| На "Опушку" |
| За грибами |
ЛЮДМИЛА СТАРИЛОВА
RUSSIAN LOVERING
или
"Игра в любовь приводит к смерти"
"Смерть – середина долгой жизни"
(Лукиан)
Эти странные наброски, это дзуйхицу 1 , всего лишь попытка удержать, прикрепив к непрочной бумаге непрочные воспоминания о людях, которые уже покинули свою телесную оболочку и обитают там, куда скоро переселимся и все мы ныне здравствующие. Всего лишь рассказы о любви, отчасти искаженной непониманием, грехами, своеволием и страхами.
И прости нам, Господи, наши прегрешения!
*** "Куда подевался мальчик, Которым я был когда-то?.. Скажите, долгая старость – Награда или расплата? Где умирает ветер, Сколько лет сентябрю, Понимает ли море То, что я говорю? О чем молодая листва Поет вечернему бризу, Откуда является смерть Сверху, или же с низу..." 2
Спина к спине. Пели с закрытыми глазами – он и она. Никто друг другу. Картавый голос у него, высокий – у нее. Профиль Давида, да глаз Нефертити... На сосновых иголках, в мае под соснами, в ожидании жарившихся на огне куриц, слегка хлебнув дешевого красного вина. Муравьи шли своими муравьиными тропами, и было не жарко не холодно, так, по-весеннему тепло...
"...Кто там рыдает в ночи – Человек, или же птица И как зовется звезда, которая тебе снится?.."
А остальные? Так и что ж остальные, их было не много, пять, а может быть – десять – они слушали....
"Здесь груши и крыши мокры от дождя, И по склонам бредут виноградники, пахнет жасмином, И ночь свои бледные вина Струит на деревья во мраке пустынном..."
Так было просто тогда – ты пел, а я слушал, пока не готова еда, пока не выпито вино. Только мы разбрелись по разным тропам, нарожали детей, и делаем свою маленькую, возможно, полезную кому-то работу.
Так наверно и надо. Те молодые, кто после нас, или те, кто до нас, – они мало чем... Может только песни другие... Да вряд ли, песни – те же:
"...В школе с детства нас учили Нет страны прекрасней Чили, Так сказал поэт, Так сказал поэт, Так сказал поэт... Есть серебряные страны, Острова и океаны Только жизни нет, Только жизни нет..."
А счастье, наверное, было. Мы почти ничего не знали о смерти, она еще почти ни за кем не приходила. Мы почти ничего не знали о жизни. Наверно, просто стояли на ее пороге.
Он был одним из нас, коротко стриженный, круглоголовый, пытающийся "хорошо жить" всеми возможными способами, верный друг, "отвечавший за базар" – Лерка из затерянной в Чуйской долине Караганды. Он был почти первым...
ШЛЯПА (Валерка)
Золотая. Тонкая. Из мягкой солнечной соломы. С огромными полями. Такими просторными, что бабочки опускаются на них без страха, как на диковинный цветок. С маленькой тульей, перетянутой длинной лентой цвета морской волны, концами своими развевающейся по ветру. На встречу ветру. Под ней совсем не видно лица. Только губы. Всегда улыбающиеся губы счастливой demoiselle3 . Та, кто ею владеет, никогда не знает печали.
Это волшебная шляпа – "исполнения всех твоих желаний..."
Но тот, кто мог бы ее подарить, умер сорок дней назад...
Прошло уже много лет с тех пор. Тот, который, приносил в дом, мой старый брошенный дом в Москве цветы, тот, который умел прощать прошлые обиды, обещавший защищать сына, принявший Святое Крещение за месяц до смерти, наш общий друг Лерка – умер в Караганде от менингита и туберкулеза. Сначала лечился с-полгода в клинике на Поклонной горе в Питере. Сбежал оттуда в тапочках, забылся где-то, его нашли спящим в детской песочнице, привезли обратно в больницу к Венере, она ухаживала за ним почти до конца. Венера – это ведь Любовь по нашему... Так-то вот...
А больницу по осени заваливает рыже-красно-буро-зелено-желтыми листьями, под пестрым одеялом этим хочется свернуться клубком, и заснуть до весны...
Лерка вернулся в Питер, чтобы раздать долги совести, пришел в гости – хороший костюм, снова цветы в руках, я беременная, – удивленные глаза, разговор о "непродажных людях", и потом опять, месяцем позже – удивленные глаза, когда я сказала: "Лерка, у меня схватки, помоги мне добраться до роддома..." – память стирает детали, только запахи остаются от человека надолго. Больница – мочевина, хлорка, да жухлые листья. Оттенки звуков, блики на крашенной стене, занавеска из-за которой вползают в палату сумерки, да несколько слов, картинки, бумажки, тряпочки, чайнички, да фотографии... Неужели это все, что от нас остается?
Это было несколько лет назад. На холостяцкой (вернее, на еще холостяцкой) кухне одного питерского знакомого я вымыла и поставила на плиту чайник. С этого и началось...
Воспоминания – как кипяток, больно, больно, ах, как больно обжигают...
Он был на сорок лет старше моего гостеприимного хозяина. Но хоть и были они похожи – как старый и молодой еврейские пророки, неуловимая разница, налет московского шарма отличала Леонарда – художник и поэт, гурман, умевший готовить салат из свежих, едва раскрывшихся почек липы, пьяница, жизнелюб, он рассказывал под красное винцо невероятно смешные истории...
И тут вдруг:– Зачем ты это сделала? – и посмотрел по-стариковски обиженно куда-то в сторону.
Я думала он сейчас заплачет. Я что-то не увидела, не доглядела. Я хотела как лучше! ...Я, я, ...я просто почистила этот дурацкий чайник!
А он молчал, а потом вдруг:
– Ну, ты, понимаешь, обыкновенная такая, серая мышь. Все ходила и ходила ко мне. Я ее сухарями кормил, ты их сама видела, ну, там, в шкафу. Она приходила, садилась недалеко, на пол или табуретку, и, держа в лапках сухарь, ела не торопясь, как знающая себе цену женщина...
В стене была дыра, она иногда ходила к соседям. Погуляет, пока я на работе, а потом придет ужинать. Соседям это не нравилось, они мне жаловались, просили прекратить "безобразие". Я отмалчивался. Потом потребовали заделать в стене дыру, я отказался. Тогда они насыпали стрихнину. Так случилось, я был на даче несколько дней. Вернулся, а в квартире как-то очень тихо, тихо и странно. А в комнате и на кухне все на местах, как всегда. Я собрался пить чай и понес чайник к плите. А там на сковородке лежала мышка. Мертвая серая мышка.
"Мэтр Франсуа, стоит ли убиваться из-за такой ерунды?!"4 v
Ах, зачем, зачем я очистила тогда чайник!
Я пытаюсь вспомнить еще что-нибудь о Леонарде – силюсь, но в памяти проплывают лишь обрывки из какой-то далекой, полузабытой прежней жизни – работал оформителем (на ставке младшего библиотекаря) в публичной библиотеке в Москве, маленькая клетушка – 16 пачек – тираж его книги тут же. Сборник его стоит у меня на полке, но почему-то я его почти никогда не читаю. Салат из молодых плодов настурции – жутко остро, жена – известная певица, впрочем, они в разводе, дочь, которую надо поддерживать, сын Глеб – эколог и педагог, однокомнатная хрущоба на Юго-западе, солнечная сторона без занавесок, диван-кровать, отделенный от входной двери переборкой, картины на стенах, неработающий телевизор, а на нем загадочная серая коробка с узорами ("Там прах его тетушки" – доверительным шепотом рассказал мне Митя), орущие по утрам за окном птицы и вечно текущая сантехника – какая проза!
"Мессир Леонард элегантен, как черт, – Вороны кричат. И я – чайкой в их хор, – Прическа его – Невского неба клочок. Мы на ветвях, над нами балкон, где-то там он. В венах ихор. О, опусти птичий свой взгляд, Леонард"5
Он умер от того, что поленился. Рак простаты. Жуткие боли. Ездил куда-то то ли в Мурманск, то ли в Архангельск к знакомому врачу за лекарством. Привозил здоровую зеленого стекла бутыль с мутной страшной ртутной настойкой. Пока принимал ее – болей не было и метастаз. Потом как-то решил, что уже хватит – вылечился и не поехал. Это был конец: "По моей собственной лени...".
К нему ходили какие-то сестрички. Читали Евангелие, ухаживали. Он уже не выходил из дома. За несколько месяцев до смерти была единственная персональная выставка, московский "бомонд глумился". Леонард выпадал из всего этого. С чем сравнить его картины? Он их рисовал все время, даже перед самой смертью. Детское сочетание цветов, но не примитивистская манера. Но некоторые вещи были просто жуткие. Женщина с картофельным лицом – портрет жены, как на парсуне старая супруга императора Петра I в Суздале. Леонард никогда не работал по заказам.
Бросал курить, раздавая талоны на табак своим друзьям – так и не удалось. Пока не бросил пить экспериментировал с московской водкой – редкой отравой, настаивая ее на экскузане, в результате получался черный страшный осадок, который тщательно отфильтровывался, – все остальное пилось, как хороший коньяк под закуску из майских весенних грибков, росших тут же у дома, и весьма напоминавших видом своим то ли чернильный гриб, то ли бледную поганку. Последние шесть лет занимался огородом, по всей видимости, то что там росло, было странным, но он с любовью к этому относился. Мало кого подпускал к себе, лет пятнадцать последних жил один в своей квартире, хорошо знал Михаила Кузмина, огромными кусками читал из "Форель разбивает лед".
За два месяца до смерти Леонарда Митьке позвонил Глеб, денег не было и Митька добрался до Москвы "на собаках". Разговоры так, – почти не о чем: "дописана ли "Поэмка?", "...а хочется дописать...". Похоже, он успел дописать и картины... работал-то он до конца.
Отпевание в Церкви Косьмы и Дамиана в Апраксином переулке. Лицо красивое и очень белое. Потом кладбище – поле, бурьян, никаких деревьев, чудовищное гигантское поле – ряды могил и опушка леса где-то вдалеке...
Я не была на его похоронах. Надо бы приехать в Москву, сходить на кладбище... А в записках пишу его ангельское имя: "Лаврентий", а за ним – "Александр".
ФОТОГРАФИЯ (Александр Степанович)
Надо бы наконец, ее оформить, под стекло что ли вставить, в рамку, эту фотографию. Ее мне подарил Петр Рауш – анархист, хороший человек и друг Александра Степановича. На ней он еще на ногах, показывает на свое хозяйство фотографическое где-то у себя дома. А теперь приют его маленькая ниша в стене Александро-Невской Лавры, вот так! Гордый был, из оренбургских казаков и польских ссыльных – Дзембицкие, были такие! Отказавший самой Долорес Ибаррури, соблазнявшей его прелестями членства в коммунистической партии, журналист и педагог, развивавший тему "малых народов" в газете анархистов "Новый свет", европейский человек и бывший моряк, получивший осколок в ногу в Венгрии в 1956 году, какие-то семейные проблемы, бомжевал, но очень следил за собой, жил с анархистами по каким-то подвалам, не понятно на какие деньги, крупу ел. Вид романтичного питерского бандита а-ля престарелый Робин Гуд, сдавший себя, чтобы не обременять близких после того, как обе ноги ему ампутировали в дом для престарелых на Удельной, он мечтал, что сможет подняться, плясать...
У него было на все свое мнение, и с ним считались. За жизнь, если верить его рассказам, он побывал много где – о. Елены, Канада, Антарктида, был знаком с Константином Симоновым, Маринетти, "все перепуталось хитро..." Ироничная манера общения, достоинство и стремление к фантастическим экспериментам, улыбочкой прикрывал боль, не терял собственного достоинства ни в каких ситуациях. Как-то, спускаясь на лифте в богадельне своей, висел как обезьяна на Петре, ног-то уже нет, а сам о корпоративности что-то с серьезным видом... Тогда анархисты ходили к нему каждую неделю. Общение было формой бытия, это объединяло. И Макс ходил. У них у обоих было это – сторонняя оценка самого себя и гордость...!
"Жизнь-то как упаковала!" А они любили жизнь, не в силах на нее повлиять.
Странная у меня география в городе – больницы, кладбища и церкви. Разные люди в одних и тех же местах в разное время.
Серафимовское, Ковалево, Лавра, Смоленское...
ДОЖДЬ НА СЕРАФИМОВСКОМ. (о. Анатолий).
– Давай скорее, вымокнем! – в руках – придорожные городские цветы, весенние листья, все что смогли найти по дороге к кладбищу, все, что растет в мае в Старой Деревне...
На могиле у него – крест-голубец, а рядом на пеньке – кормушка для птиц.
Когда в январе его хоронили, летали озабоченные проснувшиеся комары. Не понятно как разместились мы тогда среди могил, до тысячи человек ведь было. Духовные чада. Отец Василий на панихиде сказал: "Этот – сгорел на работе!..."
А у его жены, четвертый был в животе, и она не плакала, и трое других, их детей не плакали, просто держались за нее. Комья глины на гроб – стук, стук, стук... как удары сердца...
Маленький, лысоватый, все кричал на меня и небольно бил кулаком в лоб и в солнечное сплетение: "ты сдавай их сюда, сдавай побольше, тебе же легче будет", а я, как дура, плачу, и о грехах своих совсем не могу говорить... Прости меня, отче Анатолий!
Дождь, ливень майский накрыл, когда выбирались с Серафимовского обратно, к железнодорожной ветке. Крупные капли и запах свечей с ладаном смешанный из маленькой деревянной церквушки растекался повсюду. Ливень барабанил по старым дубам и молодым рябинам, по высоким мачтовым соснам и кустам бересклета, по молодой зелени травы и первым цветам на могилам, по камням и крестам. Дождь оплакивал спящих до поры до времени, или пел им песенку любви с незатейливым рефреном: "так, так, так, кап, кап, кап..."
"А по утру споет трубач Песенку моей любви, Только, только, только Только ты не плачь, Только, только, только Ты живи... "6
о. Анатолий, тоже был когда-то музыкантом, и наркотики были и тусовки и все такое прочее... Его мама оставила. А он ее всю жизнь за это благодарил, потому что он через это к Богу пришел, вот.
Так странно переплелось все в этой маленькой жизни – Степаныча отпевал о.Анатолий, а после панихиды прижал голову мою к себе и говорил что-то такое важное в макушку, от чего прошло все, вся боль от одиночества, и все страхи, – только надежда... А потом в крематории рядом со мной Макс сжимал и разжимал кулаки от злости на того усталого толстого дядьку, который пытался что-то невнятное мямлить о Степаныче. Зачем, к чему?
Да, к смерти постепенно привыкаешь, как привыкает не видеть мор, набеги, пожары и голод за строками текста летописец. Ведь смерть – это всего лишь фарс, некрасивая страшная для оставшихся игра, где живые, любящие живые, хотят соскочить куда-то за грань, убежать, не дождавшись своего срока за теми, кто уже миновал этот рубеж... Как Анечка за Максом...
СИНИЕ ОЧКИ (Макс)
Эти очки отдал Анечке дед, который пас коз недалеко от железнодорожной насыпи в Татьянино. Просто Макс их оставил на спальнике, на сене, когда пошел к железнодорожной насыпи...
– Завтра... Три часа... Морг в Гатчинской больнице...
Там был хороший санитар, он сделал все, чтобы можно было попрощаться. Макс лежал три недели. Один. В морге. Его нашли родители и Анечка через транспортную милицию Варшавского вокзала.
Когда спохватились, Нина не знала Максовой фамилии – просто она не нужна была. У нас как-то не принято фамилии спрашивать, пришел человек за помощью, можешь – помоги, а фамилия-то зачем? Бог ведь тоже не спрашивает фамилий – у Него только Имена. Вот и не могла Нинка его одна найти, а я еще ей говорила: "Да что ты, Макса что ли не знаешь, он так часто пропадает на день, а то и на неделю. Появится...." Потом уже приехала Анечка и родители. Они и нашли. По амулетам, по обручальному кольцу Анечка узнала. В мед. заключении: "перелом основания черепа, шейные позвонки, повреждены ключицы" – несколько минут – все равно, ни один медик ничего не смог бы изменить...
Это было как у Бредбери. А Макс – как один из тех рыцарей, что провалились во временную дыру, преследуя дракона. Одного дракон-поезд сбивает "...кажется, мы задавили кого-то..." Да, пьян он был, пьян...
Поезд Вильнюс-Ленинград. 9 утра. Его только отбросило. Аварийная остановка. Людей много. Шок у машиниста. Думали, что Макс жив, искали врача. Потом приехала дорожная милиция.
Прощались в кирпичном увитом виноградом морге на выезде из Гатчины. Цветы. Тональный крем. Темно-синяя рубашка, джинсы. Лицо абсолютно чужое. Потом Питер, тот же крематорий, что и у Степаныча, но без знамен. Потом урна. Так много было Макса, так мало осталось... Поминки... водка, как при жизни... Анечка била тарелки... да., Бог с ними, с тарелками, если человеку плохо, если человек осиротел...
У поездов страшные серые морды. В "Татьянино" – холм из камней, темные розы, апельсин, да пачка "Беломора". Малый сей курган виден из окон проезжающих электричек.
А еще у Макса были очки – синие. Предмет достойный удивления, внимания, понимания и даже легкой зависти. Они на Максе были всегда, должно быть он в них даже спал. Такие, Максовы очки. Сам тонкий, высокий, с завитушками на шее, как у Анны Карениной. "Конским хвост" перехвачен кожаным шнурком, или шнурком от ботинка. Он много мог, но мало хотел. Казалось, что его интересует лишь эксперимент, как форма творения, выход за рамки. Стихийность и ненужность одновременно. Бездомность, гордость, и какая-то бесовская способность сделать что то чудовищное в виде эксперимента "что выйдет?". Всю дорогу стремился быть один, как и все мы, впрочем...
Selfmade man7 . Джек-лондоновский персонаж, водивший дружбу на Севере с волчицей. Любил. И она его. И Анечка. Кормить его было сущим мучением – только дурацкая китайская вермишель – коробка в месяц, крепкий чай с сахаром и меренги. Но Анечке как-то удавалось – мясом, как волка. Теперь она уехала из холодного злого Петербурга на юг к морю, может быть там ей станет легче...
"И все же – запрыгивать в поезд на полном ходу; На скате стоять, осязая скольжение кровельной жести... Что делать на месте? На чьем? А душа – не на месте... На скате, на склоне, на склоне на гулком и гибком мосту... И все же "на склоне года" – но не в нашем году... На склоне – поедем, посыплемся каменным снегом (покатятся серые капли по каменным векам), По векам... по венам... на нашем веку... на лету... По веку... в таинственно-сказочном рыбном и дымном порту Потемкинской лестницей – давкой – на память потомкам... Разъять, разделить, разложить по компьютерным сирым котомкам, Анналы, газетные шапки, бегущей строки суету... Разменной монетой минут рассовать по архивным карманам Стихию, войну, Хиросиму, Содом, Геркуланум... На память – потомству, экрану, бумаге, холсту... На склоне, на скате, на гибком и гулком мосту."8
ГУБНАЯ ГАРМОШКА (Антон)
Об этом, наверно, больнее всего? Да, нет. Просто в перезвоне колоколов почудилось мне, что вы все где-то рядом – здесь в близком небе, над Владимирским с потоком крохотных машин, перемещающихся от Пяти углов к Троицкому собору на Измайловский. В этом прозрачном осеннем небе, где еще не много желтого и нет перелетных, где нет тоски расставания, а есть только светлая радость от начала, от встречи с золотой, с рыжей косой на плече, с твоим выражением глаз, на углу Английского и Грибоедова в легком крапчатом платье ждущей меня осени. Над Невским, и куполами Исаакия, над Спасом на крови и Петропавловкой, над Петроградской, где ты жил, над Васильевским, и над моим домом на перекрестке Свечного и Достоевского голубое осеннее небо, и звон колоколов – к вечерне зовущий...
Их было четверо на чердаке – двое дети, и еще была губная гармошка.
-Дай мне!
-Нет, мне!
– Я буду играть!
– Нет – я
– Сначала она, потом – ты
– Почему всегда сначала она?
– Потому, что ты – мальчик, а мальчики должны уступать
– Ну, вот опять...
Луч солнца через дырку в крыше, пыль на теплом темном летнем чердаке под ногами, пыль танцующая в луче под незатейливую мелодию губной гармошки...
– А у Полинки-то лучше получается!
-...вот, слушай, я его на коробке от спичек записала, в туалете, несколько лет назад, когда Игорь совсем маленький был... Странное место для сочинения стихов... А потом мне Дашка одно слово для него подарила, все остальное, что я на его место пыталось впихнуть выпадало или не лезло, а "перетрется" как-то само встало как остов, как жемчужина в оправу...
Тристрам – ...Корабль пристанет к берегу, И нитка перетрется, и чаша Будет найдена.... (здесь в рукописи невосполнимый пробел) Ессилт перебивая – Предчувствие беды Лишь судорога сердца....
– Ну, что ты опять молчишь?
Луч солнца, как обоюдоострый меч, и в этом луче две вытянутые навстречу, но не соприкоснувшиеся руки, – мужская и женская...
*** " Тот, кто без оглядки за звездой идет, за звездой идет Под ноги не смотрит – в пропасть упадет, в пропасть упадет..."
Это было очень давно. Иногда, я вижу тех двоих, что пели, они, слава Богу, живы, у них семьи, работа, и все такое прочее. И у меня – сын, дом и губная гармошка...
...и Чили. Такой двор в Петербурге, на Чили похожий. Для меня похожий – заросли гигантских лопухов у высоченной облупившейся стены, поле футбольное за сеткой, да дома, тесно прилепившиеся под разными углами и на разных уровнях друг к дружке, окошки-бойницы, да колючая проволока – вот вам моя родина, моя Чили...
Зимой нет ни лопухов, ни желтой травы, а на стенах проступают отчетливые чахоточные пятна. Талый снег января мерзок, как стиранное больничное тряпье. На стадионе за разорванной сеткой подростки гоняли мяч по скользкому насту. Скамейка, как большая окоченевшая в мороз птица с поджатыми лапками кверху, валялась под кустом мелкой сирени. Влажно и пусто было на девятый день. Мы отслужили панихиду во Владимирской иконы Божией Матери соборе. По всем.v
– Ты веришь, что все живы? Я, да!
1992 – сентябрь 2001 г.
1 "вслед за кистью" -яп. обратно
2 "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты" обратно
3 фр. - девица, барышня, куртуазно - любая женщина. обратно
4 Эта фраза была сказана палачом Маэ, раздавившим в тюрьме мышку метра Франсуа Вийона. обратно
5 Дмитрий Чернышев "На 60-летие Леонарду Данильцеву" обратно