ДАРЬЯ СИМОНОВА
ИГРА В СОЧЕЛЬНИК

Люда Бессонова решила, что и она такая же – на всем готовеньком, а сама палец о палец не ударит. Так говорили узколицые женщины в метро про давешнюю их приятельницу. А ведь она разбогатела, им обидно... Люда не разбогатела, но парадоксальный опыт нашептывал ей, что бремени мирских благ предшествует вот такая безвольная пауза. Ей тридцать - и ничего, она никого не любит, работа съела десять лет жизни и выплюнула, не дожевав, потому что вокруг глаза у Люды посинело. Она теперь без маникюра в квартире бабули родной, которая теперь плачет за нее на небе. Она даже и умерла немного ради людиного благополучия, чтобы ей поскорей досталась хата целиком, живи, мол, в свое удовольствие, женщина с "ж/п" может и покапризничать. Пока у Люды не было опыта капризов, Антон Бессонов оказался психопатом, садистом, пьяницей ( слово "пьяница" ей больше нравилось, чем "алкоголик"). Мама ей говорила: "Ты вышла замуж в клетку к шакалу". Впрочем, с мамой Люду связывало едва ли больше, чем вежливые вечера воскресений, где недолюбленную дочь от первого брака окружали штрафной любовью. Мать все совала ей свои бусы, отчим задавал нелепые вопросы, смутно чувствуя себя виноватым, брат, чужой кучерявый мальчик, возился с радиодеталями и не говорил ничего. В воздухе парила просьба – не разрушай, бога ради, наш мирок! Люда слушалась, выдумывала предлоги и удалялась. Однажды мать заплакала в прихожей...

...но теперь уж без разницы, Люду незаметно вырастила бабушка. Единственное, что бабуля делала неловко, - мыла людину голову. Лет в 18 Людмиле наскучил старческий дух сталинской полнометражки. Центр, сквер, метро рядом, мечта пассионария... Люду замутило от неправильного счастья. Ей бы свое раскусить, распробовать неведомый орешек, ибо не знала, чего хотела, дитя пыльного Вавилона. Принялась шляться. А бабуля все копалась в каких-то бланках, напялив очки на нос и слюнявя пальцы, будто желая в который раз убедиться, что квартира целиком и полностью отойдет ее Милке.

Скитания изрядно позабавили "Милку", хотя трудный опыт вскоре загорчил. Неблагополучные друзья грели душу, хоть между ними и Людмилой невидимым пунктиром пролегло пустячное сословное различие. Пустячное, но чувствительное, как камешек в туфле: все-таки ей принадлежали просторные "метры" на сказочно дорогом пятачке города, и как ни прикидывайся голодранцем, константа собственности как изящное клеймо на видном месте. Вот если б не иметь ничего и вдруг получить такое наследство! Но Людмила Бессонова беспробудно провела здесь детство, она с незапамятных времен повисала на чугунных лианах, обвивавших скрипучие створки подъезда, дразнила консьержку, колупала добротную обивку на дверях, всю в лоснящихся ямочках, словно щечки рекламного младенца. Душа рвалась прочь от благодарности судьбе...

Антону Бессонову она из глупой гордости наврала, сказала, что квартира отойдет не ей вовсе, а кому?... да вот брату, конечно, хотя Антон в подробности не вдавался. Люда не желала его искушать: а вдруг он женится на ней из корысти. Что за девичьи выкрутасы, ворчливо думалось Людмиле теперь... Но тогда приспичило, чтобы любили душу бессмертную и тело смертное без всяких поощрительных добавок. Ей казалось, что так и есть. Так и было: Антон оказался бескорыстен как истинный сумасброд. У этих корысть иного толка, они по-кошачьи безошибочно умеют примоститься там, где им будут потакать и без толку их лелеять, и до первого приступа с ними можно оказаться счастливой. А после – не верить глазам своим. Утро отчасти и создано для того, чтобы просить прощения. И прощать. И так до бесконечной череды утр, пока смерть не разлучит нас. Антон того и хотел. Люда бегала от него голышом по серым лестницам и приучала себя не принимать близко к сердцу, ведь больной не ведает, что творит. Потом уговаривала себя скорей уйти, но не уходила, потому что обманчивые передышки опутывали ленью, когда они с Антоном вдруг оказывались – как нормальные все! – в желто-кленовых кущах патриархальной осени. Или в кино. Или просто дома каждый перед своим чтивом и со своим лакомым кусочком ( Антоша с копченой курицей, Люда – с зефиром в шоколаде, орешками в сахаре и пакетиками с игрушечным, как обзывал его Антон, кофе). Пережитый кошмар снижает планку удовольствия, блаженствуешь уже потому, что магнитофон разбит и запоет не скоро, от того, все заснули, ушли, заткнулись, оттого, что вчерашние осколки погребены, а деньги закончатся только завтра. Совсем не хочется перемен... Иначе говоря, самое тяжелое супружеское бремя – это гад с проблесками благородства. Расставание с ним – сплошные танталовы муки.

Ревность равна досаде на "исчерпаемость" бутылки, Антон заехал Люде в глаз. Последняя капля, вроде как состоялась, но предстояло еще стерпеть увольнение, пару скандалов и злобное удивление: "Ну ты и сучка!" Кое-кто из людиных чрезмерно преданных подруг стали вести разговоры с предисловиями "... я должна тебе признаться..." Речь шла об Антоне и его непристойных предложениях. Объяснять, что Люда с ним рассталась, было бессмысленно. Антона побаивались, да и жаловаться удобней жене. Послать бы их всех к черту...

С работой получилось и вовсе несуразно. За десять лет она успела побыть девочкой на побегушках, машинисткой, помощницей бухгалтера, секретаршей, сочинительницей предисловий, начинающим редактором и просто своей в доску. Куда ни плюнь – всюду "своя тарелка". В таком уюте не грех и побунтовать, потребовать прибавки или объявить,. что пора пуститься в новое плавание, ибо здешние воды затянуло тиной, а попа заросла ракушками. Впрочем, бунты свои Людмила не затягивала, на деньги она плевала, на карьеру и подавно, она самозабвенно дружила и кадры решали все до той поры, пока не сменился курс корабля и его не швырнуло в большие волны. Пришел новый барин, ужесточил дисциплину, неугодных – читай заводил – уволил, и дела издательства пошли в гору... Как видно, материальный успех и Людмила Бессонова оказались несовместимы, Люду подвела самоуверенность старожилки. Она и не подумала менять привычки, зная, что от нее есть толк и точка. Одного лишь толка было недостаточно, не мешало бы учтивей отражать заигрывания и по части гардероба приближаться скорее к барышне, чем к хулигану. Свитер и ботинки еще сносили, но, явившись с подбитым глазом, Люда сделала массу неприятных открытий. Ее любимое убежище от домашнего террора, от абстинентных мыслей о будущем превратилось с недавних пор в зловредный улей, теплое братство – в скользкую служебную лестницу, по которой сновали туда-сюда мало знакомые рожи. Одно ее успокаивало – ей все равно было не продержаться здесь. У каждого восходящего на трон свои приближенные и седьмые воды на киселе, истомившиеся без непыльной работенки.

Уходила она весело. На прощальной вечеринке Гоша, традиционный затейник, в своей вечной манере перескакивать с полпесни на песню заводил раз двадцать тягучий " Wind of change".

Ветер перемен дул из всех щелей, на осень глядя Люда Бессонова осталась без мужа и без работы. Настроение портилось постепенно. Пробуждаясь по привычке рано, Люда спускалась навстречу скупому солнцу в булочную-кондитерскую, где накупала шоколадок и булочек, дабы умаслить надвигающуюся меланхолию. Поначалу деловито шествующие прохожие вызывали победное снисхождение – Людмила чувствовала себя вправе побездельничать, потом закралась задумчивость, а за ней уж пришлось расписаться в смешной зависти. Ее былые мечты о том, чтобы урвать еще кусочек утренней дремоты, сыграли шутку-перевертыш: теперь спи – не хочу, а тело распирает зловредная бодрость. Смущенная непривычной праздностью, Люда принялась наводить в квартире скрупулезный порядок. Бабулино скопидомство начинило все углы и емкости величавой квартиры ностальгическим хламом, низвергнуть в небытие который сентиментальная рука не поднималась. Тогда уж – уплотнить и упорядочить. В этих тщетных усилиях Люда провела неделю. В борьбе с антресолями болели руки, от пыли чесалась спина и скрежетало в горле. Высунет из комода язычок блеклый оранжевый джемпер, Люда не удержится, вытянет неподатливую полку, принюхается – а рукав-то пахнет юностью (дешевым табаком, болгарскими духами, страхом, что никто не встретится хороший и всякими безгрешными радостями)... Впрочем, нет ничего горше, чем приборки после недавней смерти, ничего не вышло, в довершении позвонила Анжелика, рабочая лошадка и редкая птица, в кои веки подарившая слиток своего золотого времечка. Она отсчитала Людмилу на чем свет стоит. В работу нужно было вцепиться когтями, а Люда, дурища, вместо этого лапки кверху. И это именно сейчас, когда "наступают приличные деньги"! Иного Люда Бессонова не ожидала, разве что с меньшим пафосом. Анжелика, подруга с незапамятных времен, с которой можно и годами не видеться, но ее присутствие в людиной жизни всегда неколебимо и привычно глазу, словно вид из окна. У Анжелики 14-летняя дочь, у которой татуировка на лодыжке; Анжелика трудяга и делец, и фея, обратившая комнату в коммуналке в двушку улучшенной планировки, и это еще мелочи по сравнению с задуманным. Анжеле тоже достался муж-недоразумение, но ему пришлось остаться планкой для прыгучего женского честолюбия. Теперь в анжеликиных горизонтах значились машина с открытым верхом, чтобы в дождь не закрываться, потому что в мечте должна быть щепотка абсурда, иначе она не исполнится. Анжелика и тут не чуралась расчета, иногда Люда ее побаивалась. Соблазна занять у Анжелы не существовало, сколько раз Антон Бессонов в минуту желудочной пустоты подстегивал Люду тряхнуть богачку, но Люда оставалась непреклонна. Занимать у Анжелики непристойность, ибо с ней и так восходит солнце, она щедро угощает. Правда, Антон был у нее не в чести, ему перепадало с гулькин нос, ведь в глазах его застыло долженствование. Никто не хочет выказывать великодушие по требованию, и потому столь закономерны конец ломкого брака и нерушимость дружбы с властной Анжеликой. " Можешь работать у меня..." – но Люда уловила тягостную нерешительность в голосе. Нет, что касается ее, то Анжелика верила скорее в удачный дубль замужества, чем в людино угрюмое вкалывание от зари до зари. У Анжелики было свое маленькое агентство, она именно так и говорила. кокетничая – "мое маленькое беззащитное агентство", не продолжая, желая заинтриговать родом занятий. Недвижимость – неприятное слово.

Люда кисло улыбнулась: она представила себя в казенной роли агента. Со стороны Анжелики это была бы дружеская благотворительность, от Люды, конечно, на таком поприще никакого проку, к тому же люди склонны доверять светлой масти. Людмила Бессонова темноглазая, темноволосая, смуглая, сплошная темень. "Но ведь есть еще татары, евреи, чукчи, наконец... – бормотала Анжела. – Они-то должны признать..." Было время, когда она потрясала своими вакансиями в воздухе, понося прочие мелкотравчатые призвания. "Жилье – это вечный бизнес, я выживу всегда, а ты, голубушка, лето красное пропела..." Люда пропускала нотации мимо ушей, плевать она хотела на шальные заработки, нервные срывы, мигрени и дремучие запутанные сделки, в которые ее пыталась ввергнуть неутомимая Анжелика. Они ловили такси и хлебали киселя на угрюмые выселки, где хищная Лика углядела дешевый лакомый кусок. Люда неохотно сопровождала ее в роли ученицы, брезгливо отворяя скрипучую дверь, ступая в прихожую, где налипла на стенах белая горячка, и с миром возвращалась к себе в издательство, в свои легковесные материи, чаепития, распития и приступообразные авралы. В конце концов Анжела от нее отстала, памятуя о том, что чем бы дитя ни тешилось...

Однако теперь – другое дело, со скрежетом распахнута новая глава, пора отдать себя на поруки жесткому распорядку. Явление Анжелики должно послужить светлым знамением и никак иначе! Люда с удовольствием забывала первое правило прорицателей: судьба не терпит однозначных толкований.

Впрочем, Анжела – как духи резкие, но нестойкие. Люда быстро отмела зернышки, оставив шелуху, опять поверила в авось. Путь горбатый, но манящий огоньками и фейерверками. Опыт говорил: пара-тройка горьких шагов – и обязательно выпадет маленькое счастье как поощрительный приз. Все плохо не бывает, разве что накануне сумасшедшей удачи, надо только уметь играть в сочельник, надо уметь предвкушать – и тогда "будет дадено тебе", как веровала бабушка. И Люда оказалась у Рамзеса. Его при любом повороте дел было не миновать, хотя бы потому, что он – ниточка к отцу, безжалостно меняющему города и страны. Рамзес всегда знал, где он, а Люда – только если Рождество у католиков или у папы наклюнулась оказия. В этих случая дочь удостаивалась сказочной красоты открыткой с игривым напутствием о Санта-Клаусе, который и есть Бог, распевающий гимны в честь себя самого, или еще какими подарками. Их доставляли занятные субъекты. Например, веселый седой старик с сигарой у подножья почему-то вокзального ресторана. Отца Люда помнила неважно, но углубляться и не требовалось, маленькому тщеславию было достаточно, что никто из обозримых подруг не получал в трепетном исходе декабря таких роскошных золотистых букв Marry Christmas.

У отца был друг Рамзес, редкая по контрасту противоположность. Добродушный рыжий еврей, однолюб касаемо города, жены и гастронома. К Рамзесу, его благочинной семье, Люда была приучена лет с 12, тут она проводила новогодние безумства, тут она находила знакомства, флирт и приключения, ведь это был дом – полная чаша всякого народу. Три дочери - и у всех увлечения, кавалеры, еще гости отца и даже бабушкины призраки. Можно остаться на неделю, никто не спросит "почему", в раю не задают вопросов.

Люда видела картинку с ее счастливой стороны – ведь семья Рамзеса в некотором роде шефствовала над "сироткой", все дочери в семействе были старше, а она получалась приголубленной любимицей, за которую готовы были встать горой. Здесь для Людмилы организовали "пазуху Христа" и питательную среду для известного рода надежд. В том смысле, что после развода женщины ждут вознаграждения двух сортов: покаяния Бывшего и появления Будущего, на порядок лучшего... Все на свете живое летит на огонек, Виктор просто не мог не ворваться в образовавшуюся лакомую и притягивающую мотыльков пустоту.

Потом, когда эра Виктора оглушительно завершилась, проступили немилосердные детали прошедшего, должные вселить заблаговременные подозрения. Почему ни одна из дочерей Рамзеса прямо-таки вопиюще не скосила глазки на позднего гостя с букетом лилий, почему не язвила вертихвостка Роза, которой как младшей прощались самые нелепые романы – лишь бы при родителях..? Выйдя замуж поздно, проревев в браке два месяца – ибо она не привыкла к кухонной каторге – и успев забеременеть, потому что так надо, Роза с облегчением вернулась в родной дом. От добра добра не ищут, тем более тут куда как вольготней и развлекательней, а квартира вон какая просторная, не чета съемному безобразию с сидячей ванной и столь же "сидячим" холодильничком. Родители с удовлетворением приняли почти что незаконного внука, непутевую дочь, которая, едва выкормив дитя, пустилась в бега... И вот даже эта Розка бросила на Виктора только пару беглых сомневающихся взглядов.

Тогда был день рождения хозяйки, мамы Бэлы. Святая святых. Она позвонила утром заспанной Людмиле и бархатным шутливым контральто пообещала предать Людочку анафеме, если она и на этот раз не придет к ним и не поможет на кухне. "Ведь ты знаешь, на моих девок никакой надежды, они горазды только семечки лузгать". Люда не была у них года три, но не из особых причин, просто Антон в гостях со скуки начинал хамить, а то и хуже, он не терпел традиционных радостей вроде шампанского, индейки, сациви и легкого разговора, ему подавай погорячительней... Бэла пришла к молчаливому выводу, что раз мальчика не показывают, значит, "это" скоро кончится. Старая еврейка не ошиблась, "это", хоть и не скоро, но кончилось, и Людмила объявилась, держа в одной руке гжель в виде маленькой собачки в подарок, в другой – туманность вместо будущего. Ей обрадовались неподдельно, это придало легкости. "Согласись, в потере статуса есть особая прелесть", - улыбнулся Рамзес. Это была вежливая неправда, у него вызывали опасения свободные женщины, ведь пропадут без стойла и уздечки. Не Рамзес ли подтолкнул невесомой рукой тогда к Виктору, именно Люду, а не беспутную Розу, которой вроде как тоже позарез нужны стойла и уздечки; не подтолкнул ли бессознательно любимый "Фараон" злую рулетку...

Одним словом, в разгар праздника – стук в дверь, когда никого уже не ждут, вечная завязка мелодрамы. Заходит Некто, невысокий, в кожаном плаще, весь в капельках дождя, с букетом лилий. Теперь Люда припоминает, что Рамзес скорее удивился, чем возликовал, хотя представил Виктора другом – уже не юности, но зрелости – и сколько лет, сколько зим, и так далее... Конечно, мало ли что там в зрелости, дефиницию "друг" тоже можно понимать по-разному, но если он помнит о дне рождения твоей жены... У Люды самая заслуженная подруга Анжелика, она была замужем семь лет, но Люда ни сном ни духом про то, когда родился ее душный супруг... Была в этом визите какая-то скрытая пружинка, странность, но Рамзес эту странность тщился прикрыть фиговым листочком, благо что к его облегчению Бела шумно восхищалась лилиями, тем более, что это были не лилии из любого ларька, это вообще были не лилии, а орхидеи, да бог их разберет, эти цветы были слишком хороши для жены полузабытого друга, для совсем незнакомой жены...

Виктор сразу устал от этой семьи. Три сестры, у всех дети, шустрые полукровки, восторженная Бэла, которая, лелея букет, едва обратила на Виктора внимание, плюс еще массовка, как подтрунивал Рамзес над дочерями. "Всякие там ваши "самбади".. "Самбади" в этот раз было немного, но с непривычки и такого гвалта достаточно. Даже стыдно вспоминать, до чего все вышло хрестоматийно. Люда вышла на кухню с сигаретой, невзначай туда перетек Виктор, спросил, не побеспокоит ли, и закурил белую с золотом сигаретку. Слово за слово, обыденное интересничанье, он угостил Люду своими беленькими – те оказались хуже людиных, хоть и конфетки на вид. Все равно добила угощение до фильтра, сама не зная, зачем.

У него было лицо актера второго плана. Хорошего актера, чьи завлекалочки не расщелкаешь. "Вы давно их знаете?... Чудные они... Хотите вина?" Почему бы и нет, хотя все равно без толку: на семейных праздниках в приличных домах не очень-то захмелеешь. "Нет, не вина, здесь такой коньяк, что пренебречь им ради прочего – преступление! Я принесу... если вы не против". Опять-таки, с чего бы против... Коньяк вправду приятный, самый что ни на есть коньяк из провинции Коньяк. Потом Люда узнает, что бутылку прислал папа Рамзесу, и дочь чуть-чуть разобидится: ей-то до сих пор шлют дары из разряда "детям до 16..."

Для нежданного гостя Виктор слишком свободно себя чувствовал, слишком галантно держался и слишком безмятежно сцапал лучший напиток со стола. Но все гладко и как будто так и надо по сценарию, коньяк никто больше не пил, никто не заметил пропажи, жужжали дети и Анни Ленокс в магнитоле, перекатывалась как карамелька во рту болтовня над столом, живое и энергичное еврейское семейство естественным образом замыкалось на себе. А Люда с Виктором вдруг уселись на кухне вместе с благородным напитком на ночь глядя. Темно, осень, можно, конечно, сжав зубы и разжав зонт пойти на троллейбус, остаться гордой и подозрительной... Но Люда вместо этого набралась. А чего было бояться на кухне у Рамзеса, вместе с другом Рамзеса, рядом с Рамзесом! Она не помнила как реагировал Рамзес и иже с ним, ей стало все равно – а это целебно для психики. Она и много позже будет уверена, что не совершила ни одной ошибки.

Когда пришло время плавно переместить чудный тет-а-тет, - ибо в прихожей заслышалась прощальная возня, то бишь сигнал к отплытию, - пьяная Люда уж ничуть не сомневалась. Нет, все-таки чуточку насторожилась, когда гостеприимная чета округлила четыре библейских глаза: "А вы куда?" Люде разгоряченно предлагали остаться, и Люде больше, чем Виктору, вот она, малюсенькая подкова, из-за которой конница разбита, армия бежит! Рамзес как всегда находился на посту верного друга-опекуна, он ведь озаботился судьбой большой девочки, раз у нее неурядицы; большие девочки - они, в этом смысле, еще хуже маленьких: ума на грош, гонора на червонец. Рамзесу бы покалякать еще, но Виктор шепнул на ушко пленительное и извечное: "Я знаю здесь недалеко одно место, чего тут просиживать со стариками..." И тут Люда Бессонова заметила, что Виктор не намного "стариков" младше. Почти "конгруэнтный" им. Вспомнив спьяну школярское слово, развеселилась. И вправду, почему бы им не махнуть в "одно место неподалеку", даже если этот Виктор – бабочка-"одноночка". Ведь он друг Рамзеса, на нем ярлык безопасности, и надо обязательно пройти этот аттракцион, где все неизвестно и захватывающе, но устроитель гарантирует вернуть вас целыми и невредимыми.

Она, секунду поколебавшись, чмокнула стариков, дыша им в нос настоящим дубовым привкусом тех самых бочек, которые из года в год переворачивают, чтобы философский напиток впитал дерево...

Люда про бочки услышала только что от Виктора, легкого знатока чего попало. Они не зашли в "одно место", оно уже закрылось. Виктор начал с галантными экивоками звать к себе, тушевался якобы от своей же наглости, но Люда уже простилась с условностями. Чего там пеньком прикидываться, дело ясное, куда ложится вектор бесконечного вечера... А что в этом такого: у Люды целая квартира, и бабуля завещала быть счастливой, и не нужно любопытствовать в чужом гнезде, разглядывать какие-нибудь глупые панно с драконами или полированные безобразия, или ковры с хрусталями. Разве можно в эдаком абсурде обстоятельно предаться греху?

Теперь, впрочем, без толку, подстегивая память, приписывать Виктору моментальное облегчение, проскользнувшее в мимике, когда Люда беззаботно ангажировала его на "женскую половину". То, что для одних – будничная эквилибристика, обыденный риск, другим – темный лес и высшая математика; у таких как Виктор просто хороший нюх, которым он почуял – девочку не придется везти на дремучую окраину, где маменька в маразме может и белье в пластмассовом тазике поставить покипеть чуток на газу... Если бы даже Люда вздумала подозревать дурное – что ей могло пригрезиться кроме ревнивой жены... У дураков и подозрения дурацкие, впрочем, и самые изощренные подозрения бессмысленны и не меняют хода истории. Мужчина ведь всегда немножко обманывает, недоговаривает, прибедняется, приукрашивает и блефует – а женщина выбирает, чье притворство натуральней... И все само собой, все течет... Даже теперь Люда отказывалась верить в приземленную обдуманность хода.

... пригубляли и разговаривали, что может быть лучше. Слушали диски, которые Люда запасливо сперла у Антона при разводе. Она уж и забыла про них, но Виктор принялся нежно ворошить потертый музон, громкость оставляя микроскопической, чтобы не дай бог не досадить хозяйке, - так что уж Люда не выдержала и снова полюбила свое скудное богатство. А Виктору так шли его вкусы, его обожание Брубека и Армстронга, и прочих столпов, и ловко ввернутые житейские детали про Маришку Вереш из "Шокин блю", которая теперь хозяйка кабачка в Амстердаме, и про Джимми Пейджа, что давно удалился на Лохнесское озеро. Виктор из разряда седых симпатяг, вьющихся около-чего-угодно, они знают лазейки и кормушки, им легко живется без усилий, это кошки, которые смотрят на королев... Однако, при кажущейся неопределенности рода занятий, Виктор аккуратно вплетал в беседу свои анкетные данные, так же аккуратно, как наполнял рюмки – поровну и понемногу. Последняя профессия –синхронный переводчик. Забавно, что это было правдой, причем удивительно благоприятной для знакомства с женщиной этого типа, в смысле людиного. Согласно Ницше типа три – кошки, птицы и коровы. Людмила Бессонова с некоторой долей застенчивости относила себя к птицам, методом скорее исключения. В общем – птица, иррациональная интеллигентка с воображением, с причудами, с приключениями и все ее тайны на лбу написаны. А Виктор – рыбка в "сорокалетнем" соку, Люда погорячилась, записав его в рамзесово поколение, и седина у него такая приятная, продуманная, словно искусственная, и свитер зеленовато-серебряный уж больно к ней идет...

Уснули на разных диванах, он ни на чем настаивал, она ему с утра принялась жаловаться на Антона, на то, как он ей звонит и кроет матом, и угрожает ( хотя уже давно не звонит). Виктор хмурился, морщины со сна обострились, и Люда испугалась, отчаянно сопротивляясь испугу, что вот сейчас он откланяется... Она внезапно так ему и сказала: "Боюсь, что вы уйдете..." Оттенок примешался жалобный, дескать, вы за порог, а меня злой Антон снова примется терзать. Может, тогда Виктора и осенил изящный план? Кто знает... Люду, правда, одернуло дисциплинирующее сверх-я: опомнись, Бессонова, кто он такой?! Кто, кто... Конь в пальто! Да еще в каком замечательном пальто, кожаном, мягком...

- Я пожарю картошку!

- Я могу и не уходить.

(Губительный девичий принцип – делать, делать и делать ради того, чтобы Он не сделал. Обычно – ради того, чтобы не уходил, обычная женская стезя метать икру, мужчина, даже самый отчаявшийся, экономит движения. А Виктору двойная выгода – он и так особо никуда не спешит, а тут еще за это причитается... Смекнул быстро, что на ловца и зверь бежит, ласковый и нежный зверь.) Так что "момент истины" они встретили вечером и трезвые, и оба наперебой загордились , что у них не как у всех – по пьяной лавочке, под допингом, - а сознательно и обоюдно, и это исключает последующую неловкость. Она еще подремала, он доскреб картошку дотла, до последней коричневой щепочки. Все прошло так, словно они давно уже...

К вечеру воскресенья Люда снова цепенела от предстоящей тишины. Когда-нибудь он должен уйти, понедельник – удобная грань даже для бездельников. Люда начинала про себя старую песню: от чего бы не мне, а ему испугаться потери, того, что закроется дорога в милейший дом... Но Анжелика говорила, что аутотренинг малоэффективен, со страхами бороться бесполезно, лучше заключить с ними пакт о ненападении, а в витрине выставлять выгодную часть натуры, которая напудрилась и не боится.

- Ты любишь Теннеси Уильямса?

Виктор медленно допивал свой кофе "быстрого реагирования", так он добродушно-презрительно обозвал сбереженную баночку для гостей.

- Честно говоря...

- Вот и я честно говоря... - (Анжелика педагогически подсунула ей два билета в театр с той мыслью, что свято место пусто не бывает и претенденты найдутся, а чинные ритуалы поднимают знакомство на должный уровень)... – Мы можем сходить... По-моему, осень – время пьес.

Ангажемент выговорился легко, и столь же легко был принят, а потом столь же легко отвергнут, ведь лучше ужин при восьми свечах. "А билетики мы пристроим..." Если б она знала, кому он пристроил билетики... но это все потом, потом, а на ужин Виктор еще и деликатесов накупил и кофе, каковой должно пить приличным людям, а не "эликсир из козьих какашек". Включили мулатский соул и зачахли над съедобным златом... Люде враз расхотелось есть, она принюхивалась... Переехав к ней, Виктор захватил немного породистых вещей, среди них – чудной флакончик, названия не разобрать, но ясно, что как те лилии для Бэлы – нездешнее... Влечением управляют детали, путь к людиному сердцу минуя желудок пролегал через нос. Поменялось все только что, Антон всегда пах только самим собой, и остальные не выделялись. Даже после всего, оглушившего и непостижимого, Людмиле не хватило духу выбросить опустевший пузырек, оставленный с умышленной небрежностью на осиротевшей шаткой этажерке. Ниточку Ариадны, приведшую к пропасти, она оставила себе на память – уж больно ниточка хороша... Ехать с ответным визитом Люда наотрез отказывалась, мягко удивляясь, зачем... Не жениться ведь собрались, чтобы матушке показываться. Виктор звал ненастойчиво и сразу признавался, что с удовольствием побудет приживалкой в центровом доме. Честность, даже порционная, Люду немедленно подкупала. "Я еще никогда не жил у женщины, всех к себе тащил, потому и выходило сикось-накось... " Трогательный намек на надежду... Тем более воцарилось вполне себе равновесие: с нее – территория, с него - содержание, чем не договор. Миром правят голод и любовь, и то, и другое утолено, чего желать еще? Любовь, впрочем, тема отдельная, а вот утоление голода выше всяких похвал. После неразборчивого Антона, килограммами уплетавшего свиную поджарку, фасолевые супы, сало, молоко, селедку. Виктор казался счастливым сном. Извлечь из баночки маслину и положить на язык, испытывая терпение вкусовых рецепторов, хорошего помаленьку, одного хорошего, затем другого, икра красная, семга, орешки в меду, шеридан (слово-то какое!)

... Виктора умиляло людино восхищенное обжорство, кушать яства она совсем не умела, мучилась желудочными казусами и изжогой, но все равно исправно хвасталась Анжелике, чем на сей раз злоупотребила, а та ни бэ, ни мэ, небось зависть белая зашевелилась. Однако, не все же Люде Бессоновой в недотепах ходить, пора и ей взять реванш перед стильной подружкой. Проснувшийся дух соперничества был внове, Анжелика со своими достижениями парила невозможно высоко; но с женщинами прогнозы бессмысленны, выпадет дуре лупоглазой мужик дельный – и все козыри подруги, мастерицы и рукодельницы, померкли...

Шелковый Виктор умел, конечно, и зубы показать. Шли по набережной средь бела дня и смешно сказать зачем: покупать диван. Почему вдруг диван, да еще такой, что не поспишь на нем фундаментально, только приляжешь, сплошная кожаная показуха для гостиной. Но Виктору, видите ли, был важен сам ритуал – пройти по кривым тропкам-переулочкам в старорежимную комиссионку, где народу – один человек в год и старье продают дороже, чем иное новье. Это местечко сразу стало противно людиной природе, Виктор же смаковал детали интерьера, словно попал в викторианский особняк. У Люды тихо портилось настроение, как у чужака на вечеринке, который силится развеселиться, но получается лишь едва переносить вокруг лоснящиеся рожи. Может, интуиция барахлила и сигналила невпопад, да еще вместо SOS - полный вперед... Насчет дивана Виктор так и не решил, праздно закурил на начинающемся дожде. "Ладно... побегу я. Пока!" – и ладонь, поднятая, открытая, словно для клятвы. Даже не одолжил даме свой зонтик, хотя он у него всегда был с собой. Люда расценила мизансцену как "прощай навеки, киска, мы неплохо порезвились". Плоховато она толковала язык страсти нежной...

В тот день он без объяснений не появился. Зато пожаловала ухмыляющаяся Анжела. "Ну где там твой супер-бупер... судак фаршированный..." Люда позорно капитулировала, лапки кверху, разревелась. Она ведь знала, что ворчунья Анжелика для вида поершится, но останется другом №1 во Вселенной. "Ты влюбилась, или тебе просто мужчина нужен, или это одно и то же?" Люда постаралась избегнуть столь философской постановки вопроса. К чему щадящие преамбулы, если Анжелика все равно вольется в свое привычное русло "лучшее лекарство – работа". Потому Люда заранее покорилась участи. Да она устала от неструктурированного времени, сумерек, которые всегда суть смятение, но суета на работе спасала от экзистенциальных дум; устала от невесомости своей в мире весомых величин. Маргинальность – не для слабых девушек, им бы укрыться под какой угодно личиной, хоть самой младшей муравьишкой прозябать – лишь бы при муравейнике. "Хочешь, я тебя на телефон посажу... для начала... потихоньку втянешься, научишься, а вдруг понравится... Я уж думала, тебе никакой работы не надо, ты совсем в этого "друга" с головой ушла... Но теперь ты его забудь. Этого добра у тебя еще навалом будет, зачем кидаться на первое предложение. С мужиками – как с недвижимостью, нельзя торопиться, но подходящее хватай мертвой хваткой, держи паузу, но если уж откопала жемчужину в помойке, то уж куй железо в день обращения"... Вечер ехидного бреда встряхнул Люду как следует, побежали вверх пузырьки эйфории, и с понедельника она с тщательным марафетом, в бордовом платье типа "лапша" явилась к девяти часам в анжеликино царство. Нельзя сказать, что все это ей понравилось, но она решила не дрейфить сразу, потерпеть, притереться к новой колее. Превратиться в начальственную протеже вначале было неловко, однако никому до этого не было дела, все были взмылены, стремительны и как будто довольны своей усталостью. Пару дней Люда ночевала у Анжелики, чтоб дома не загнить с тоски, а потом землю затянуло первой снежной пенкой, а это уже эфемерный сигнал - конец осенней хандре...

Чуть только насмелилась вернуться домой – вот так удача! – возник Виктор. Что подкупило, так это его нападение, каковое есть лучшая защита. "Я звонил тебе вчера как проклятый, потом приперся к закрытой двери..." О том, что сам откланялся по-английски и оставил Люду на мосту, – об этом ни слова. Когда она напомнила, Виктор отшутился: "Но ты всегда должна ждать, разве не женская это доля..." "Если и женская, то чересчур маленькая", - сердито парировала Людмила. Ей заранее надоело сто раз виденное кино, все эти "последние танго в Париже", внезапно приходящий мужчина без порта приписки к барышне Пенелопе с проблесками гейши. Люда разбухтелась, Виктор слушал. Благословен тот, что как ни в чем ни бывало, это дар божий. Люду им не наградили, у нее на физиономии дурные мысли проступали мгновенно, как симпатические чернила после воды. Впрочем, Виктор тоже не грешил скрытностью, просто его мало трогали близлежащие треволнения, он был поглощен собственной импровизацией.

- Поедем на юг?

Без предисловий это можно было и мимо ушей пропустить, но соблазн заглотить наживку был слишком велик. Люда Бессонова могла сколько угодно метать свои куцые молнии, но море, однажды увиденное, осталось девичьей грезой жизни, сверхценной, как выразилась бы Анжелика. Люду ведь не баловали особо, и однажды все устроилось так, что семейство лучшей подруги вывезло ее на безбрежное счастье длиной в три недели и стоимостью в ничего, ибо ехали к гостеприимной родне, чей дом показался распашонкой-лабиринтом, замком-мазанкой. Удивительным было все, даже белые пластмассовые стулья в кафе; в сотый раз вспоминая поездку для бабули, Люда не уставала восторженно заикаться и даже отчаиваться, от того что не в силах передать в словах выпавшие ей сказочное место, сказочное время и сказочных людей-человечков из сказочной табакерки. Над кроватью был торжественно прибит непререкаемый тотем – ширпотребный пейзажик с Ласточкиным гнездом.

С тех пор Люда на юге не была, хотя с Антоном чуть было не поехали, но у него семь пятниц на неделе, сегодня – юг, завтра – тайга, послезавтра – Аргентина. Случайное ли везение, намеренное ли попадание в "яблочко", но Виктор элементарно зацепил ее, так, что до сих пор обидно. "Хотя ведь это только поначалу, - успокаивала себя Люда, - потом у нас развелись такие хитрые планы..." С "хитрых" планов все и покатилось, крах, провал, безобразие... Вечер бархатных мечтаний о юге, эстеты и чудики прут к морю в ноябре – и все такое... Люда, конечно, решила быть иронически недоступной, а у самой сердчишко било быстро и мелко, как у кролика. "Продать квартиру здесь, а там купить целый дом. Разумеется! - у моря... Два этажа... нет три, цены здесь и там пока несравнимы..." Виктор поигрывал беззаботными перспективами, качая тапочек на носке, болтая про между прочим, ни на что не нажимая, легко. Люда холодно, как крупье, метала на стол закуски, на сей раз без щенячьего писка. Мол, в гробу она видела эту семгу. Смешно. Сама чувствовала себя Гулливером в стране лилипутов, тех самых, сказочных людей в той самой табакерке, которую она теперь может купить с потрохами...

Дать себе шанс проиграть – истинная острота ощущений, лекарство от хандры! В конце концов, какого черта ей навязано судьбой родовое гнездышко, разве может она любить то, что досталось ей врожденно, словно недуг. Здесь ей своего дома не сделать, здесь навсегда осталась запасливая бабушка с ее полочками в коридорной нише и прочим домашним рационализаторством. Люда любит тратить деньги, время и место бестолково и расточительно, и от этого получать нестойкое краткое удовольствие, она неблагодарная наследница. Теперь ничто не удержит от свежей участи скиталицы. Почему бы нет?! Почему бы нет... вот что она все время повторяла про себя...

С Антоном, конечно, помотались туда-сюда, но с ним будь добра ходи по его маршрутам. Но человеку, оказывается, так мало одного города, даже, наверное, Нью-Йорка или Мехико, глазам так муторно от константы и необходимо для здоровья хоть изредка садиться у того засаленного окна, где картины меняются ежесекундно – и ехать, ехать без особой причины, лишь бы мелькало. Утолить охоту к перемене мест иногда даже важней, чем голод и либидо, дорогой Фрейд, и лучше пусть будет одна любовь за всю жизнь и много городов, чем наоборот...

-...почему бы нам не продолжить приключение, - улыбнулся Виктор, заканчивая свою мысль, пока Люда молча путалась в своей. Эти обрывочки еще долго будут приходить на память, "он мне... а я – ему... а он мне..." Пусть жизнь будет молодым вином, не выдержанным, игристым! Получше узнать друг друга?? Узнать за ежевечерним поеданием деликатесов средней руки без хлеба, жадно... или в прогулках по бульвару, исхоженному до отвращения, классическому, где ходят тени черно-белых киногероев? То кино давно прошло, замерзло, хочется новенького, всегда новенького, хотя бы оттенок неизвестного вкуса. Можно лет десять соблюдать дистанцию, думая "узнать друг друга получше"... Не откусишь – не узнаешь, пусть даже от иных лучше не откусывать – зуб сломаешь, челюсть и так далее по возрастающей. Нет, с эдакой философией Люда определенно не в силах остановиться вовремя, ни тогда, ни теперь, будь то Виктор, расшатанный зуб или последняя сигарета в пачке, вечный полный вперед к концу праздника... А если учесть, что праздники все равно заканчиваются, так в ее логике нет изъяна. И чем был плох на вид этот седой странник в кожаном пальто, купленном в 1979 году в Лиссабоне (детали – умело сыгранная достоверность...)

"Продолжить приключение" означало стать попутчицей. Нам предлагают то, чего мы ждем, но боимся просить. "Ты продаешь свою, я – свою, покупаем машину, едем к любимым берегам, а там – хоть замок покупай!" У Люды плохо с арифметикой и здравым смыслом, посему хочется верить на слово. Виктор мог засечь в первом приближении, что между Людой и банкнотой нет романа, даже искорки не пробегает. Деньги вечно застревают в подкладке, перетекая из рваного кармашка в бесконечность подола. Люда шарит рукой и пьяно хохочет, это Виктор видел в первый день, вряд ли намеренно взял на заметку, просто поглотил бессознательным. А бессознательное – такая клоака, но ловкач достает оттуда алмазы. Похоже, Виктор скорее ловкач, чем нет, он смекнул, что Люде только в радость подмастерье-счетовод. Кто считает, тот заказывает музыку, потому что он же и платит... Единственное, чем омрачилась новая волна жизни, так это Анжеликой в гневе. Второе пришествие Виктора свело людины рабочие потуги к медленному, но непреклонному нулю. Пятничным утром Виктор, виртуозными листиками нарезавший колбасу, хмыкнул: "Оставишь ее на два дня, а она бог весть во что ввяжется. Зачем тебе это?" В смысле – трудиться. Кое-как прошла неделя бестолкового кукования в офисе, аккуратного занесения контактных телефонов в амбарную тетрадь... Люда чувствовала себя ученой обезьяной, ее стул поставили на стратегически важном проходе, где снующие ноги нет-нет да зацепятся о тебя, попутно расшаркиваясь в "пардонах". Люда в сердцах обзывала себя "девочкой на посидушках" и трагически бормотала в трубку: "Агентство "Ариадна", добрый день..." Светской беседы с сослуживцами, что плавно перетекает в дружескую не получалось. Здесь работали кадры из другого теста, нежели бывшие людины соплеменники. Просто вкалывали, иногда регламентировано расслаблялись. Слаженный коллектив похож на одного шумного человека, Люда оказалась чужеродным телом в его пищеводе, не слишком, правда, большим и совсем не ядовитым, потому организм оставался спокойным, неколебимым, предоставившим непрошеному телу удалиться тихой сапой.

Виктору она ответила недоумением. Что может быть постыдного в поисках неуловимого себя, пусть даже неловких? Уж не сидеть ли Люде вечно у окошка, подперев щеку в ожидании Большого Друга с корзинкой разносолов! Но пара щелчков в виде правильных вопросов – и хлипкий энтузиазм повержен, Виктор опять делает то, что она ожидает, Люда уже готова удрать с ненавиженного местечка, ей нужен лишь позволяющий голос свыше. И Витя к ее услугам. "Как... ты не знаешь, какой у тебя оклад?! А как насчет 12-часового рабочего дня, гастрита, мошенничества, фальшивого Авраама Линкольна на купюрах, недосыпания, недоедания и отсутствия личной жизни в качестве факультативной нагрузки?..." Вяло сопротивляясь сгущению красок, Люда сломалась быстро. Об окладе и вправду речь шла скомкано и невнятно, Анжела сыпала как из рога изобилия туманными перспективами, перемежая строгостями испытательного срока, необходимостью неукротимой инициативы, терпения и труда, которые все перетрут... Потом Анжеле-многостаночнице быстро стало не до Люды, что простительно, закономерно и все-таки гнусно! Сколь бы ни был раскатист голос разума, эго не смирится с ролью песчинки в такой пошлой и ничтожной вселенной как агентство "Ариадна"...

Виктор завершил спич живописными мазками, про то, как придет "маклер дядя Изя твой уголок на два похуже разменять" и про то, что дружба дружбой, а денежки врозь. Люда чуть было не опустилась до страшно сказать чего – подозрений в сторону Анжелики! Люда из тех, кто будет семь раз отмерять, один раз отрежет, но непременно вляпается. Лика предупреждала – никаких привилегий как старинной подруге. То есть это значит случись что - и Люда поплатится сполна, а раз у нее кроме квартиры шиш с маслом, значит, грядет "дядя Изя"... Люда отправится в серозные трущобы на конечном метро плюс шесть остановок на троллейбусе! Никакие сумы и тюрьмы не пугают так мещанку тире интеллигентку как полтора часа до центра. И Люда на мгновение малодушно надулась на Анжелику как если бы вероломство ее замыслов уже состоялось. Карьера агентши была немедленно спущена в унитаз.

В свою очередь справедливо рассвирепела Анжелика. Она-де не благотворительница и взяла Людмилу не в дом призрения, а на работу, куда ходят к десяти, а не через пень колоду. И что она догадывается, что к Люде вернулся хахаль и та думает одним местом вместо головы, но когда снова наступит одинокая ночь – а она обязательно наступит! – то пусть Люда кому-нибудь другому рыдает по телефону в два часа ночи. Ну и пожалуйста, подумала Людмила Бессонова, Лика просто завидует... Хотя чему завидует – это неопределимо. Она плохо сживалась с мужчинами, но ведь и у Люды не ахти на этом фронте; нет, нечто другое, пожалуй, беззаботность, легковесность и даже нелепость людиных сюжетов. Люда могла себе позволить бросить работу ради ненадежного господина, могла знакомиться в метро, убегать от Антона, перелезая на соседний балкон и обмирая от ужаса, etc, - Люда могла, а Анжелика – нет. Она выбилась в дамки, когтями цепляясь за любой куш, изо всех сил пестовала дочь, нет того моря, от которого она дожидалась бы погоды, она молодчина на все сто, но она не имела права на участие без победы, она не желала заключать сомнительные сделки даже с самим Господом. Она тратила время лишь на перспективных, прошедших имущественный, психологический, интеллектуальный и прочие цензы. Существуют ли они в природе... Даже у недавнего ее безупречного претендента, уж каких только достоинств не имевшего, обнаружилась бывшая плаксивая подруга, привычка изучать немецкий в наушниках на толчке и бабушка с деменцией Альцгеймера. Да бог с ней, с Анжеликой, нельзя было поддаваться ее искушениям и клевать из "данайской" руки. Сытый голодному не помощник, один другого только сердит...

- Как ты отнесешься к белой espero? – Виктор ткнул в журнальную фотографию, как обычно без предисловий. Что могло придти ей в голову, кроме латинского созвучия dum spiro spero... Да хоть белый черт лысый, лишь бы в радость. Уехать отсюда! Белые машины как и свадебные платья Люда не любила, но по этому пункту вряд ли стоит капризничать, лучше вспомнить, что на юге не нужны шубы. Шубы у Люды не было, она мерзла зимой из-за мороза, весной – из-за влажности и по инерции. Другое дело – осень, ее заморозки беспечно подпускаешь к коже, пока не остыл от летней парилки. Осень она любила, тем более теперь, жадно предвкушая южный вариант – ходить по пустынным пляжам, кутаясь в плед, вдыхать вечность и немножко другие страны, ибо воды, омывающие разноязычные берега, обязательно их смешивают, вода – стихия примирения и перемен. Может, Люде Бессоновой показаны теплые края, может в ней тлеет скрытый недуг, который вероломно сломает ее лет в 45, и на смертном одре она будет ронять слезы черной меланхолии от того, что когда-то не пустилась в сумасбродную авантюру... Трусить надо было с точностью до наоборот, но Люда и теперь не была уверена, что жалеет о происшедшем, только стыдно задирать голову к небесным бабушкиным глазам. А, впрочем, она поймет, именно она, лишенная теперь земной житейской корысти, свободная от притязаний...

Один звонок Анжелике мог бы обернуться соломинкой для утопающей, но куда было деть плебейскую гордость... Лика бы моментально смягчилась, ведь ей всего лишь трудно первой помахать белым флагом, а если это за нее сделали, старушка тут же очистит экран от обиды. Тем более если дело касается профессионального совета – тут Лика на дыбы встанет, защищая чужую собственность. Только заикнись Люда о назревшей авантюре, о белой espero, о том, на что замахнулся проезжий молодец... Но увы! В конце концов под рукой телефон Рамзеса, он бы тоже охладил "южный" пыл. Но что толку теперь задним числом поправлять искривленную линию судьбы; кто угодно, хоть соседка-лифтерша способна вразумлять бестолковых девиц на счет мужского коварства, но запретный плод от того не горше.

Потом была кутерьма с халтурой – Виктор подкинул Люде редактировать мемуары какого-то подполковника, засветила работа по привычному профилю. Окрыленная Люда затрепетала. С мемуаристами она дело имела, главное – деликатно привести орфографию в божеский вид и не тревожить ни себя, ни прочих дальнейшими нормами стиля. Надежды чрезмерно забегали вперед, Люде Бессоновой уже мерещились мерцающие обертки рождественских даров, которыми она осчастливит ближних. Именно теперь ей хотелось крикнуть о том, что у нее все уж так в порядке, как только может быть у человека, что едет к морю в белой машине... Она с облегчением подписала доверенность на продажу Виктору и предалась мечтам-картинкам, сильно смахивающим на рекламные проспекты о жульническом таймшере, - сплошь белозубые виллы с голубыми глазницами бассейнов. Дом ведь тоже выбираешь по любви, а любовь предвкушаешь. А мужчину уже предвкушать не надо, он вроде как есть и не раздражает прискорбными повадками вроде шумного всасывания супа за трапезой и задумчивого почесывания яичек. Люда не дерзила Богу и пока не просила большего. Идиллия по договоренности.

Друзья забыты. Разве что однажды равновесие поколебала мать. Это был досадный визит. Она позвонила, Люда думала, что зайдет ненадолго, но мама пришла нервная, принесла очередной утешительный приз от отца и села, не снимая шубу, на кухне. Люда знала, что мама курит, но тайком от семьи, потому всегда предлагала ей щадящую сигаретку. Та вдруг встревоженно принялась щупать родные с детства солонки, туески, рыться в поисках старинной бабулиной гордости – орехорубки, а сигарета тлела в пепельнице. Это Люду вдруг несказанно разозлило, всколыхнулись уже зажившие сиротские обиды, дескать, надо же, запричитала, хотя и бабушку-то навещала дай бог раз в полгода, и дочь у нее выросла сама по себе. Обычно Люда брезговала так распускаться, но тут вдруг дала себе волю и отрезала:

- Я продаю квартиру и уезжаю.

Матушка сразу стала похожа на фото удивленного тушканчика из детской зоологической энциклопедии. Потоком заикающихся вопросов она, как утопающий, хваталась за нить логики, но не выдержала и расплакалась. Конечно, она виновата во всем, за Людой недоглядела, бросила ребенка на произвол судьбы! "Но Людмилка, если б ты знала, каково мне сейчас. Бог за все наказал... Не добивай меня ради Христа, лучше вот сразу перережь мне горло..." Печальные интермедии игрались матерью не раз, Люда по-станиславски не верила мнимому страданию. Впрочем, сейчас уже возможно не такому мнимому: для матушки операция "продажа квартиры" по смелости замысла находилась где-то между ограблением банка и высадкой на Луну. Глубоким вечером Люде соблаговолил позвонить науськанный матушкой отчим, вежливо ходивший вокруг да около острой темы, просил повременить, обдумать, что Люда собирается делать в захолустье в межсезонье, там безработица и скука, другие деньги, культура в загоне, а если еще и климат не подойдет, то вовсе можно зачахнуть. "Забегали, как тараканы, почуяв, что жирный кусок уплывает, - злорадно ухмылялась Люда. – Наверное, рассчитывали про себя на кусочек жирной квартирки..." Но злорадство людино было лишь предтечей жалости к себе, к маме, к братишке, к отчиму, наконец, потому что так беззащитно тряслись у него пальцы, когда он заваривал в любимой железной кружке с вишенками лопоухий крупнолистовой чай... К хандре после тягостных свиданий с матушкой Люде было не привыкать. Понюнила, посопливела – забыла. Она не даст меркантильному миру вновь столкнуть себя в монотонный конвейер, теперь она знает, как это называет умный Виктор – синдром мексиканских крабов. Они всегда в куче, а если кто отбивается, то цепкие сородичи поскорей его назад, в кишащий коллектив... Виктор еще много чего говорил тонизирующего, а после того, как говорил, Люда плохо помнила, что было. Видимо, любовь в действии протекала заурядно. Но не признак ли это гармонии: хорошее белье на теле не чувствуешь? ... Счастливые дни смешиваются в сплошную счастливую тягомотину? А катарсис – удел коротких встреч? С Антоном наоборот – приятное оказывалось травинкой в пустыне, да и слово человеческое скажет разве что с похмелья, виноватый. Виктор – другой полюс: пьет мало, объясняет много, он лучший людин собеседник, спроси ее, чего ей хочется, она, тетеря, и теперь признается – хлестать ночью кофе с Витей и слушать про Энди Уорхолла. Ее пустые файлы, в которых только имена понаслышке, Виктор заполнял байками, биографиями и цитатами, и мир становился переливающимся и симпатичным, как уорхоловский постулат о том, что все имеют право на толику удачи, успеха, карманных расходов, любви, божьего дара, абсолютно все и абсолютно даром. Прекрасный прожиточный минимум от богемного насмешника, авангардиста и кокаиниста! Люда аплодировала, она – за! Пусть каждый изначально держит в руке синичку, а что до журавля, то тут пусть по желанию и усердию, а не выйдет точного попадания, тогда можно вернуться к своей пташке... Виктору тоже нравилось. Мудрый, но мечтательный. Они с Людой прожили всего неполных три месяца, еще это называется "встречались", "сожительствовали" или "роман длился...", короткая и приятная дорога...

Покупатели нашлись по людиным дилетантским меркам не быстро, на самом же деле Виктор провернул все шустро. Пугала ли Люду перспектива перекантоваться у свекрови, пока суть да дело? Ей, дурочке, стало даже интересно, в какой-то момент с тяжелым наследием в виде тещ и прочих свояков приходится встречаться лицом к лицу, никуда не денешься. Лицо оказалось не то чтобы конфетка. По правде говоря отвратительное лицо, остальное тоже. Морщины отделяли подбородочную часть четким треугольником, глаза близко и глубоко посаженные, от чего даже извергай они лавиной благодушие, вряд ли матушку Виктора можно было назвать фотогеничной. С порога хозяюшка осведомила: "Я не пропишу. И не надейся!" Виктор шепнул: "Не обращай внимание, у нее опять обострение..." Была ли в действительности она больна – неизвестно, правда погребена навсегда. Может, сыночек каждую встречную поперечную приводил в родное гнездо с серьезными для матери последствиями, тогда она бредила на законных основаниях. Люда смирно грызла за негостеприимным столом баранки и поняла, что сюда она даже на день не переселится. Мало злобной фурии, так еще тут яблоку негде упасть от нагромождений разнокалиберной утвари. Узкий коридор забит ящиками с фужерами, ворох вонючего войлока под кухонным столиком, заметенные в углы пучки мусора, на веревках огромные трусы – ровесники революции, везде липко и пахнет... "И ты собирался перевозить сюда мою мебель! – возмущалась Люда. – Да твоя полоумная старуха мигом ее спалит... Надо же – "поживем у мамы недельку"!" Виктор каялся и клялся, что шизнутая родительница в своем бедламе и не заметила бы пары-тройки лишних шкафов, уверял, что не сдает мамашку в дурдом только из жалости, а так-то она давно созрела. Но Люда раскапризничалась не на шутку, и Виктор врубил сигнал тревоги. Они вышли покурить на площадку, не для того, чтоб не надымить в комнате, просто заплеванная лестница казалась симпатичней матушкиной берлоги. Виктор обхватил сердитую Люду за плечи и прямо-таки уперся в нее своими серыми, словно каменными глазами. "Красивый немолодой серьезный мужчина сейчас сделает предложение" - можно было бы назвать мизансцену, если б она была частью любительского фильма. Но к сожалению, большинство красивых немолодых серьезных мужчин непосредственно предложение предваряют преамбулой о прожитом и понятом в тяжелых боях с действительностью. Преамбула затягивается, до сути дела часто не добираются, но все равно убедительно. Недосказанность украшает настоящего ковбоя.

- Не ершись, заинька. Да, я в дерьме. Но в дерьме поправимом. Не могу я как мальчик бегать за тобой и потрошить душонку, разжевывать, что да почему! Скарб твой не пропадет, в любом случае найдем, куда его ткнуть. Мне бы ваши проблемы, госпожа учительница! Да если б ты знала, как я сам хочу послать город этот подальше, снег, слякоть, весь этот кисель с молоком... Мне здесь не везло. А я хочу, чтобы везло. С тобой. Если ты в отказе, лучше скажи сейчас...

Нет, Люда и не думала об отказе и даже испугалась, когда он спросил. Конечно, представляла ближайшее будущее иначе, со слов Виктора вырисовывалась аутичная мама-тихоня, сузившая мир до пятнадцати квадратных метров, а вторую комнатку "займем мы, расставим твои комодики уютненько, и будет у нас гнездышко для остроты ощущений, иной раз и в него залетим, почему бы нет..." Нестрашная перспектива, однако... Теперь он уговорил на худшее: у Виктора в запасе есть друг, у которого хата пустует и простаивает, туда как раз все и устаканится.

Анжелика потом завопит: "Покажи мне "Красную книгу", в которую занесены друзья с пустыми хатами, я хочу знать, где водится этот редкий вид!"

...С покупателями общался Виктор, Люда больше хлопала глазами и прикидывала, чем может напичкать ее родной дом авантажная пара, двое в модных очках, брелках, пряжках, все в лакомых кусочках для мартышек. Они озирались, перешептывались, куда-то звонили, осторожно улыбались, женщина шебуршила безупречную прическу, острый носик ее лоснился и выдавал беспокойство. Люда едва удерживалась от того, чтоб выставить чужаков вон, внезапно устала и отдала им право выбора, сознание спасалось, ни в коей мере не принимая, что насиженное местечко будет безраздельно принадлежать другим. В мире всегда есть Нечто Твое Навсегда – вот она, вредная сказочка! Скоро в мире не будет даже светлых квадратов на обоях, оставшихся от бабушкиных фотографий, а Люде все неймется, ей все кажется, что случившееся однажды никогда не проходит, бывшие мужья, дома, собаки, земляничные поляны, камешки на берегу, номера в отелях, комнаты в общагах, углы у добрых людей – так и остаются твоими, и существует призрачное право в одну и ту же реку входить когда захочешь.

Кажется, в пятницу случилось дурное знамение – в переходе мелькнул Антон с длинноволосой девушкой. Люда раньше не верила в подобные встречи, город хоть и тесен невероятно, но на нечаянные столкновения скуп. Журнальный ларек подмигнул глянцевым анонсом на обложке "Как пережить свадьбу бывшего мужа". Вопросец упирался в бок веселой лысой женщине, которую уж точно не сломить ничьей свадьбой. Люда же была не храброго десятка и страдала от топографической ностальгии: по этому бульвару мы шли и пили дурное пиво, в этого вокзала ехали в гости на электричке, был октябрь, лимонно-желтые березы и другие уютные осенние радости – и так с каждым третьем закоулком, при том, что Антон издалека перестал считаться негодяем... Однако, Антон с барышней – еще полбеды, вдобавок месячные медлили. Это могло ничего не значить, но для паники никогда не рано, для паники непривычной, потому что Люда никогда не боялась забеременеть. У нее вспыхивали противоположные опасения, но Антону хватало дочки от прежнего брака, а Люда пару раз вскрикнув в пыточных креслах, на спинках которых отпечатался засаленный след беспомощных страдалиц в позе покорности, прокляла медицину на корню. Однажды вдруг попался ехидный еврей, который щупал не больно и внимательно и, округлив влажные иудейские зрачки, резюмировал: "Ну, милая, все на месте, если долго мучиться, что-нибудь получится." Месяца через два Люда с Антоном разошлись и "мучения" не состоялись. Неужто теперь?! Захотелось мяса. Что совсем некстати, ибо Виктор в последнее время понуро констатировал временное обнищание, да и в период расцвета грешил отчасти вегетарианскими наклонностями. Отредактированная рукопись полковника была с надеждой отдана неизвестному благодетелю, но оплату задерживали. Ничего, ничего, все образуется, рассуждала Люда. Ничего, ничего, подожди немного, поддакивал Виктор. Между тем пора было потихоньку упаковывать чемоданы, бабушкины старомодные чемоданы с металлическими уголками, оставшиеся от дедушкиных командировок. Сначала догорели остатки энтузиазма: Люда в сентиментальности своей собиралась прихватить желтые газеты двадцатилетней давности, но прокрустово ложе переезда заставило поумерить аппетиты. Вещи победили. Они хлынули, словно из сосуда Пандоры, зловеще демонстрируя способность обильно размножаться в неволе, и на воле и где угодно. Из укромных ниш посыпались счета и открытки, бесчисленное множество открыток, которые бабуля умиленно складывала в коробки из-под обуви, чтоб никогда уже и не увидеть. Но выбросить пару строчек про "долгих лет жизни и успехов в нелегком труде" от какой-нибудь старой перечницы бабушка была не силах. Сохранилось и кое-что недавнее типа прощального письма Антону, так и неврученное, ибо стало неловко за патетику. Изуверское занятие – прочитать свое же письмо, состряпанное в аффекте! "Дарю тебе на память кусок жизни, вырванный с мясом... люблю, ненавижу и люблю..." Откуда этот провинциальный надрыв, брезгливо недоумевала Люда, но швырнуть в мусорку не решалась. Видимо, наследственность... Пока она тонула в слезливой суете, Виктор услужливо припасал картонные коробки, готовые замуровать в себе целые десятилетия жизни. Нет, Люде-плаксе было не совладать со сборами... Появлялась мать, уговаривала много и без толку, потирая шею, теребя застежку на цепочке с крестиком, потрясала в воздухе житейской логикой. "Ты должна знать, что мы всегда поможем, что ты не одна!" Люде и не приходило в голову, что она одна, она одна просто не умела, но мать давно выскользнула из ее прожектов, ее, как пейзаж в перекидном календаре, давно заменила Анжелика. Люде, конечно, хотелось смягчить резкий порывистый, до 8 метров в секунду ветер перемен, пусть даже и уткнувшись в мамино ненадежное плечо. "Плечо" предпочитало не догадываться, чем дочкино сердце успокоится.

История неукротимо близилась к очевидной оглушительной развязке, о чем предпочитала не догадываться не только матушка. Люда, та вовсе в абсурдном нетерпении перепрыгивала ступеньки сюжета. Виктор удивленно поспевал за ней, искоса ожидая в последний момент каверзного сюрприза. Ведешь дела с женщиной – результат непредсказуем, а дела, которые вел Виктор - тем более, тут сплошная бабушка на двое сказала, но Люда пока что ни сном ни духом. Про комнатенку, которая по замыслу должна отколоться Виктору после маловероятного размена с матерью, Люда и не помнила. Ее квартиры должно хватить для замка на песке, а там хоть трава не расти...

Квартиру купили совсем другие, совсем не "блестящая пара", а толстый стремительный мужчина с одышкой и в тесном пиджаке. Он почти ничего не разглядывал, говорил отрывисто, ему лишь бы поскорее. Люду покоробила спешка, Анжелика потом объяснила, что сильно Виктор сбил цену и продавал по своим каналам, иначе как она смогла бы не засечь продажу в Людкином доме, на Людкином этаже и далее, далее... - Анжела еще полгода рвала на себе волосы, переживая едва ли не сильней Люды. Еще Виктор чего-то шушукался насчет нотариуса, покупатель тянул к своему, Виктор вкрадчиво предлагал свою "симпатичную бабу, что сидит тут недалеко". Виктор победил, сделка свершилась у нее, покупатель любопытствующе и сочувственно одновременно поглядывал на Люду, словно смекнул в чем дело, но будто про себя извинялся, что ему-то вмешиваться совсем не резон, тем более мошенничество деликатного свойства и на голове Фемиды волоска не потревожит. Все полюбовно, хозяйка – вот она, никакой невменяемости и недееспособности не обнаружится...

Что касается нотариуса, то Люда доверила бы ей жизнь без страха и упрека – такое она распространяла вокруг себя надежное незыблемое и теплое биополе. По выходе из конторы Люда прижимала к груди сумку с деньгами. Это была самая непривычная и трансцендентная ноша в ее жизни. Тут-то и закралось черепашье подозрение, что слишком скоро сказка сказывается... Горькое озарение – нельзя потратить ни цента из этой кучи денег, нельзя нарушить ее священную цельность, иначе порвется божья ниточка, которая держит Люду-недотепу на плаву... А как же южная мечта о бесконечных волнах, медузах, цикадах, гальке, домике на берегу и виде из окна на отважных серфингистов, входящих в "зеленую комнату"... Последний штрих от чего-то вызвал тошноту, ведь Виктор объяснял ей, что морские волны для серфинга малы, нужен океан... Больно умный этот Виктор! В тот день он явно не страдал от пониженного жизненного тонуса. Наверное потому и пропал на следующий, и тогда застрадала Люда. Особенно по прошествии двух недель. Ни Виктора, ни месячных, зато Анжелика в гневе, которая воцарилась вновь и деловито взяла след. Виктор исчез на свежекупленном автомобиле, может быть, даже белом, но и цвет, и номер ее, ее марка так и остались для Люды не узнанными. На робкие предположения о таинственной espero, Анжелика только фыркнула: "На нее ему не хватит". Если учесть ту часть денег, что осталась у Люды... хорошо, что у нее хоть что-то осталось. Но Анжелику это не грело, продешевить в квартирном вопросе и преступить закон - для нее эти деяния сливались воедино.

Посетили они и злополучную нотариусиху, она их трепетно выслушала, сочувствуя медленными томными глазами. Этим могло и закончиться, если б не анжеликин хваткий язык, который привел всех трех кумушек в китайское кафе. Ну и пошло-поехало, она, бедная, созналась, что с Виктором они давным-давно делят изредка скромную постель, запивая шампанским. Предпоследний раз она его видела, когда он принес ей билеты в театр... ( те самые, преподнесенные Анжеликой тоскующей Люде, - на Теннеси Уильямса - ради ублажения эстетических чувств...) Вообще Виктор частенько приносил в клювике презенты, а она – ответные услуги как юрисконсульт и как женщина. Как к юристу к ней он обращался чаще, но она не в курсе, совершенно не в курсе его черных дел. Подозрениям грош цена, если соблюден закон.

Хмурой твердой походкой Анжелика шагала к метро, рядом плелась Людмила Бессонова. "С чего бы это она с нами разоткровенничалась... она знает больше, чем говорит... Он - "птичка залетная и улетная"... чую – она знает, где он есть... есть да не про нашу честь!" Люда не внимала бормотаниям – ее мутило от запаха куры гриль, а уж от дедукции тем более. В вещах, сваленных на анжеликиных антресолях, уже никогда не найти зимнего обмундирования, а между тем улицу уже обложило коростой грязи, ниже нуля и бездомно... Вечерами Люда бессильно поднимала взгляд вверх, где покоились в хаосе ее пожитки, но Анжелика запретила ей вставать на табуретку, потому что одна ее знакомая вот так упала и случился выкидыш, и потом долго детей не было... а потом все-таки родилось... "маленькое чудовище"! Родной и хищный сарказм Анжелики – единственное, что смешило, правда та тут же бурчала, что-де тебе только и осталось прыскать в кулак, такую хату профукала, чучело гороховое, где мы теперь твоего тевтонского рыцаря отыщем с замком у моря под мышкой... Потом поднимался сакраментальный вопрос "как ты выпустила из рук деньги?!" Люда не помнила. Она вообще боялась новеньких пачек, ими обстоятельно орудовал Виктор за кухонным столом, который уже принадлежал новым владельцам, точнее - место, на котором он стоял много лет... Кстати, стол вывозить совершенно некуда... – и пошло-поехало, Люда неизменно срывалась на бытовую возню, удирая от решений, стратегий, тактик и тезисов. Она была уверена: как только включит свою оперативную память и перешерстит ближайшее прошедшее, так тут же вся ее "система" и слетит с катушек. Так что осторожнее! Не помню – и баста! Были какие-то поездки к пресловутому другу Виктора, в его квартире обнаружились постояльцы, сами они – люди безответные, но втиснуть в захламленную комнату хотя бы половину тюков оказалось немыслимо. Чем беднее пассажир, тем обильнее багаж... Потом суета, кое-то сбросили у деморализованных матушки и отчима, остальное – к Анжеле, ее дочь по-детски обрадовалась бестолковым переменам... к тому времени Виктор исчез, одним словом, как было уследить. Анжелика воздевала руки к небу. "Меня – меня! – облапошили, такой финт провернуть у меня под носом. Как ты могла втихомолку..." Люда благоразумно безмолвствовала.

Еще одним кирпичиком в стене отчаяния был разговор с Рамзесом. Люда умоляла его соблюсти тайну и оградить Бэлу и девочек. Какое там! Рамзес решил подключить уголовный розыск и комитет госбезопасности, рвал и метал, но посреди тирады переключился на анданте и недоумевал, с чего вдруг Людмиле интересоваться этим старым козлом. Я думал ты с ним для тренировки...

После Люда тряслась от ужаса грядущих допросов, показаний и очных ставок, но Анжела, бухнув перед ней тарелкой с фасолью, отрезала: "Не будь дурой. Никуда он не сунется, побузит и остынет, сдалась твоя халупа комитету безопасности..." Люда вдруг обиделась на "халупу", еще недавно Лика ее уважительно величала хоромами и лучшим приданым, из тех, что она повидала за свою богатую карьеру...

Все-таки пришлось позвонить Антону. Не сдержалась. Анжелика к тому же нажимала насчет вероятности его отцовства. Мол, подзабыла, Люда-тетеря. Люда заколебалась – кому ж не захочется поверить в лучшее. Даже дочь с татуировкой на лодыжке отнеслась к проблеме с неожиданной компетентностью, объяснив, что оплодотворенная матка поначалу может кровоточить, прикинувшись валенком, и даже куда как более швыдкие девицы обманывались. Сжав потливой ладонью трубку, Люда дождалась заинтересованного "да". Разумеется, он сидел дома, а в холодильнике (Люда могла поспорить) томились мамочкины блинчики с мясом. Люда вывалила новости залпом. Все. Антон отозвался философским резюме: "Просто ты поставила не на ту лошадку..." Постепенно начал злиться, придирчиво расспрашивая. Припомнил, что Люда врала ему про братца, которому якобы должна была отойти квартира, про залет, значит, она тоже могла набрехать. Как обычно все его обидело и он бросил трубку. Люда начала выбирать – яд или окно... Потом опять набрала номер, слезки на колесках, попросила только позволения иногда звонить, ведь у нее кроме Антоши мало кто есть, раз два – и обчелся. Он милостиво разрешил. "Только не ночью, а то ко мне девушка приходит..." Та самая, небось, длинноволосая, думала Люда, медленно тупея. Да пусть! У Антона Бессонова девушки - как деньги: их либо нет, либо скоро не будет.

Когда он ушел, Люде мерещилось, что от корочки хлеба пахнет кремом от бритья... Запахи перебил Виктор. Антон же не преминул гнусно упростить историю: за пару банок лосося полквартиры нет. "А у тебя был с ним оргазм? Нет? Ну вот, даже здесь не слава богу..." Словно бы оргазм что-то менял.

– Можем жить, как друзья. Только учти, ко мне девушки будут ходить, – вздохнул Антон, будто мифические девушки – незваная обуза. – А кто у тебя – девочка или мальчик?

Знакомый до слез идиотизм. Люда вспомнила, как у Виктора ерзает кадык, когда он разливает ром. "Абсолютно всем и абсолютно даром".

2001 г.