ДАРЬЯ СИМОНОВА
ГОЛУБЬ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

Вадиму и Валентине Суровцевым-Бутовым с благодарностью

Одной бутылки шампанского им было мало, а двух – много. Быть может, причину расставания надо искать в несовпадениях с системой мер и весов. Магде было жаль выбрасывать полусладкие остатки, ведь холодильника на даче не было – одна морозильная камера. Девушка выпивала больше, чем следует, для всего в мире есть своя доза. Бенедикт вообще не дорожил этим пойлом для бездельниц. Но Магде так шло легкое опьянение, не хотелось лишать ее маленьких радостей. А из-за маленьких радостей порой получаются большие недоразумения. Этой паре повезло бы в другом мире, где делают “полторы бутылки” или относительность времен основана на принципе удовольствия: прекрасное время, паршивое время… Магдалину это устроило бы, но Бенедикт не хотел полностью упразднять систему СИ, и угольки разногласий всегда подогревали их постель. Оба играючи посягали на традицию, но с разных сторон, оба гнались за двумя зайцами, оба теряли обоих…

1. Прошедшее ближайшее противоречивое

Бенедикту от Магды.

“Не нужно менять пароли, любимый. Я больше не преследую тебя. Мы скоро поменяемся местами, это неизбежно, потому что охотник заражает жертву азартом. Игра в кошки-мышки упоительна сменой ролей. Переливание из пустого в порожнее – вот наша игра. Только любовники-полные сосуды могут разойтись навсегда. “Полные сосуды” – редкость. К пустотам же всегда хочется вернуться, чтобы их заполнить. Как говорил Савва Островский, сильнее, чем о радости, мы грустим о тоске… Но не принимай эту весточку за мое капитулирующее примирение. Я не собираюсь тебя прощать! Покинутые по справедливости должны оказаться счастливей покинувших, хоть ты и презираешь любые долженствования. Я не стану просить тебя вернуться, я лишь предупреждаю, что наши пути еще пересекутся не раз. И, кстати, еще неизвестно, что вытворит твоя летаргическая дама. Хотя с мозгами у твоей новой пассии все в порядке: она умеет вовремя “отходить” от своих приступов. А Савва скоро вернется с утренней прогулки, и мы будем вместе. Странно, правда? Мне жаль, что там, наверху, так плохо сортируют желания, путаясь в хронологии. Но я ни на что не жалуюсь, чего и тебе желаю.

И еще: я нашла тот клочок бумаги, который ты безуспешно искал. Конечно, его недостаточно, как мы знаем, для результата! Но я на полпути… А ты не вытерпел и сбежал со своей престарелой Еленой! Теперь вознаграждение достанется мне, как ты понимаешь. Савва щедр. Счастливо оставаться”.

Бенедикт сначала не понял интриги. Она стала ему понятна спустя несколько минут. Что ж, его искупительному благородству не суждено быть замеченным. Магда научилась мстить тонко, чего от нее было трудно ожидать. Она учла и то, что голубиное письмо мог прочитать кто угодно, и написала его так, что комар носа не подточит. Для любителя чужих тайн она оставалась вне подозрений – не присвоила, а “нашла”! Значит в тот день, когда Бенедикт покинул голубятню на Левом берегу, оставив на столе у шефа отчет особой важности с прилагаемым подлинником, Магдалина проникла в кабинет Саввы Островского до его появления в нем. Это еще надо суметь! Затем она заглянула в папку, а все дальнейшее не представляло труда. Смекнула, что Бенедикт пытается загладить вину перед сумасбродом Островским за то, что сбегает с его женой. За этот отчет Савва много чего сулил своему коварному архивисту, и не только деньги. Но зачем три года ждать обещанного, если нисколько не веришь в затею. И почему бы не подсластить старику пилюлю… Но теперь старик и не узнает, что Бенедикт пытался смягчить удар. Савва будет славить свою новую возлюбленную Магдалину, полагая, что это она нашла дорогую его сердцу бумажку. Неплохая возможность убедиться в тщете усилий…

Но чего греха таить – жалко, что столько трудов коту под хвост. Никакого послабления душе. Угораздило же эту депешу вовремя дойти до адресата! Хрупкая игра в голубиную почту сработала. А ведь тысячи причин могли ей помешать. На второй голубятне адресат этого письма был случайным гостем, и принимали его всего лишь как баловство Елены. Разница в возрасте не в пользу мадам и пикантные обстоятельства давали повод для пересудов. Еще бы: жена одиозного в “птичьих” кругах Саввы ищет приюта с молодым протеже. А если еще учесть местную атмосферу! Благодаря обманутому предводителю здешние обитатели вечно держали друг друга в пьянящем тонусе подозрений: таинственный архив, слухи о новых свойствах голубиного молочка, баловство хормейстера с марихуаной, которую он лихо получал из соседнего государства с помощью голубиной почты, - подобные катаклизмы постоянно накаляли атмосферу. В том была политика Саввы, кратко выраженная в девизе “не дать застояться умам”. Умам приличествовало дерзать, а не оправдывать себя своим ничтожным положением в обществе – мол, моя хата с краю, я всего лишь уборщик птичьего помета. Нет, такой подход Савва отвергал с гневливым раздражением. По его разумению любая инфузория туфелька обязана стремиться к званию лучшего творения эволюции, только тогда из последней выйдет толк!

И какова роль в такой пьесе у заносчивого юнца, отбившего Елену у мистификатора? Бенедикт не тянет даже на тень Саввы, не говоря уж о том, чтобы переплюнуть мастера в выдумках. А женщины не любят невыгодного обмена, если речь идет о любви. Каждый последующий должен быть лучше прежнего, иначе налицо регресс и как следствие неизбежный разрыв. У Бенедикта одно преимущество – молодость, но, во-первых, это свойство преходяще, во-вторых, неубедительно для человека исполинских помыслов. Бенедикт, или Бэнкс, как его прозвали потом на голубятне, не желал почивать на столь зыбком превосходстве. Впрочем, Елена очень быстро его утомила, – а что если она действительно одаренная симулянтка? Этот меланхолический актерский дар заменял ей кредо. Нет, сомнения – нарушение правил совместного бегства! Просто есть люди, которых никогда не спрашивают, чем они занимаются, потому что и так понятно: они несут нелегкое бремя своего “Я”. На голубятне было принято считать, что лучше всего Елена умела выпекать пирожки с бананами и быть тенью большого человека. Ей не досталось фигур энциклопедического калибра, и потому она играла свою роль несколько обиженно. Уж она-то знала, как развернулась бы ее богатая натура, получи она вакансию супруги диктатора. Но ей достался Савва Островский.

2. Прошедшее предшествующее безмятежное

Однажды в этого авантюриста влюбилась Магдалина. Ей, бедняжке, некуда было деваться, кроме голубятни, - она приехала из голодной провинции, ни денег, ни родни. А в птичьем приюте давали приют и людям, - тем, кто без претензий и не брезгует общей уборной и душевой. Савва приветствовал, что работники голубятни обитают кучно. Патрону нравилась идея братства. Он чувствовал себя пастырем заблудших овец, никак не меньше. Еще бы: такого понастроить, развести целую сеть голубятен и превратить любовь к обыденным птицам в городскую достопримечательность.

Однако старожилы говорили, что Елена была долгое время холодна к птичьим затеям мужа. Но он ее увлек идеологической платформой: дескать, как масоны называли себя каменщиками, так и мы назовемся голубятней, на самом же деле…

На самом деле Магду взяли из-за имени – Савва предпочитал канонические имена. Он ведь полагал, что следующий мессия придет непременно в этот город, потому что его старое название переводилось с разночтениями как “тихий путь”, “успокоение” и даже “сон пророка”. Последняя версия была наиболее смелой, но именно потому нравилась Островскому больше прочих. Он ждал, что пророк вернется в свой сон, и дабы ему не плутать по катакомбам цивилизации, предупредительный Савва взрастил для святого маленький патриархальный оазис. Пусть придет сюда и услышит привычные имена, а не фонетические новоделы. Именно по этой причине новобранцы голубятни или просто путники, просившиеся на постой, вынуждены были проходить строгий ономастический контроль. Услышав имя претендента, Савва думал и листал священные книги разных конфессий. В конечном итоге, бездомным и гонимым прощалось “несоответствие” Книгам, а вот наемная рабочая сила иной раз подвергалась переименованиям. Но Островский никого не неволил: здешнему контингенту нравилось менять имена, сообразуясь с таинственным мистическим подтекстом.

Масонская лажа… И вот Магдалина, девушка с веснушками на плечах, мастью и повадками напоминавшая ирландского сеттера, обрела свое место благодаря столь неудобному прежде обстоятельству. Нелегко с таким именем в глуши: сначала дразнят, потом делают непристойные предложения, да и просто пристальное внимание для застенчивого подростка мучительно. Теперь же она обитала среди таких же, как она, плодов родительского тщеславия или позднейших переименований. А уж главный среди них пленил ее настолько, что она могла часами слушать его “бомбейские беседы”. Магда тихо надеялась, что ее слушательский труд будет хоть в ничтожной степени вознагражден: она ведь была наивной душой без претензий и верила в чепуху о том-де, что мужчине нужно смотреть в рот и вскоре окажешься с ним вблизи алтаря. Но Савва был из тех эгоманьяков, которые быстро возгораются от собственных речей и пребывают в пьянящем самогипнозе. И уж тогда им совершенно безразлично, внимает им многотысячная толпа, глухое пресмыкающееся или трансформаторная будка. Бенедикт был уверен: именно такие одержимые и увлекают массы. Умение воздействовать на умы – это своего рода болезнь, у которой обычно плохой прогноз.

Глупая Магдалина имела неосторожность назначить Савву на роль Главного и Незабвенного. Как она изъяснялась позже, в предвкушении романа с Бенедиктом, ею полностью отвергался такой анкетный этап как “первая любовь”. “В любви нет никакой последовательности, она никогда не начинается и никогда не заканчивается, как времена… Наши Времена не исчезают, а окружают нас,” – начинала Магда, убрав сухой лист из пыльного бокала на даче “Откровение”, где любовники прятались от чужих глаз. Дача казалось покинутой хозяевами еще в прошлом веке – настолько была заброшенной и дикой, но тот, кто любезно предоставил пристанище, достал из чулана перину и на удивление чистейшее постельное белье с остроконечными видами абстрактного Старого Города. Такого полета простынной живописи Бенедикт сроду не видел, и ему не терпелось им воспользоваться, потому он стремился прервать поток девичьих трюизмов. Но Магда не унималась, и честно объявила, что, не признавая хронологию в сердечных делах, она укладывает их в иную иерархию, где критерий не последовательность, а значимость. Таким образом, Главным и Незабвенным для нее всегда есть и будет Савва, Исполнением желаний – Бенедикт, Учителем – какой-то старшеклассник из ранних отроческих опытов, – и так далее.

Бенедикт решил смириться с тем, что ему никогда не занять самый высокий трон среди мужчин Магдалины, хотя любимая подозрительно быстро соглашалась на рокировки с титулами. Бэнкс не просил о том и тем более не настаивал: ему нравился собственный статус. Зачем сразу много? Жизнь переменчива, любовь ненадежна. Не то чтобы молодой “исполнитель желаний” заранее согласился с конечностью романа с Магдалиной. По верхам знакомый с историей, он знал, что любовь на изломе эпох бывает пронзительной, но недолговечной. А излом прозекторски хладнокровно разрезал взросление мальчика из южной провинции на две неравные доли. В первой осталось беззаботное отрочество, дача у моря, ступни, тонущие в мокром песке, шершавые виноградные листья, набережная Фонтанов, восемьдесят наречий… – родной город вполне мог претендовать на звание Второго Вавилона, только куда более счастливого, чем первый… Во второй доле – резня, грабежи, запустение, массовый исход жителей, распыление родни по континентам, заселение варваров, взорванная церковь Семи Заступников, где крестили матушку, смерть любимой собаки Кубы, комендантский час… За счастливый статус город заплатил исчезновением, хотя остов остался нетронутым – из него вынули душу, и привнесли ее золоченый муляж. Словом, Бенедикт был подготовленным к встрече с Магдалиной – он умел терять.

Помимо мифического Саввы, у Магдалины хватало младших кумиров. На первом месте собаки, потом лошади, бронзовые призеры, кажется, кошачьи. А к птицам, как ни странно, барышня была равнодушна! Точнее, они казались ей существами более высокого порядка, чем люди, и потому любить их по ее разумению куда сложнее. Даже обычные голуби – инопланетяне для человечьего племени, потому что предназначенье их загадочно и нелепо одновременно. Сплошной помет и никакой эстетики! Цивилизация превратила этих тварей в урбанистических квочек. А древние с их свежим трансцендентальным восприятием научили скромняг почтовому делу, выведя особые породы летунов…

О голубятне Магда говорила с болью невыполненной миссии. Холодность Саввы привела к тому, что однажды, перевозя птиц на поезде для тренировочных полетов, – это целая поэма! – влюбленное сердце не выдержало. Магдалина в сомнабулических слезах неумело привязала одному из голубков любовное признание и вытолкала удивленного пернатого за окно. Надо заметить, что голубиные письма – дело тонкое. Кучек тонкой папирусной бумаги длиной 6.5 дюймов и шириной 2.5 свертывается в трубочку и вкладывается в обрезок гусиного пера. Потом хитро прикрепляется к птичьему хвосту навощенными шелковинками – и вперед. Магдалине было недосуг соблюдать все нюансы “экипировки”, она не была уверена, что молодой голубь из династии Санктусов долетит до родной голубятни. Он был еще неопытен, на улице смеркалось, – а к погоде и времени суток эти птицы чувствительны. Санктусами Савва называл только лучших голубей из старой, отлично зарекомендовавшей себя династии, так что Магдалина сильно рисковала навлечь на себя гнев Главного в случае пропажи элитной особи. Магда понадеялась на авось – в конце концов, наследственность должна взять свое, недаром Савва тщательно занимался селекцией, и лелеял только потомство породистых предков с великолепными летными данными, остальным же разве что добродушно попустительствовал… Однако сильно беспокоиться за себя девушке не приходилось: она ведь собралась сбежать, не прощаясь. Некоторым подобная чепуха кажется красивым жестом – оповестить о любовной горячке и скрыться, в надежде поколебать неприступный объект хоть каким-то смятением чувств. Конечно, силенок не хватило не оставить ни одной координаты для ответного “прости”, но тут влюбленная птичница намудрила себе во вред. Нацарапала телефон двоюродной кузины, которую редко одаряла бескорыстным вниманием, зато иногда звонила с просьбами ссудить мелкую сумму. От жгучей неловкости Магда выглядела в этих эпизодах куда меркантильней, чем была на самом деле. Сестрица все прощала, давала деньги, пообещала и послужить связной. Право слово, это ж такая мелочь, да и Савва, конечно, никогда не позвонит…

Секрет в том, что голуби-летуны чувствительны не только к атмосферным метаморфозам, но и к смене человеческих настроений, к чистоте намерений, к полу и характеру… – словом, они сильно зависят от людского племени. И сами похожи на людей, на тех из них, кто терпелив, смирен и бесстрашен. Непосвященным кажется, что почтовым птицам легче, чем прочим тварям, являть миру благородство облика и натуры. Но у них почти те же проблемы, что у человека: необходимость уживаться в тесной голубятне, труд не покладая крыльев, птенцы, разлука с любимыми, тревоги и опасности дороги. А эти тренировки с нежного возраста… В целом Савва был сторонником натурального метода дрессуры: голубятню держали открытой, так чтобы пернатые в любое могли вылетать из родного пристанища и возвращаться. Но беспокойный наставник тем и славился, что мог встать не с той ноги и тогда от судорожных перемен сотрясался весь Левый берег речки Вольной, безмятежный район богатых наследников, где несколько веков неспешно потекла история королевской голубятни. Королевской – потому что когда-то здесь правила королева. И если бы не она, то быть бы голубятне давно снесенной. Ее неопрятные шаткие строения являли себя миру в самом дорогом месте города, где положено потрясать скипетром и мантией и обнажать белую кость. Здешний округ славился тем, что находился в центральной части огромного мегаполиса и одновременно производил впечатление благословенного пригорода. Сосны, пристани, яхты, пикники, нудисты. Стайки сбежавших с уроков школяров в форменной одежке, – в основном мальчишки, но случались и девочки в клетчатых плиссированых юбках из шотландки. Местечко для гурманов, и жить здесь по карману либо премьер-министру в отставке, либо зажиточной куртизанке, которая не распыляется на мелкую дичь. Но в мир дорогой упаковки вклинился небритый человек с эзотерическим акцентом Савва Островский.

3. Прошедшее совершенное королевское

Он питал слабость к династиям. И сам себя причислял к одной из них, – конечно, монархической, не зря подмял под себя не простую голубятню, а с принадлежностью к божьей наместнице. Притом Островский, как утверждал сам, не был жертвой недавней моды на королеву Августу среди истеблишмента – он твердил о ней как о своей прапрабабке с младых ногтей, когда о неудачливом Ее высочестве возносили поминальные молебны лишь простолюдины. Августе не повезло – она управляла соседней державой, с которой на протяжении пяти веков случилась не одна война. Успех, как обычно, был переменной составляющей, побеждала то одна, то другая сторона, но последний раз вышло не в пользу противника. Мягкосердечная королева была повержена: он предпочла капитуляцию с аннексиями, нежели кровавое продолжение битвы. Как известно, благородство в политике не может быть оценено по достоинству и используется враждебным лагерем в корыстных целях. Зато побежденный, но добросердечный долго живет в бесчисленных бидермайеровских поделках и в прочих знаках почитания. Народ сентиментален, потому пьянчуги пили за добрую Августу, домохозяйки называли в ее честь дочерей и морских свинок, а просвещенные криминальные элементы даже узаконили наколку с Королевой. Кажется, она означала “не делай добра – не получишь зла”.

Итак, около ста пятидесяти лет назад королева потеряла территорию, некогда ею любимую. Город, чье название переводилось с манящими разночтениями, был любимой резиденцией Августы. Что за пророк тут уснул, никто не знает, но у Саввы и на этот счет были припасены компетентные версии. Впрочем, пророкам пророково, а Августе кесарево, точнее кесарево усеченное. Она потеряла предпочитаемую часть владений, а город – интригующее имя. Под другой юрисдикцией он стал просто Левобережным, хотя давно разросся по правому берегу. Одному богу ведомо, сколько интриг Савва продел сквозь игольное ушко, чтобы завладеть голубятней! Бенедикт и не думал, что птичье пристанище может представлять собой целый городок. До встречи с Магдалиной он полагал, что голубятня – это всего лишь маленький домик с клетью на крыше. У Островского же был добрый десяток таких домиков, а может и больше, это если не считать времянок для работников и старой заброшенной часовни, которую Савва вместе с окрестными юродивыми и бездомными пьянчугами привел в надлежащий вид. Ретивый “потомок” Августы был не чужд воспитательного пафоса, бродяги его слушались. Грамотно лавируя между кнутом и пряником, Савва, кроме прочего, с удовольствием проповедовал заблудшим умам. Его излюбленная лекция о Едином боге поначалу не встретила ожидаемых рукоплесканий. Ему даже пришлось отстоять свои рискованные взгляды парой приемов из айкидо, но идейные разногласия были быстро улажены. Не столько благодаря отличной физической форме затейника-эйкумениста, сколько все тем же богатым риторическим способностям. Проповедуя, Островский никогда не повторялся, более того, любил запальчиво опровергнуть свои постулаты, чтобы завтра как ни в чем не бывало к ним вернуться. Один из его вечных оппонентов, бухгалтер Соломон (из переименованных), именовал Савву не иначе как иезуитом широкого профиля, а Елену – вампиршей. “Вампирша” не оставалась в долгу, и обзывала Соломона склочным неудачником. На самом деле, они нежно любили друг друга, и этот сластолюбивый холостяк мечтал овладеть Еленой, да так, чтобы ему за это ничего не было. Но бухгалтера просто мучила амбивалентная тяга к чужим женам, за это он и пострадал на прежней службе. Островский относился к Соломону как царствующая особа к виртуозному шуту или как гурман к вовремя поданному острому блюду. К тому же нельзя забывать, что Савва с особым вниманием относился к легким психопатологиям, что не затрагивали уязвимые категории населения (детей и малоимущих) и не наносили никому физического вреда. В остальном – что не запрещено, то разрешено, и конкуренция еще никогда не вредила естественному отбору, – вот принципы эксцентричного потомка-самозванца. Впрочем, в бытность противоречивого Соломона на голубятне его рискованные ухаживания не заходили дальше словесной игры, потому до эволюционных распрей не доходило. Просто Савва не давал расслабиться окружающим, а бухгалтер не давал расслабиться Савве.

Кстати, кроме бухгалтера, на голубятне прохлаждалась масса персонажей, наделенных весьма неожиданными функциями. Кроме многочисленных учеников, отнюдь не все из которых с рвением погружались в птицеводство, по живописному Левому берегу слонялись хормейстер (тот самый, что был уличен в неподобающей склонности), архитектор, батюшка-старообрядец, потомственная целительница и еще несколько личностей без определенных занятий. Савва содержал непомерно большой штат для такого узконаправленного предприятия. Хотя некоторые содержали себя сами, главное ведь – крыша над головой, а там уж бог подаст. А вот как Островский получил эту крышу – об этом ходили разные слухи. Ретивый предводитель сумел убедить важную персону в магистрате (поговаривают, что, обучившись у потомственной целительницы, загипнотизировал его супругу, а та порадела) в том, что восстановить исторические развалины – долг перед Отечеством и потомками. Ведь голуби – хороший знак, они самого Ротшильда сделали богатым. Державе нужен символ, пусть даже доставшийся от хрупкой Августы.

Однако понять, отчего королева любила почтовых птиц, не составит труда. В ее времена голубиная почта процветала. А вот привязанность Саввы к антикварной услуге казалась, по меньшей мере, причудой, спортивным хобби любителя орнитологии. Но это для несведущих. На деле Островский пронюхал про тайный архив королевы, что чудом схоронился в стенах потрепанной часовенки. Официально архив числился погибшим, да им никто и не интересовался, чай не библиотека Ивана Грозного. Страна Августы давно стала республикой. Но случаются на этой планете такие республики, что выглядят младшими сестрами монархии. Они нет-нет, да всплакнут по утраченным государям. И тут же зародятся кружки респектабельных бунтарей-монархистов. А их хлебом не корми – дай провозгласить наследника картонного престола. Кто-то из них бескорыстно любопытен, кто-то мутит воду с дальним прицелом. Савва был смутьяном по праву рождения: его бабушка, которую он не помнил, оставила внуку в наследство легенду о прямом родстве с королевской фамилией из соседней страны. История выглядела вполне пристойно: у Августы было трое детей, но ни одному из них не удалось поцарствовать. Старший сын – отчаянный воин, его потомство распылилось по миру. Дочь – само благонравие, ее сыновья-близнецы пели в церковном хоре, основали знаменитую кондитерскую фабрику и чувствовали себя вполне неплохо, их потомки до сих пор вальсируют на балах в дворянских собраниях по всему миру, так у них заведено. Младший сын – как оно и положено, сущее наказание. Кутила, картежник, бездельник. Проиграл жену и дочь. Вот от этого дурного семени и происходил Савва. Проигранная горемычная дочь приходилась Островскому бабушкой.

Оставалось только доказать эту версию документально. Зачем – вот вопрос, но у каждого свои иллюзии. Быть принятым в высшие круги, поплавать в королевской пенке – кому это помешает. Савва прознал, что все наследники старших детей Августы порядком друг другу надоели. Они все признанные и доказанные, и этим голубым кровям требуется свежая струя. И будто бы они ищут своего собрата, чтобы устроить переворот. А если сказать точнее, им нужна харизматичная фигура, на которую, случись что, можно свалить всю вину за нехорошие политические игры. Заодно сделать себе рекламу: конфетные магнаты и тайные борцы за монархическую правду подстрекают своего родственника-выскочку на громкие амбиции, а сами его потом обличают за глупые публичные выходки. И на его фоне они пристойные предприниматели: пара благотворительных акций, насмешливое интервью, опутанное не красной, а грязновато-серой ниточкой измышлений, о том-де, что мало ли, чьи мы потомки! Главное – благоденствие державы, которой мы служим…

Но запасные ходы припасают на случай провала. А нынешнее правительство “августейшей” страны давно не в фаворе у масс. Грядут выборы. Наследникам нужен ставленник в правительстве. И чем черт не шутит…

“Бред, – бормотал Бенедикт, пытаясь высосать сок из затвердевшего ледяного апельсина (неизвестно, кто и когда сунул фрукты в морозилку за неимением более щадящих температур), – твой Савва даже не гражданин той страны, а в Той стране все иначе, чем в Этой!” Магда поднимала испачканный взбитыми сливками пальчик (несвежие пирожные из последнего магазина для малоимущих – по пятницам там торговали просроченной снедью для всех слоев населения) и вынимала торжественную мышку из шляпы: “В том и интерес, что Савва имел нужное гражданство по праву рождения. У него два гражданства”. “Хорошо еще, что не три”, – вздыхал Бенедикт.

Так или иначе, коварные – или радушные, время покажет, – наследники в последнее время активно искали следы мифически проигранных жены и дочери, но не находили. А все потому, что бумаги, проливающие свет на интригу, гнили в старой голубятне. Последнее, кстати, не редкость. Где только ни оседают судьбоносные каракули беззаботных писарей прошлого, чей почерк зловеще попирает графологическую эстетику. Читать их – искусство. Но кто-то из свиты неосторожно обнадежил Савву, что разберет любую скоропись.

4. Прошедшее последующее не безмятежное

Неубедительная история! Зачем нужны лишние наследники, если в претендентах на первое место нет недостатка. “Савва твой сумасшедший, – отбрехивался Бэнкс, наблюдая за закатом в слегка влажном шезлонге, извлеченном на робкое апрельское солнце из чулана. – И куда только смотрит его жена?! Они же взрослые люди, как я понимаю… Им детей надо кормить, а не в династию играть”. Но детей у Саввы и Елены не было. А с этого начинается много историй: жили-были старик со старухой, и горевали, что некому завещать избушку… У Магды были свои бытовые версии: Елена просто терпела мужа. Ей до фени голуби и люди. Она мечтала о деньгах и не хотела плодить нищету. Или же у четы Островских не получалось с потомством. Но Елена еще молода, еще есть время… на этом пункте Магдалина сникала: ей явно хотелось самой родить от Саввы. Забеременеть быстрее соперницы – в своем роде соревнование. И этому спорту Бэнкс сочувствовать не мог. Он скорее ловил себя на смутной жалости к ни разу не виданной Елене. Муж ей попался не ахти, дети не получаются, живет на голубятне рядом с бродягами… Магдалина чувствовала это оскорбительную для нее симпатию к “враждебному лагерю” и обижалась. А ведь Бэнкс объяснял ей, что единственное чувство, которое имеет смысл испытывать к своим недоброжелателям или соперникам, это снисхождение. Как будто ты уже давно на коне, и все вокруг признали твое торжество, и остается только проявить милосердие к неумелым завистникам, которые до конца своих дней останутся ничтожными букашками. Как тут не пролить слезу о них, не протянуть им руку, не помолиться за пропащих…

Повествуя о голубятне, Магдалина живописала Елену как утонченно опасную особу. Мало-помалу Бенедикт проникался манящим представлением об этой женщине, и оно послужило неплохой моделью для свободный ассоциаций, подобием четок для фантазии. Постепенно для Бэнкса вся призрачная голубятня Магдалины “сузилась” до госпожи Островской. Человек, о котором много говорят, неминуемо вплетается в реальность. Бэнкс и не подозревал, что это может быть частью чьего-то плана. И что могла поделать со вселенской предопределенностью наивная Магда? Только потворствовать ей. В описаниях Елена представала молчаливой, скрытной и статичной. Улыбающейся без видимого повода, коротковолосой, крепкого приземистого телосложения. Похоже, в шпильках Соломона была своя правда: ни дать ни взять прилежная вампирша без вредных привычек, что, конечно, не могло не внушать опасений. Уж быть порочной, так на полную катушку. Нечисть в облике праведницы, терпящей прихоти полоумного мужа, – несомненный успех темных сил. Однако никому от Елены не было вреда, она и Магду, влюбленную в ее супруга, кормила своей аппетитной стряпней. Магия образа началась с гастрономических материй: Бэнкс вечно был полуголодным, а эти призывные тропические пирожки с бананами – не нужно иметь богатое воображение, чтобы представить их теплую сладкую мякоть… Таким образом, предательский роман двух грешников начался еще до их встречи.

Правда, Бенедикт, чтобы не вызывать подозрений любимой, интерес к Елене маскировал смежными темами, чаще всего непосредственно голубями. В его представлении люди, посвятившие себя редкому птичьему ремеслу, все были сплошь гуманными аутистами, достойными щемящего уважения. Бэнкс выспрашивал у Магды тонкости работы с почтовыми птицами, на что получал неизменный ответ: “Воздается всем по вере”. Магдалина полагала, что любой созидательный труд, если верить в его глубокий смысл, дает плоды. Не надо слушать обывателей и грубых материалистов – тонкая божественная природа никого не предаст. Савва человек с причудами, но если простить ему тягу к власти и желание присесть на какой-нибудь трон, то его вполне можно причислить к большим подвижникам. К тому же его генеалогические поиски нельзя считать корыстными. Он не всерьез про Августу, он просто любит раскрывать и лелеять тайны. Хвастаться ими. Но ведь никому не во вред. А скольких беспутных он приютил на голубятне и дал им работу! Да если и допускать кого-то к настоящей власти, то почему не Савву Островского, божьего человека…

Магдалина как универсальная болтушка с готовностью журчала и о птицах. Бенедикт не доверял тем, кто слишком легко и много говорит о ремесле, ведь рабочий процесс – таинство, и надо понимать специфику деталей, и, в общем, пока не готов результат, то предпочтительней помалкивать, дабы не сглазить. Но какой может быть венец усилий у голубиной почты? Ее звездные часы в прошлом: быстрые военные донесения, или все тот же Ротшильд, которому голубок принес известие об исходе битвы при Ватерлоо на двое суток раньше, чем об этом узнали менее удачливые дельцы… Так что разговорчивая рыжая девушка была права, хоть и сама не знала об этом: чтобы не дать забвению поглотить традицию, утерявшую практическое применение, надо говорить о ней как можно больше. На правильно сказанные слова слетаются добрые духи. Глядишь, и голубиная почта превратится в магический ритуал, и любовное послание, принесенное птицей, возымеет приворотную силу. Сама Магда с ее эпистолярным порывом тому живой пример…

Савва объявился, когда Магдалина уже считала Бенедикта мужем. То есть года через полтора после отправленного письма. Нельзя сказать, что Главный и Незабвенный к тому времени превратился в монетку, обросшую илом, на дне старого аквариума. Можно сказать иначе: это была особая монетка, нумизматическая гордость, которую постоянно извлекали из аквариума со смесью разочарования и надежды. Словно бы от того, что ее держат в таком неподходящем месте, она обязана была совершить некое волшебное превращение. Например, стать горстью монеток. Кстати, денег не хватало по-прежнему, а потому кузина время от времени пользовалась спросом. Она и сообщила однажды – день случился хлопотливый, жаркий и совсем не располагающий к ретроспективам – что ветреную сестрицу искал человек из голубятни с пугающим именем Савонарола. Старый интриган позаботился о том, чтобы его вспомнили: имя Савва еще можно встретить в миру, а уж Савонарола на всех один.

Островский пришел в светло-коричневом пиджаке. В левой подмышке у него у него пригрелась коробка конфет, правой рукой он бережно, как младенца, держал бутылку шампанского. Магдина кузина – человек скрупулезный, ее можно было бесконечно истязать просьбами о самых абсурдных подробностях, и она безропотно их выкладывала. Бэнксу было даже слегка стыдно за любимую девушку: чего она терзает родню своим Саввой – приходил, и бог с ним! Если же она все еще мечтает о романе с бывшим шефом, тогда зачем все эти жадные расспросы при Бенедикте? Он может выйти и покурить на лестнице. Он вообще может отвалить, если нужно! Бэнкс был задет, и, быть может, поэтому стал выискивать неправдоподобие. Почему Савва не позвонил, а пришел сам? Разве так поступают в подобной ситуации, ведь Магда ему оставила лишь телефон. И тем более нелепым выглядело его появление у кузины, если вспомнить, что почтовый голубь с посланием вылетел больше года назад. Либо Магдалина темнит, либо ее окружают очень странные люди. Тогда Бенедикт еще не знал, что, во-первых, голуби обладают удивительной памятью и могут возвращаться в свою голубятню и через четыре года. А, во-вторых, Островский не любит современные средства связи. Да и благо, что за тридевять земель ехать не нужно: до родни Магдалины ему добираться недолго, и это приятная прогулка с левого берега на правый. Это тебе не киселя хлебать на дачу “Откровение”, где обитали любовники.

До этого момента Бэнкс совсем не брал в расчет, что он и Савва со своей голубиной артелью обитают в одном городе. Всегда кажется, что прошлое, особенно чужое, удалено не только во времени, но и в пространстве. Но то всего лишь обман исторического зрения, и стоит какому-нибудь позапрошлогоднему проходимцу “в коричневом пиджаке” перейти мост – и вот он уже бесцеремонно вторгся в реальность. Магда права – однажды случившаяся страсть как разновидность гепатита меняет состав крови навсегда.

И все же Бэнкса ненамеренно обвели вокруг пальца. Он был уверен, что любимая разволновалась только лишь из-за старых сердечных ран. Может, в первые мгновения, получив известие о визите с другого берега, она и была сражена ностальгическим приступом, но после ею быстро овладел другой мотив. Бэнкс с удивлением узнал об этом, когда напился хозяйской настойки на шелухе грецкого ореха, которую кто-то спрятал за старыми журналами в сенях. Вдыхая дачную сырую пыль, Бенедикт искал себе чтиво на сон грядущий, а нашел домашний “коньяк”. Магда быстро опьянела, и из нее, как мелочь из спущенных джинсов, посыпались нехитрые тайны. Она, оказывается, собиралась использовать Савву в материальных целях, и очень обиделась, когда любимый отмахнулся от этой чепухи. Женское самолюбие простирается не только на сердечные дела, но и на выгоду от них. Нет, тут не пошлое потребительство, скорее напротив: барышня страшно гордится собой, когда ее предыдущий мужчина оказывает протекцию мужчине нынешнему. Возможен и обратный порядок.

Итак, Магдалина вознамерилась срубить куш. Оказывается, в голубином письме она неосторожно запустила удочку в самое сердце повелителя птиц. Речь совсем не о любви, а о династических притязаниях. В депеше имелась приписка: “Я знаю, как искать доказательства вашей Принадлежности”. В ответ на весточку у Саввы были причины как сорваться с места в карьер, так и замешкаться. Архив в колокольне – если можно было так назвать отсыревающий бумажный развал – так до сих пор не был описан. Обычная ленность аристократа – Савва жаждал доказать королевское родство, но разгребать авгиевы конюшни не спешил. Глаза боялись, руки не делали. Или делали, но чужие. Поначалу на это подрядили кого-то из праздношатающихся хормейстеров и целительниц. Кто-то из них и убедил шефа, что отыщет в архиве нужную запись за неделю, но шли месяцы, а дело стояло на месте. Тогда Островский подрядил на это занятие свою аккуратную молчаливую жену. Он поставил на верную лошадку. Елена проводила в промозглой колокольне дни и ночи, превратилась в одержимую… Ей, как и Магде, была присуща жажда первенства, правда, она торопилась не с наипервейшим предназначением. А это многим непонятно и вызывает кривотолки. Да что там говорить: женщина, которая стремится доказать, что она ценный работник, – легкая добыча для демонов. От переутомления у Елены начались видения, а однажды она заснула на своих мучительницах-амбарных книгах и не проснулась вовсе. Врач очень неуверенно произнес диагноз “летаргия” – ему доселе ничего сложнее сенной лихорадки провозглашать не приходилось.

Бедный лекарь-недоучка! С Еленой ему не повезло. Просто она жертва оптического обмана сродни Эффекту дома напротив. Когда окна гаснут, одно всегда как будто темнее прочих. Тому есть объяснение, даже несколько, и чтобы вникнуть в них, надо всего лишь осилить пару учебников, прослушать спецкурс или окончить семинарию, – кому что ближе. Но многие предпочитают отдаться во власть впечатления, не разрушая его фундаментальным подходом.

Савва потребовал от доктора разбудить жену, и даже бессильно угрожал ему. Потом менял гнев на милость и просил объяснить причины нежданного недуга. Но ответ звучал неубедительно: от недосыпания и ночного режима. Савва растерялся, ему стало не до бабушкиной метрики. Или голубок, несущий постскриптум Магдалины, запоздал. Он же молоденький был, хоть и Санктус XII.

Так или иначе, но Савва заявился только теперь… Лучше б никогда, чем поздно! Магда, понятное дело, сбрехнула о своей осведомленности от отчаяния, желая хоть чем-то зацепить мужчину. Настала пора отвечать за ложь, – и девушка восприняла сигнал как вызов ее смекалке. Она была уверена, что время кристаллизируется в опыт, опыт – в мудрость и – смешная! – даже была готова вывести формулу их соотношения. Словом, барышня собиралась подсунуть своему всплывшему кумиру поддельные бумаги. Курам на смех! Ведь Магда ничего не смыслила в архивных делах. “Пойми, для умелого мошенничества требуется образование, профессионализм и врожденное везение. Это тебе не кустарщина какая-нибудь!” – Бенедикт в ораторском пылу даже поперхнулся кузининым кексом. Но любимая твердила как заводная, что, мол, он еще будет благодарен ей за безбедную жизнь. И созналась, что всегда мечтала содержать мужчину-альфонса! Бэнкс пожалел, что не в его правилах бить женщин. К тому же они в гостях у добрейшей родственницы, и здесь негоже распаляться…

Савва оставил записку с просьбой зайти к нему без промедления. Характерно, что конфеты и вино Островский не оставил. Кузина смущенно добавила, что она толком и не поняла, кому предназначалось подношение. Но бесполезно было высмеивать мелочный расчет, Магдалина все равно рвалась в голубятню на следующий же день. Бенедикт вспылил и отправился к друзьям на попойку. Вернувшись, он застал барышню, которая сидела в позе раненого сфинкса. Она задала только один вопрос: почему Бенедикт никогда не возвращается из своих отлучек в тот слезливый пик обиды, когда Магду невозможно не пожалеть?! Почему он является, когда она не кролик, а волчица или злая амазонка, готовая разразиться проклятьями в адрес любимого. И тогда, разумеется, достойна извечного упрека “лучше б я не возвращался!”. Что на это можно было ответить? У ожидания волновая структура, как у большинства эмоций. Вопреки представлениям, оно совсем не зависит от того, кого ждешь и как вы с ним расстались. Это стихия, и кто сильней, тот ее побеждает, а слабый ломается и идет на уступки. Победивший получает возможность манипулировать…

После неодобрительной паузы Магда отозвалась осипшим от продолжительного молчания голосом: “Ты все сводишь к психологическим играм. Твои взгляды вышли из моды. А я всего лишь неудачница. Ничем не примечательная. И потому не вправе отказываться от любого шанса. Вот я найду Савве эту разнесчастную бумажку – пусть и ничтожную для тебя, но это будет мое маленькое достижение. Добрый знак. И я уже буду чем-то отличаться от прочих бездельниц, любительниц шампанского, как ты любишь говорить!”

Бэнкс не сразу понял, в чем дело. Магдалина просто места себе не находила без голубятни. Она скучала по своему караван-сараю. И была права – разве выпадет еще на ее долю столь же удивительный и странный опыт! Этот Островский – из тех, кто умеет подвесить на ниточку барбариску и заставить народ прыгать за ней на задних лапках. По-собачьи служить идее. А иначе как объяснить истеричные поиски королевских кровей в старой колокольне… Ладно бы для себя бедолаги старались. А все эти разговоры о вознаграждении – блеф. Такие, как Савва, умеют оставить обманутого ими простака еще и навеки благодарным за обман. Еще бы! Довериться мошеннику – вот любимое развлечение рода человеческого. Бэнкс не исключение. Ему даже нравилось, что сокровенная логика человеческой натуры успешно смешивает здравый смысл и неизбывную тягу к жуликам. Однако тут важно завышать эстетическую планку: обирающий нас да пребудет виртуозом, аристократом и умницей.

5. Прошедшее, опрометчиво совершенное

Итак, Бенедикт принял совсем не соломоново решение (бухгалтер Соломон так бы не поступил!). “Я пойду вместе с тобой. Если Савва предложит тебе эту сомнительную халтуру, то за нее возьмусь я. У меня есть небольшой опыт. А совсем не в теме и несешь околесицу. Не сомневаюсь, что твой Островский либо клинический психопат, либо ты не владеешь информацией. Но мне интересно посмотреть на его закрома. Ты делай, что хочешь, только не мешай мне”. Магда возликовала: “Я буду помогать!”

Ее помощь ограничилась ликующим выбором псевдонима, на что она потратила полночи. Остановилась на папском имени Бенедикт – якобы в честь монашеского ордена (не совсем по-библейски, но около того, изящная непрямолинейность!). Бэнксу не улыбались католические аллюзии, а тем более кулинарные (яйца “бенедикт”), но в имени просвечивал лестный геральдический оттенок. А Магдалина в тот момент волновалась, что Савва обидит Бэнкса отказом – ведь к сокровищам не подпускают чужаков…

Островский с пристальной тоской оглядел прибывших к нему ровно в полдень. Перед ним на столе стояла плоская синяя тарелка с влажным ломтиком семги. “Как Ваше настоящее имя?” – только и спросил предводитель, в этот момент находившийся на подступах к мигрени. “Не скажу”, – быстро ответил Бенедикт. Это Савве почему-то понравилось. И он указал “новобранцу” путь в канцелярию для оформления на работу. Бэнкс полдня потел над вздорными бумагами, потом осматривал свою новую пристань. Устраиваясь на любую службу, Бенедикт обычно в первые дни предавался детскому отчаянию. Он не любил иерархию и строгий график, потому временно расставался со стезей свободного творца только по жесткому диктату обстоятельств и очень неохотно. Теперь же у него другой мотив, но это ничего не меняло. Бэнкс ощутил знакомый приступ тоски по утраченной свободе. Ему совсем не улыбалась возня с архивными бумагами, да еще и на голубятне! Молодого выскочку влекли куда более богемные перспективы. Любимой грезой Бенедикта было представлять себя на месте великих солистов, исполняющих лучшие хиты всех времен и народов. В своем воображении он был лидером фантастической команды, которая изготовила the best мирового рока. Автором музыки и слов выступал, разумеется, сам Бенедикт. Сладость упоительных галлюцинаций усиливалась тем обстоятельством, что призрачный фронт-мен не обладал в действительности ни голосом, ни музыкальным слухом. Он просто был не против вкусить бремя славы, но завоевывать ее кровью, потом и тратой молодых лет вовсе не собирался. Одним словом, Бенедикт находился на том гигантском расстоянии от объекта желания, которое как раз и способствует нежданному и ошеломительному триумфу. Как говорят на Востоке, если твоя цель находится очень далеко от тебя, повернись к ней спиной – и увидишь ее перед глазами.

Савва оставил о себе впечатление неожиданно ясного дня на северном побережье. Когда все знают, что вообще-то здесь штормит и дует, но сегодня спокойно. Словом, благодать с тревожным подтекстом.

Внешность Островского была подвержена странным метаморфозам. Овальное лицо и сверху, и снизу обрамлялось щетинистым “ежиком”: на подбородке жесткая борода, на макушке короткая стрижка, близкая к “нулю”. Мимика была утомительно подвижной, в некоторые моменты казалось, что Савва вынимает из головы каркас, и кожа претерпевает метаморфозу сдувающегося шара. Через секунду кожа, напротив, разглаживалась так, будто под нее недавно впрыснули силикон. Но Савва от подобных перепадов не молодел, и не старел, потому как тон в его внешности задавали глаза. В них всегда соседствовали смятение и торжество, причем ни для первого, ни для второго видимых поводов не было. Одевался Савва в обвисающие на ягодицах и коленях кожаные штаны и джинсовую рубаху с неизменным шейным платком, от чего напоминал ковбоя-интеллектуала. Антураж дополняли “казаки”, которые Савва, судя по всему, носил круглый год.

В тот памятный день канцелярии ели жареную салаку, – впрочем, здесь всегда что-то ели, и царил въедливый Соломон. Альтер эго Островского, он являл собой воплощенный антитезис Савве. Небольшого роста, полный, медлительный, лысый, крайне язвительный. Он был мастером оскорблений в подчеркнуто вежливом тоне, и, не успев познакомиться с Бенедиктом, подверг сомнению не только его знание архивного дела, но и сам смысл его праздного земного пути, цвет ботинок и здоровье его щитовидной железы. Впрочем, тут же присоветовал пропускать его бредни мимо ушей: “Ведь я и сам ничтожество. Совершенно невыносимый тип! Вы можете немедленно дать мне в морду – я пойму. Хотите рыбы?”

Бэнкс не отказался от рыбы – она ему еще осточертеет! – но бить бухгалтера ему не хотелось. Похоже, того мучили приливы желчи, и потому хамство Соломона, выглядело всего лишь психосоматическим симптомом. Потом он не раз разбавлял свои бдения в колокольне среди папирусных джунглей беседами с занятным счетоводом, который был особенно словоохотлив во время и после трапезы. Его энергичный нигилизм нередко спасал Бенедикта от депрессивного морока, который накатывал от обилия кропотливой и бесконечной работы. Вот чем нужно занимать преступников, коротающих свои сроки по бессмысленным тюрьмам: их нужно загрузить поиском забытых предков! Еще неизвестно, кто быстрее нашел бы бабушку Островского – профессионал на свободе или дилетант в заточении… Свобода отвлекает и не дает сосредоточиться, в то время как ее отсутствие пробуждает у некоторых натур стихийную жажду созидания. Польза немалая была бы от сидельцев, а их, бедолаг, омочивших пятки в Стиксе, глядишь, настигло бы просветление. Однако на кропотливое занятие для смирения духа, коим Бэнкс полагал свой понурый труд, Соломон имел куда более радикальное мнение. “Все архивы надо сжечь! Одна смута от них. Смотри, что творится: все, кому не лень, лазили в колокольню. А кто знает, что они оттуда прихватили?! Островский думает, что все эти его выкормыши-полудурки безобидны. Ему забавно, как плебею в зверинце. Он, видите ли, ищет дражайшую бабушку! А подумал ли он, кого, кроме бабушки, могут открыть эти вонючие письмена! Я так скажу тебе, друг ситный: ты, конечно, уйдешь отсюда несолоно хлебавши. Ты, уж прости великодушно, не хищник. А здесь нужна хватка. Здесь погребен такой клондайк, что человек с разумением, со сноровкой и волей сможет стяжать большие почести. Но тебе это не по зубам, как и всем нам. Потому я думаю, что среди нас рано или поздно появится грамотный шпион, – если уже не появился. Ты, случаем, не он? Ах, мне ли не знать, как бывает обманчива внешняя оболочка! Вот я, к примеру, ранимый и застенчивый извращенец. А разве по мне скажешь?” – Соломон победно чесал кучерявую растительность на груди и шумно засасывал макаронину. И добавлял: “Кстати, Елена чокнулась именно из-за архива, будь он неладен. Непонятные буквы – они ведь как китайская пытка. От них запросто с ума сойдешь. Тем более, если торопишься их прочитать”.

Так Бэнкс узнал о том, что Елена надежно уснула, и теперь подступы к Савве свободны – для разных впечатлительных девушек. Он с удивлением обнаружил, что с каждым днем в нем нарастает едкая досада, хотя Магда не давала никакого повода для беспокойства. Она теперь была занята поиском гнездышка – съемной квартиры на Левом берегу. Ей надоело жить на далекой даче, хотя с наступлением теплых дней все горожане, напротив, устремились в предместья. Но именно поэтому Магда решила, что сейчас самое время облюбовать освободившееся местечко в безмятежном районе. Пусть благоденствие будет длиться недолго, лишь до осенних заморозков, но в жизни давно пора привыкнуть к ускользанию удовольствий, а после всякий день сам о себе позаботится, как сказано в Писании. И Бенедикту будет удобно посвящать больше времени архиву – хоть до ночи засиживайся, когда дом в двух шагах…

Но ему не хотелось засиживаться. И даже к таинственной Елене он быстро утратил интерес, хотя о ней шушукались. Что ему неизвестная особа с редкой болезнью, когда он сам не свой от надвигающихся перемен. Он в удивительном месте. Магда с ним, и совсем не интересуется Островским. Но каждое утро Бенедикт просыпается с чувством приближения неотвратимого. Не чувствует вкуса пищи и прикосновения одежды, словно на языке и коже невидимая корка, а очнуться его заставляет только густой марципановый воздух Левого берега. Его легкая сладость пробуждает силы. Соломон говорит, что эта достопримечательность, которой издавна пичкают туристов, – следствие геопатогенных процессов. Но ведь Соломон всегда, как кулик-отщепенец, ругает свое болото. Зато Савва великий вдохновитель. Или змей-искуситель, кому как нравится. Можно было бы даже сознаться на языке мужских пивных компаний, что если бы Бэнкс был женщиной, он был бы не прочь отдаться Островскому. Магду можно понять. Впрочем, Бенедикт, слава богу, мужчина, и никому отдаваться не собирается. Может, поэтому ему не свойственно проводить время в пабах с завсегдатаями, ему по нраву стихийные смешанные компании и крепкие спиртные напитки.

Когда Савва вводил новенького в курс дела, он спросил: “Ты из собирателей или опустошителей?” Бэнкс был скорее из первых. Его карманы вечно полны использованными билетами. Он сентиментально привязан к барахлу из прошлого, ему жалко выбрасывать сломанные телефоны и радиоприемники, он до сих пор хранит объявление о пропаже своей умершей собаки, хотя терялась она еще щенком, а почила в старости. Похоже, это диагноз, но ведь не самый неприятный! А для нанимателя Островского и вовсе козырь – архивы нельзя доверять опустошителям, это ясно как день.

Убедившись в благонадежности, т.е. приняв на веру слова принятого в братство, Островский повел Бэнкса на экскурсию по Сну Пророка. По его мнению, Пророк видит в своем сне прежде всего голубятню – ведь она располагается в сердце старого города. Стало быть, здешние обитатели облечены почетной, можно сказать, священной миссией. Наипервейшим из миссионеров Савва считал проштрафившегося хормейстера. Тот прожил длинную жизнь и умудрился ни разу не брать в руки денег. Бэнкса подмывало задать вопрос о махинациях с легкими наркотиками, но он поостерегся – а вдруг Магда передала ему клеветническую сплетню Соломона. Зачем портить о себе впечатление в начале пути неучтивым вопросом? И Бенедикт торжественно пожал руку, не оскверненную презренным металлом. Хормейстер с щеголеватым полубоксом в духе 50-х годов, одетый с иголочки словно на похороны Ротшильда (а кого же еще!), с жуликоватой улыбкой, заставляющей усомниться в его аскезе, произнес панегирик: “Вы, надеюсь, уже поняли, к какому бесценному достоянию допущены? В нашей колокольне, возможно, лежит “Книга Луны”! Вы, конечно, в курсе, о чем речь?” Бенедикт знал понаслышке, что так называют древнюю рукопись, которую безуспешно ищут околонаучные круги на протяжении нескольких веков в самых разных уголках мира. Последний раз за ней отправилась экспедиция на Мальту, и, как водится, искомого не нашла. Зато после этого вояжа прогремела громкая история с фальсификацией. К теперешнему своему сожалению, Бэнкс совсем не интересовался этой шумихой. Кажется, эта “Книга Луны” – одна из необходимых цивилизации интриг, в результате которых состоятельность этой самой цивилизации либо подтверждается, либо опровергается. Бенедикт полагал, что ценность таких исторических символов как раз в том, что они не найдены.

“А… можно ли записаться к Вам в хор?” – брякнул он, сам не зная, зачем. Хормейстер перевел изумленный взгляд на Савву, словно бы ему представлялось нелепым называться хормейстером и взаправду руководить хором. “Мой хор – ангелы божьи”, – ответил он, кротко потупившись.

“Он сумасшедший?” – не выдержал Бэнкс, когда они с Саввой распрощались с Человеком, Который Не Держал В Руках Деньги. Островский ухмыльнулся, почесав свежую щетину на скулах: “Не больше твоего. Он просто мечтатель. Живой сгусток идей. От такого индивидуума нельзя ожидать общепринятых поведенческих клише. Его надо просто слушаться и оберегать от вандалов-материалистов”.

Как видно, под вандалами Островский понимал, прежде всего, Соломона, который обзывал хормейстера то величайшим бездельником Восточного полушария, то тайной главой наркоконцерна. Разночтения зависели от того, пообедал бухгалтер или же ругался натощак. Масштаб обвинений обычно был обратно пропорционален степени насыщения. Естественно, настоящий бухгалтер не может доверять человеку, радикально избегающему дензнаков, но Савва объяснил, что все как раз наоборот: Соломон ревниво подозревает, что хормейстер, напротив, богат как крез, а прикидывается пилигримом и живет среди птичьего помета, потому что прячется от рук правосудия и мстительных подельников.

Но в одном Савва и Соломон были единодушны: архив содержит нечто, сравнимое с золотом Трои. Бенедикт недоумевал: что же ему искать – бабушкину метрику или неизвестный манускрипт?! Островский уходил от прямого ответа. Мол, держи глаз на прицеле, и ежели он за что зацепится, то найденное неси мне. А если странно тебе, что до сих пор эту кучу никто толком не перелопатил, так знай, что в любом поиске свое мистическое зерно. Как говорят даосы, открыв тайну, приходишь к новой тайне. “Да я и сам пробовал, но у меня отвращение к подобной деятельности, – неожиданно сознавался энергичный мистик, сморщиваясь в усмешке. – Я практик, люблю с животиной, с людьми. Бумагу не люблю, слишком много она лжи терпит. Она мне отвечает взаимной нелюбовью. Будь немного алхимиком, приятель, ведь над философским камнем корпят не ради золота, а для самосовершенствования. Многолетний труд шлифует душу, пусть даже труд бессмысленный. Помнишь, как посвященные говорят о своем занятии? Сие есть женская работа и детская игра – всего лишь!”

Ага, вот откуда Магдалина набралась тезисов о сакральном и бесполезном! Только с чего она взяла, что они с Бенедиктом сорвут банк?! Розенкрейцерство тут сплошное и демагогия, а деньгами не пахнет. Здешние работнички не зря особо не рвутся к сизифовым трудам. “Это все маловерие! – вздыхал Савва. – Ничего не нашли до сих пор, потому что боятся жизнь свою потратить на пустое. Архив наш, конечно, требует смирения и трудолюбия. А какое дело, скажи на милость, без них обходится?! А ведь я этих дармоедов принял сюда в ущерб своей чечевичной похлебке. Мне тоже за это пулитцеровская премия не светит. Но нашим бы только сытно покушать и повздыхать о завтрашнем хлебе насущном. Да, негусто они тут получают, но ведь все лучше, чем под забором прозябать или по притонам шастать. Не ценит народ шанса…”

Обычно Савва позволял себе такую критику как раз в тот момент, когда Бенедикт особенно сомневался в затеянном предприятии. Островский как будто чувствовал предательские сомнения по запаху – особенно по запаху рыбы, которую жадно поглощал Соломон, наведываясь в колокольню поболтать. Шеф чуял верно: после бухгалтера неплохо проветрить не только помещение, но и мозги скисшего архивариуса. Поплакаться Бенедикту на судьбу, пожаловаться на ленивых апостолов и тем самым намекнуть на избранность молодого подмастерья. Кто ж, если не он, отыщет “что-не-знаем-что”. Бенедикт одним полушарием мозга верил Савве, другое же полушарие, рациональное, продолжало тестировать предводителя. Откуда-де у хормейстера такой дорогой костюм, если он такой уж бессеребренник? Бессеребренник стабильно блистал среди орнитологического сообщества своим неуместным двубортным великолепием. Савва меланхолично нарушал свой же собственный запрет на курение в колокольне и… нес чушь о том, что хормейстер донашивает шмотки богатого брата. И о том, что не надо судить по одежке, – это недостойно зрящего в корень. И о том, что Соломон, кстати, не с младых ногтей бухгалтер, он уличный музыкант, – а разве по нему скажешь?! Вот так-то. Уличному музыканту, как ни крути, приходится считать деньги. И неизвестно, куда это умение приведет.

Глупый Бенедикт не подозревал, что искомое уже найдено. Но это полбеды. Обидно, что он совсем не понимал, для чего его использовали. А потом с недоумением распутывал клубок интриги, но не поверил в нее – ибо слишком умышлена, как гитара с двумя грифами для блатных аккордов. Когда в колокольню ворвалась очнувшаяся Елена, Бэнксу было не до причин и следствий. Он подумал, что наконец-то видит во всей полноте призрак из детских фантазий. Матушка по привычке бедных времен сушила полиэтиленовые пакеты, любовно развешивая их на балконе. Отец со вздохом сдвигал их в единый ворох, когда выходил раскурить вечернюю трубку. Получался прозрачно-мутный ворох, качаемый ветром. Бенедикт воображал, что это бездомное привидение, которое просится на постой. И хоть дарована этому духу полимерная плоть, постучать в окно она не в силах – лишь маячит и шуршит. Как трогательно со стороны потустороннего гостя! Лик Елены напомнил те застиранные кульки. Она показалась беззащитной и неубедительной. Бенедикт так и не смог себе объяснить, как за две недели эта женщина уговорила его сбежать с ней. Виной тому – мечтания о пирожках с бананами, которых он так и не попробовал? Или потуги поиграть в Париса, не заручившись покровительством Афродиты? Или измена Магды? И первое, и второе, и третье подозревалось, но доказательств не имело.

Впрочем, союзница у Бэнкса была. Старшая смотрительница Анна, женщина практичная и сметливая, эмпиреи игнорирующая. Когда Елена очнулась, Савва был в отъезде, Соломона сморила полуденная дрема, а хормейстеру Бенедикт не доверял. Никого из главных, одна Анна, величественная и тихая от постигшего ее похмелья. Она плохо переносила алкоголь, но в ее каморке при этом часто собирались сомнительные компании. Так бывает – к безупречному тянется греховное, и на образующемся грязноватом фоне луч надежды сияет чуть ярче. Можно предположить, что фон – рекламная уловка. Но кроме Анны все равно некого было звать, а один Бенедикт бы не справился. Люди после летаргии, даже такой короткой, слабы и уязвимы, и важно повести себя правильно в момент их пробуждения – а то, неровен час, снова заснут.

Анна не проходила по штатному расписанию целительницей, но она угощала чудодейственной микстурой. Как-то раз, когда Магдалина второй день где-то шлялась – может, встречалась с Саввой в укромном месте, кто знает, – Бенедикта одолела скверная вяжущая тоска. Он отыскал Анну и стал просто наблюдать за тем, как она возится с птицами. Это его успокоило. В конце концов, нет ничего удивительного в том, что Магда позабыла о благих намерениях пропадать вместе с любимым в колокольне, дабы поскорее закончилась его каторга. Терпение – не ее стезя. Она ищет дом, и хвала ей... Правда, поиски ее причудливы. Она сдружилась с молодым агентом с бородавкой на шее и затратила массу усилий, чтобы этот напомаженный парень, в чьем зеркальном от геля латинском зачесе отражалось жидкое весеннее солнце, воспылал к молодой паре доверием и согласился принять предложение снять совместные апартаменты. Он тоже подыскивал себе угол и, как и Магда, не желал обитать на окраинах. Они оскорбляли его маклерское достоинство, хотя агенты обычно не снобы и в любой халупе видят потенциальную выгоду. Но выгода выгодой, а жить хочется вольготно и с шиком. Бенедикт снова подозревал и ревновал: гелевый Яков зарабатывал куда больше! Как турман в ощип, Бэнкс попал из-за женщины в голубятню, стал одержимым метрикой опальной бабушки, – ибо любил довести начатое до конца, а теперь коварная подружка не ровен час его бросит: мир полон перспективных мужских особей с правильным достатком. Стало быть, особи странных занятий, с мучительной рефлексией, без гроша за душой скоро будут сброшены со скалы.

Да не это ли твердили драгоценные родители своему чаду в благословенном городе в благословенное время! Чадо полагало, что его долг – не слушаться. Скажите на милость тогда, что твердят родичи напомаженным перспективным агентам, если в результате они преуспевают и не сворачивают на кривые дорожки?! Неужто уговаривают разводить голубей… В ярости Бэнкс швырнул попавшуюся под руку кринку – она звонко шмякнулась о забор, голубки на выгуле удивленно залопотали, выглянула статная смотрительница. “Пойдем-ка, братец, успокоишь молодецкую тоску”. В тот вечер Бенедикт едва удержался, чтоб не подбить клинья под работящую сердобольную крепкорукую Анну. Она поставила на стол жаркое, и Бенедикт возблагодарил небеса за то, что ему на сей раз не предложили рыбу, которую в изобилии поглощали Савва и Соломон. Тираны не гурманы, как усмехалась смотрительница, отодвигая блюдо от гостя. “Сначала посмакуй успокоительное…” – и протянула бокал с вязкой гнойно-мутной жидкостью. Бенедикт не без отвращения пригубил, поняв буквально аннушкину просьбу о смаковании. Но вкуса не почувствовал – он был слишком прозрачным – и торопливо заглотнул напиток залпом. Чего медлить, если хочешь поскорее забыться. Не доверять Анне не было резона – она, похоже, знала толк в птицах и в снадобьях. И Бэнкс плавно откатился в царство грез. Это не было похоже ни опьянение, ни на психоделические опыты – скорее на иллюзию, что все идет как надо. Воздушный шарик спокойствия среди туч – вот и вся аннушкина микстура. Но большего и не нужно было… тогда бы и пораскинуть Бенедикту мозгами, что это за зелье и откуда оно у Анны…

Магдалина начала обижаться на безучастность любимого к ее кипучей деятельности. Мечты о больших свершениях покинули ее, она все больше времени проводила с бородавчатым агентом, и однажды принудила Бэнкса к совместному просмотру “чудной комнатки у самой реки”. В комнате предлагалось проживать втроем, по коридору шаркали апокалиптические соседи на грани поножовщины, – агента ничего не смущало. Ему не привыкать к временным неудобствам. А кому к ним привыкать? Вдобавок дешевый франт позволил себе в сторону Бенедикта вялое менторство. "Не мути болото, займись делом, – цедил агент. – Вот хотя бы наймись тут у местных богачей с их тварями няньчиться. Кого они только ни держат: и анаконд, и аллигаторов, и мартышек… Набери клиентуру, и тебе на батон с икрой хватит, раз уж ты любитель фауны". Бенедикт не стал спорить и указывать на то обстоятельство, что к птицам он не допущен, и не такой уж он любитель фауны. Он послал агента к черту, не преминув добавить, что порядочному маклеру стыдно не заработать на порядочное жилье. Слово за слово, и, пожалуй, могла бы завязаться потасовка, но Бэнкс вовремя остановился, бросил Магде повелительное “Идем!”, на которое она не поторопилась отреагировать. Бенедикт в ту ночь вернулся на дачу “Откровение” и любимой там не застал. С тех пор отношения пошли под откос, проснулась Елена… и Бэнкс частенько ночевал на сундуке в прихожей у старшей смотрительницы.

По утрам Анна ему показывала своих питомцев. Бенедикт, наконец, познакомился с птицами поближе. Почтовые породы не слишком похожи на серых пачкунов асфальта и любимцев старушек. Строго говоря, их нельзя было назвать голубями вообще. Сильные строгие интроверты – именно такими показались летуны Бенедикту. Устремленная ввысь осанка словно держит птичий корпус в напряженной готовности к полету. Клюв у этих птиц толстый, часто с массивной восковицей, широкие веки, делающие взгляд как будто удивленным, ноги и хвост короткие, а крылья длинные и мощные. Что касается окраски, то глаз прежде всего искал белое оперение, освященное традицией. Но, приглядевшись, нельзя было признать очарование рябых, красноватых, сиреневых и прочих оттенков. И даже простые сизари здесь казались носителями благородного цвета.

Драгоценная порода турманов подвергалась бесконечным экспериментам со стороны неутомимого Саввы. Анна по-матерински жалела пернатых. Особенно когда Островский вводил военно-связочный метод, при котором голубков держат взаперти, выпускают летать на два часа, не давая им садится на землю. Но чаще всего пернатые жили свободной жизнью, и могли вылетать и возвращаться в свое жилище когда хотели, – так оно было лучше для их здоровья. Особым вниманием шефа пользовались, конечно, представители династии Санктусов. Анна уверяла, что они ведут свой род от голубей самой Августы, но Бэнкс про себя отмахивался – хватит с него родовитых особей! Ему лишь понравилось, что Санктус XII приятно бурого оттенка. “Королевские голубки всегда прилетают вовремя и приносят только верные письма, – приговаривала Анна. – Люди вечно торопят Господа, им бы все успеть, успеть… А добрая весть идет медленно, запомни, архивариус. Если затеял дело или задумал сокровенное – представляй себе летящую птицу с письмом, и все выйдет как нужно”. Бенедикт еще вспомнит ее слова.

Почтовый Голубь ее Величества прилетает вовремя. Он эталон справедливого промысла, воплощенная связь времен. Тех самых времен, в которых человечеству так трудно навести порядок. Они как театральные декорации: одно выезжает на первый план, закрывая собой прочие, или водят хороводы, как представляла Магдалина, или толкаются и спорят из-за места в истории – хорошие времена, паршивые времена, ближние и дальние, наступающие и уходящие. Почтовая птица связывает их единой точкой отсчета – весточкой…

6. Прошедшее ближайшее проясняющее

Только после бегства с Еленой Бенедикт худо-бедно все ниточки свел воедино. Добрая Анюта – хитрая бестия. Не зря ее величественная осанка на секунду была повержена страхом, когда Бенедикт вбежал к смотрительнице с вестью о “великом пробуждении”. Но Анна быстро взяла себя в руки и деловито вытерла их о передник. Потом поправила прическу-бабетту, – в свои пятьдесят птичница носила сложные парикмахерские сооружения на голове и умащала веки жирной черной подводкой. Увидев ее, Елена не проявила никаких потуг к разоблачению. И была права – кто бы ей поверил! Ведь в голубятне только ленивый не начитался медицинских энциклопедий, научпоп о летаргии на два месяца оккупировал умы. Летаргические дивы все слышат, но ничего не могут поделать! Просыпаясь, они ведут себя как дети малые, и конечно моментально стареют, – об этом знает всякая инфузория. К счастью, аттракционом стремительного обезображивания Елена не порадовала, – ведь спала недолго. И не слышала ничего крамольного, потому и не развлекла откровениями. Еще бы – Анна цепко охраняла ее сон! “Не мешайте познанию иных миров!” – этим лозунгом она околдовала Островского, а тот запретил рядом с Еленой не только шуметь – подходить к двери ее опочивальни. С Саввой более-менее понятно, он любую блажь на “ура” примет, лишь бы она противоречила официальной медицине. Он и знахарку-мошенницу пригрел, величая ее целительницей, только лишь за смелость отрицать азы лечебных практик. Однако целительница-бунтарка все же была изгнана из голубиной артели за воровство, ее легендарные гипнотизерские заслуги пошли прахом.

Анна не в пример ей работала грамотно. Прежде всего, она сочувственно проявляла интерес к колокольным залежам. Даже теперь Елена вспоминала с благодарностью, как смотрительница носила ей вкуснейшие обеды (тоже не какая-нибудь там “просто рыба”, а портофино в базиликовом соусе) и выслушивала жалобы о непосильных нескончаемых трудах. Трудах, которые, ко всему прочему, считались излишеством и безделицей. Одно дело – птиц кормить, клетки чистить, тренировать их ни свет ни заря, холить и лелеять. Другое дело – в бумажках ковыряться. Это, по разумению здешнего люда, пустые хлопоты, устать от коих – увольте! А вот старшая смотрительница оказалась мудрее и тоньше. Она не капала на мозги, как Соломон, который беспощадно объявлял Елене об истинных мотивах муженька. “Глупая ты баба! Знаешь, от чего мужик твой на предках съехал? Да ему потомков не хватает, вот и вся недолга. Сознание работает на зеркальных проекциях. Плодись и размножайся, дурочка!” Анюта прогоняла злопыхателя и жалела бедняжку. А та ей рассказывала, какую белиберду на сегодня она отрыла. Монархической генеалогией и не пахнет! Идиллия длилась до тех пор, пока Елена не докопалась… нет, не до “Книги Луны”, ее пусть алкают хормейстеры-наркобароны. Она отрыла рукопись под названием, которое четко не запомнила, но речь там шла о рецептах с голубиным молочком. И тут подоспевшая Анна сделала таинственные пассы руками, так что Елене показалось, что смотрительницу постигло внезапное помешательство или нечто вроде преддверия падучей. Но странно, что лицо ее оставалось очень сосредоточенным и спокойным. Зато Елену моментально покинула всякая воля к действию, и она погрузилась в тягостный, как сумка с мокрым бельем, сон. Последнее, что она перед этим запомнила, – мелькание чего-то блестящего…

Летаргия – особый сон. Она не дает обновления души и тела, которое всякий испытывает, пробуждаясь. Проснешься – и многое кажется как будто поправимым, если не с перепоя, конечно… С летаргией иначе, она не тонизирует, а изнашивает. Сознание бдит вхолостую и мучается бессилием. Спящий все равно что пассажир за стеклом, которого не слышат провожающие. Они строят ему бодрые гримасы, а он им вопиет, положим, о забытом несессере. Однако нельзя сказать и того, что летаргический больной сохраняет ясную связь с реальностью. Он скорее в туманном промежутке между забытьем и бодрствованием, на кромке между фазами. И ничего удивительного, что, проснувшись, он с сомнением оглядывается на пережитое до и во время сонного приступа. Потому и находка Елены, укутанная паутиной грез, едва теплилась в травмированной памяти. Тут смотрительница позаботилась: изо всех сил охраняла спящую от прозрения…

“Наверное, эта твоя кулинарная книга – обыкновенные секреты экзотической кухни… какого-нибудь Тринидад и Тобаго?!” – предположил Бенедикт, когда они с Еленой сидели в харчевне “Последняя капля”, – а какая капля еще может быть у беглецов, объявленных вне закона! Голубятня №2 уже совсем в другом антураже, который Пророку не приснится. Приграничный город Долгий, заморозки, снежная влажная пудра на зонтиках кафе-шантана, – последний бессильный протест брезентовых солдат-одиночек против зимы. Беглецов на самом деле никто не преследовал. Магда в своем письме возвела на себя напраслину, потому что для таких гордячек, как она, даже взгляд украдкой в сторону покинувшего ее мужчины – уже постыдная слабость. С ней случилась скоротечная истерика, всего лишь, она стоик. А Савва и вовсе окаменел в спокойствии, провожая взглядом жену и любовника. Не зря он проговорился однажды: “Я не мастер сюжетов, а подмастерье эпилогов. Не ведаю, что творю, но догадываюсь, чем все закончится”. Возможно, так и было, потому Островский и вплел Бенедикта в свой эпилог сразу, как увидел. Подходящий персонаж для сюжета о сбегающей и виновато вернувшейся жене. Виновато вернувшиеся больше ценятся – как кающиеся грешники.

Итак, голуби кормят птенцов молоком, хоть и не млекопитающие. Желтоватый питательный сок вырабатывается в зобу, причем у обоих родителей. Впрочем, в том нет никакого открытия, интрига в другом: именно у голубей-летунов эта жидкость обладает дивными свойствами. Чем пернатые хуже пиявок, чьи слюнные железы не дают загнить крови человеческой! Голуби же преуспели по другому разделу: если сделать с молочком правильный коктейль, получившееся можно считать лучшим расслабляющим для нервного человечества. “Говоря материально, то эликсир благотворен для мозжечков с гипоталамусами”, – объясняла Елена. Именно таким напитком угощала Бенедикта Анна, используя глупого ревнивца как подопытного. Елена усмехалась: казалось, ей вовсе не обидно за то, что у нее из рук уплыла сенсация, она как будто гордилась самим фактом своей догадки. “Почему же мы ее не прищучили сразу, как только ты очнулась?” – изумлялся Бэнкс и проигрывал. Елена надеялась, что он не задаст такого детского вопроса и укоризненно взбаламучивала соломинкой остатки своего любимого айс-кофе, заодно напоминая, что это последняя житейская радость, денег нет и идти ей некуда. “Она могла бы меня убрать. Она это умеет. У нас обреталась одна приживалка-колдунья. Кое-что умела, научила Анюту всяким штукам. Гипнозу уж точно. Так вскоре, несчастная, исчезла…”. “Так ведь ее твой муж за воровство уволил! Тогда уж его и подозревай – он вроде бы ее ученик по части всяких штук…” – подначивал Бенедикт.

Колкостей Елена не прощала. Вот за бедность не укоряла, а на мелкие наскоки обижалась смертельно. Ее подводила хрупкая душевная организация и отягощенность знаниями, которые есть “многие печали”. Она отказала во всех радостях. Просто ушла. Вернулась к благоверному. В конце концов, должна же она была все ему рассказать. Островский знал про диковинное молочко и вплетал его в свои проповеди подчиненным, – он лишь не подозревал, что старинный рецепт был в его руках, бери – не хочу... Опять ленился. Рассеивал свою поверхностную эрудицию, а кое- кто держал ухо востро. Елена не в счет, она всерьез не верила в мужнины сказки. Пятнадцать лет их слушала, шла на поводу, послушно пускалась в поиски атлантид, устала…

Но с Бэнксом объяснилась напоследок по-человечески: “Я думала, после савушкиных закидонов все буду тебе прощать. На его фоне ты показался ягненком. Ан нет, оказалось каждый последующий отвечает и за себя и за предыдущего. Несправедливо! Сбежавшим женам дорога в монастырь… Ты меня обогрел после сонной напасти. Мне везде мерещился заговор. Я была уверена, что Савва с Анютой заодно – сжить меня хотят со свету. Они ведь брат и сестра, если ты еще не знаешь. Правда, по отцу всего лишь. Слава небесам, я теперь далека от черных мыслей, отошла, образумилась. Спасибо тебе за бегство – я еще никуда ни с кем не сбегала! Оказывается, это освежает… ”

А после ее отъезда пришло письмо Магдалины. Глядя на него, Бенедикт был занят только собственным разочарованием. Магда имела в виду его драгоценную находку, которую Бэнкс оставил у Саввы на столе. Что бы Магдалина ни писала, она не способна присвоить чужую заслугу – ее сожрет гидра самолюбия! Речь о голубином письме, найденном в “Учетной книге Королевской голубятни №1” за 18…, впрочем, год не важен. Не без подсказки Елены горе-архивариус отыскал аккуратно подшитую старинную депешу: Августу уведомили о рождении внучки посредством голубиной почты! Так сложились обстоятельства, дитя родилось в пути и так далее. Бэнксу и в голову не пришло бы рыться в учетном хламе голубятни, он гнил в отдельной куче. Но Вновь Очнувшаяся надоумила. Все-таки она и впрямь рождена для диктатора: вылитая Ева Перон, во взгляде одновременно кротость и предупреждение “пойду на все!”. Она еще до двухмесячного своего оцепенения усердно копалась в источниках, где хотя бы вскользь упоминалось королевство Августы, и увлеклась темой. Но одного увлечения мало, Елена кроме того была дамой образованной, и знала, куда направить исследовательский нюх. Она была так близка к находке! Беда в том, что Савве для вояжа к представителям Фамилии, требовалась не только голубиное письмо с радостным известием о том, что нерадивый отпрыск Августы оставил после себя потомицу. К этому трогательному клочку с буквенной аккуратной вязью (слава богу, почерк попался полудетский, каллиграфический!) Бенкс испытал лавину нежности. Но Елена остудила порыв: письмо – лишь трогательное обрамление факта, но истинным подтверждением рождения может служить совсем другой документ. “Ты ведь знаешь, тебе Островский объяснял”, – Елена как будто извинялась за испорченный триумф, называя мужа по фамилии. Может, это и послужило толчком к побегу: вспышка, ослепление отчаянием, когда уверен, что Сизиф, наконец, втащил свою глыбу на вершину – но та, смакуя вселенский фатализм, помедлив, низвергается на круги своя… Хотя если бы Прекрасная не слегла с летаргией, то она справилась бы без всяких помощников. Наверное, как раз перед злосчастным появлением Анны Елена была без пяти минут победительницей: под “Книгой рецептов”, чью ценность надо еще доказывать и доказывать, лежал искомый метрический талмуд, в недрах которого покоилась и запись о бабке Островского. Почему именно его Анне взбрело в голову его умыкнуть, вместе с “поваренным манускриптом” – загадка. Но его недосчиталась Елена, когда они с Бэнксом все перелопатили: год рождения уже знали из депеши, а метрик за этот период не было…

Конечно, могли просто затеряться. Но Анюта себя триумфально выдала. Старшая сестра-неудачница взяла реванш, пока братец мечтал об “овальном” кабинете с портретом Августы, хормейстер – об эзотерических открытиях, Соломон тонким обонянием ловил вибрации алмаза в помойной яме… В дамки вышла крепкая хозяйственница, не обремененная сутрами, сурами и дао-дэ-дзин. Не всем же обладать конфессиональной широтой кругозора Островского. Он любую проблему хозяйственного или прочего толка вроде болезни голубя или отлетевшей подметки решал надлежащей для сего момента молитвой. Молитвы всевозможных религиозных принадлежностей кучерявились на мятых папирусах, развешанных в каморке управляющего. Лишь только туда забегал взъерошенный птицевод с очередным вопросом или просьбой, чудак-хозяин, дрожащими пальцами укрепляя треснувшую дужку пенсне на носу, обращался к настенным письменам. В эту секунду Савва выглядел трогательно: не вставая со своего вертлявого кресла на колесиках, он, щурясь, объезжал свои “владения”, находил нужную страницу, и принимался тихо бормотать. Иной раз молебен затягивался на полчаса, но чаще укладывался в пять-десять минут. После чего просветленный и умиленный собой богомол удовлетворенно морщил нос и провозглашал: “А теперь?!” Помогало. Только с Августой у него породниться не вышло, – похоже, он прав, бумаги его не любят. Зато они любят старшую смотрительницу. Жаль, что Елена уже уехала, когда Бенедикт в перерыве между подсобными работами на голубятне №2, раскрыл попавшуюся под руку газету и увидел в ней… Анну под заголовком “Наследница престола”! Вот так финт… Прекрасная не прогадала, предположив, что старшая смотрительница метила на савушкино место и прихватила искомую единицу хранения. С голубиным эликсиром, похоже, что-то не заладилось, или Анна приберегла его на будущее. Практичная женщина всегда обскочит гения, тем более, если это ее брат. Конечно, о нем сестрица в своем чванливом интервью не упомянула: Островский носил фамилию матери, а Августа у него проходила по отцовской линии. Не велико препятствие, но что толку, если Анюта подсуетилась первой. Она папину фамилию носила бережно, не разменивая на брачные узы. А матушка Островского оказалась не столь дальновидной.

Предупреждал Соломон: в этом клондайке без хватки никуда.

7. Настоящее (по прошествии нескольких месяцев)

Соломон, пусть и спотыкавшийся на деталях, предвидел многое. Имя мудрейшего из мудрейших влияло на строптивца. На голубятне действительно поймали шпиона. Благочестивый хормейстер оказался вовсе не наркобароном. “Но ведь это один из шпионских приемов – запутать следы. Запудрить мозги обывателям поводом к ложным подозрениям, чтобы они никогда не догадались об истинной шпионской миссии!” – Магда явно повторяла чужие слова, упиваясь ролью разоблачительницы. Слава Создателю, Бенедикт снова на даче “Откровение”, и с ним любимая с мокрыми стрижеными волосами. Подстриглась, чтобы “отрезать кошмар”. Делится новостями, поглощает зубатку горячего копчения в знак остаточных влияний своего прошлого кумира. Итак, хормейстер оказался шпионом и теперь в каких-нибудь неласковых руках жаждет, чтобы его обменяли, как это у ловцов принято. Меняются добычей, женщинами, шпионами, мир в сущности остался первобытно-натуральным…

Голубятню изгнали с Левого берега. Теперь в этом шикарном месте все перестраивают, и, по слухам, одно из помещений займет агентство недвижимости, где подвизался злополучный бородавчатый. “Прости, что упоминаю… Он, конечно, скользкий тип, но кое-что смыслит и в духовных вещах”, – потупилась Магда. “Кто бы мог подумать! – фыркал Бэнкс. – Неужели тоже будет ждать Пророка на насиженном местечке?!” Нет, Пророка по-прежнему ждет неутомимый Савва. Его не сломило изгнание. Еще он занят выбором имени для будущего отпрыска. Да, и тут Соломон язвил провидчески: тот, кто ищет предков, желает потомков. Елена вернувшаяся стала покладистой. И голубок не подвел: если бы письмо Магдалины Бенедикту застало ее в смятенном бегстве, на второй голубятне, кто знает, чем бы это обернулось… Она бы посчитала, что обратного пути нет, муж нашел молоденькую… А Бэнкс и не подумал бы скрывать от нее послание, не преминул бы поделиться горечью, ему ведь терять было нечего. Он был обижен на всех Санктусов вместе взятых, которые приносят дурные письма, и на глупых изменниц, которые “нет чтобы позвонить по телефону, играют в антикварную почту”. И на усталых женщин, которые не приносят удачи и хотят вернуться в железную, – даже не позолоченную! – клеть с птичьим пометом.

“Конечно, мне пришлось пережить несколько унизительных минут, ужасных минут… часов и дней, – призналась Магда. – Когда Елена вернулась, Савва меня не выгонял. Он выделил ей отдельную комнату и все такое… Но разве могло у нас что получится, когда она рядом, такая несчастная и опустошенная. С одной стороны, как ты утверждаешь, все шло по его плану… С другой, всех было действительно жалко! Или это тоже часть плана? Ты полагаешь, вся эта канитель затевалась ради адреналиновой встряски, в результате которой в организме Елены произойдут гормональные изменения и она сможет зачать? Нет, вздор, не может быть… Кстати, Савва в курсе о проделках сестры, он обескуражен, но не удивлен. Анна, хоть и старшая, всегда была у Саввы под крылом. Он ее опекал, а она этим пользовалась и страшно хотела его обскакать…ну хоть в чем-нибудь! Подлый дух соревнования у родни не редкость. Кстати, Соломон говорил, что архивная пыль усиливает фертильность, – я правильно выразилась? Хотя раньше он считал, что у Елены из-за этой самой пыли расстроились мозги. Но ведь одно другому не мешает. Соломон теперь отменно одевается – прямо как наш хормейстер… Устроился на порядочную работу, преобразился, стал сдержаннее на язык, и от всего этого хандрит. Еще бы! Собрался жениться, чтобы было кого шпынять. Как ни странно, на него много претенденток. Наверное, врет. Но на прошлой неделе видела его с молодой учительницей испанского. Он еще не выбрал, на кого ее променять – на синхронную пловчиху или на зазывалу в автобус дальнего следования. Напряженный кастинг, если учесть, что у одной их них большая грудь, у другой элитная дача с удобствами, а третья едет работать на Гибралтар и может позволить себе сопровождающего…”

Бенедикт понимал Соломона. Он тоже тосковал по голубятне. Его, как и выросших там птиц, притягивало к Левому берегу. Особенно, когда остался один в Долгом. Думал, что повесится с тоски в чужом межсезонье, пока к нему не приехала кающаяся Магдалина. Алаверды Саввы по части виновато вернувшихся. Островский уговорил барышню поехать к любимому: “Что там миндальничать, Магда-красотка, мы все взрослые люди… Жену мне сплавить некуда, сама понимаешь. А у тебя парень скитается. Между прочим, он очень помог… Аньку без его находки, без королевского письмеца, принцесской не назначат. Оно как пароль. Так что мы еще увидим, кто кого. Ты согрей пацана, я на него зла не держу. Просто мы все немного запутались…”. Савва делал вид, что деликатно убеждает. Он видел, что Магда, глотая слезу, сама была готова рвануть с вечерней лошадью, и не было предела ее облегчению, когда Савва настоятельно рекомендовал ей сделать то, о чем мечтала сама. С гордыми девушками надо мягко стелить…

Мстительное и клеветническое на саму себя послание Магдалины обоюдно заклеймили минутной слабостью, хотя некоторые места Бенедикт обвел красным в знак одобрения риторики. Породистый голубок вовремя опоздал, подтверждая анютино правило. Все в надежных крыльях! Хотя шампанского снова то мало, то много, но птицы тут не причем. Островскому едва ли имеет смысл рисовать на двери опознавательные знаки, дабы Пророк не заплутал. Уж если голуби успели выучить, где новое пристанище предводителя, то Ожидаемый тем более разберется, куда ему направить стопы. Но Савва все равно рисует. Пророк придет и увидит, что его ждали. Так будет лучше.

Москва, 2006