приехал в совсем другую, чужую Ригу. Рига пахла горячим камнем и резиной со слабым привкусом тмина. Было меньше людей и больше витрин. В конце рижской молодёжной газеты я увидел фотографии обнаженных девушек, подписаные именем и фамилией Кисы. Я позвонил в редакцию и попросил дать мне телефон фотографа. Я его школьный друг, сказал я. Хотел бы повидать, поговорить. "Этот фотограф живет в другом городе", после долгих переговоров с прикрытой трубкой сказал резкий голос на другом конце. "Мы не выдаем телефоны наших сотрудников. И – откуда мы знаем, правду ли вы говорите?"

Это была моя последняя поездка в Ригу. Больше я не предпринимал попыток найти Кису.

В детстве звёздное небо казалось мне ближе, чем другие страны. Мне стоило лишь поднять голову, чтобы увидеть небо, но можно было лишь фантазировать о далеких, неизвестных землях.

Оказалось, что далекие страны ближе, чем они кажутся в детстве. Оказалось также, что они довольно похожи друг на друга, особенно если ты долго смотришь на них чужими глазами. Что неизбежно, если твоя профессия – продавать чужие слова. Если подменить свои слова чужими, люди не заметят разницы. Так же, как подменять слова, можно подменять миры.

Так, новый мир, возможность которого я чувствовал много лет назад, был подменен старым. Пустота продолжает поедать людей и предметы, и время стоит на месте до сих пор.

Время, но не я.

Сейчас я совсем обосновался в Петербурге, на Петроградской стороне. Неподалёку от моего дома есть магазин, где продаются телескопы. Они находятся в стеклянном шкафу, и, чтобы потрогать телескопы, нужно просить продавца открыть шкаф. Чего я не делаю, поскольку у меня нет намерения купить.

Может быть, я и купил бы телескоп, но в Петербурге очень плохое небо для наблюдений.

Нужно переехать куда-нибудь, где воздух чистый и прозрачный, где ночное небо смотрит на тебя, а ты – на него, и маленькими льдинками загадочные звёзды переливаются у тебя над головой.

Такое место существует, возможно, не в пространстве, а во времени. Тогда, когда большую часть времени ты смотришь вперёд, и любые варианты реальности кажутся возможными.

Мои родители по-прежнему занимаются дачей. Они тоже переехали в Ленинград, но летом возвращаются в наш маленький городок.

В комнате в квартире родителей, где я жил после института, всё осталось по-прежнему. Книги, как в музее, оставлены в прежнем порядке. Когда я там бываю, я беру книгу, которую начал читать много лет назад, и начинаю сначала.

В нижнем ящике старого письменного стола лежит линза, завернутая в полотенце. Если её развернуть, она всё такая же чистая и прозрачная, как в тот день, когда я принес её домой из магазина "Юпитер".

Я часто бываю за границей, хотя так и не побывал в Индии. Возможно, я храню эту страну как последний резерв.

Я всегда захожу в магазины, торгующие телескопами. Я сравниваю телескопы между собой, кручу штативы и листаю астрономические альбомы.

Особенно мне понравился магазин телескопов в Санта-Барбаре, Калифорния, на Стейт-стрит. Там был самый большой выбор.

"Вам что-нибудь подсказать, помочь?" подскочил молодой продавец с маленькой бородкой.

Я стоял возле большой черной трубы "Селестона". Если я куплю эту трубу, будет немыслимо привезти её домой. А пересылка будет стоить, наверное, столько же, сколько и сам телескоп.

"Всё в порядке?" продолжал продавец.

"Спасибо, всё в порядке. У этого, кажется, не такое большое увеличение. Можно увидеть планеты, но вряд ли – очень далекие звёзды".

Продавец, молодой парень с бородкой клинышком, оказался рядом со мной.

"У нас есть более мощный телекоп", сказал он. "Там, у витрины. Конечно, он стоит дороже. Но в жизни так всегда. Если вы хотите увидеть что-то особенное, нужно больше заплатить".

"Вероятно. Как вы думаете, можно ли сделать такой самому?"

Май 2000