| На "Опушку" |
| За грибами |
ЛЮДМИЛА СТАРИЛОВА
La Nature
(Сон в стиле боди-арт)
«Мариам танцевала и пела для Бога...» (из неопубликованных верлибров) «Сжигаю ситец легкой занавески – (умела делать воздух золотым). Снимаю с люстры длинные подвески – (Звенели славно) – сажа, копоть, дым... ...Мой голос снова сделался моим, А эхо все звенит – натянутая леска...» эСПи
1.
К тридцати годам характер у нее – отвратительный. Во всяком случае, сама она именно так и считала. Готовая обидеться из-за любого пустяка, она регулярно впадала в состояние капризного ребенка с вечным: «не хочу-у-у-у!» и норовила улизнуть от скопившихся нерешенных проблем в сладкую дремоту. Засыпая, рисовала себе Город, где все становилось темой для ненаписанных стихов и картин:
«Времена года»:
Весна: глухой двор-колодец 6-этажного питерского дома. Внизу, на булыжной мостовой стоит девочка лет 12, высоко задрав голову, и глядит, как из окна 4 этажа мальчишка с головой античного амура лет 4-5 пускает вереницы мыльных пузырей. В них отражается небо, облака, соборы, мосты, Фонтанка, Острова, Петропавловка и т.д. Отражения вместе с шарами опускаются во двор, и девчонка с упоением «лопает» мыльные пузыри так, что брызги летят во все стороны. За этой сценой с 3 этажа наблюдает, положив голову на лапы, старая серая овчарка.
Лето: Парень лет 19-20 – спутанная курчавая шевелюра – спит на крыше, привалившись к трубе, у его бока примостилась облезлая черная кошка. Вдвоем им хорошо: сияют звезды, торчат антенны, видны кроны деревьев. Недалеко валяется пустая бутылка.
Осень: Тот же двор, что и в картине весны, девушка или молодая женщина 25-30 лет с метлой в руках яростно отметает от себя желтые и красные листья, которые кидает с крыши в пустой двор ангел, как две капли воды похожий на юношу с предыдущей картинки. Листья медленно кружась опускаются вниз, ими усыпан весь двор и желтое подвенечное платье девушки.
Зима: Раннее утро. Небо очень тусклое и какого-то грязного серого цвета. Серые стены, черные окна, только мостовая от выпавшего снега – совсем белая. Старуха с тяжелой сумкой, из которой торчат газеты, остановилась посередине двора, в руке у нее – письмо. Она подняла глаза и смотрит на первое затеплившееся окно. По снегу тянется лишь одна черная вереница следов...
Заснув, она вновь увидела Город.
Из полутемных проходных подворотен тянуло летней плесенью. Лужи отливали гематитом. Она идет в подвал, в котором работает последние 6 или 7 лет. Точную дату она забыла. Ее не интересуют цифры, только – цвет и звук. Она хочет спать. Она идет по улице Декабристов мимо дома № ..., хотя № конечно же, ничего не значит, через открытую дверь на площадке между 1 и 2 этажом ее внимание привлекает лужа под распахнутым окном, а в ней – проплывающее облако. «Решено. Сегодня – последний раз.»
2.
Гримерная.
Она садится к зеркалу. За спиной о чем-то перешептываются девушки.
В гримерную входит Юрий Георгиевич.
– Ну, что, девушки, сегодня без Петровой... Работаем?
– Сегодня – последний раз.
– Я что-то недопонимаю, это – шутка?
– Нет. И еще, я хотела бы просить Вас об одолжении... Сегодня я работаю одна...
– .... ты видела коллекцию?
– Я видела Ваше платье...
– Ты хочешь сказать...
– Да, только оно.
– Хорошо.
3.
Возможно, у нее были и друзья и враги, или те, кто таковыми считал себя. Она не хотела о них ничего знать. Она искала, повинуясь в детстве усвоенной формуле: «женщина как вода – принимает форму мужчины, с которым находиться рядом», то единственное вместилище, с которым можно провести остаток вечности. И она, как и многие, ошибалась.
Устав ждать, принимала первого встречного именно за того – «единственного». У нее были любовники – она бросала их, они бросали ее. Потом любовники обзаводились семьями и пытались дружить с ней «домами». Она с удивлением смотрела на этих чужих людей с их семейными проблемами, авансами, гонорарами, дачами, машинами, биржами, бриджами, префами, пеленками, смесями, зубками, попками, болезнями, коньяками, пивами, футболами, рыбалками, анекдотами, детективами, телевизорами, литературными встречами и творческими вечерами и ей было невыносимо скучно. Возможно, она была злой и не умела никого любить, но, скорее всего, просто малодушной и ленивой на чувства. Со временем смысл слова «любовь» был ею утрачен, она замкнулась, а потом и вовсе порвала отношения со старыми знакомыми.
Она жила в маленькой однокомнатной квартире в центре Города. Детей, животных или мужчин у нее никто не видел.
Больше всего на свете ей нравилось работать, пить джин впотьмах или когда льет дождь, и наблюдать, как со временем изменяются люди и вещи. Одни считали ее сумасшедшей, другие – стервой или блядью.
Больше всего она любила придумывать сны.
4.
Несколько лет назад он нашел ее, сидящую на скамейке в саду на улице Декабристов, и одну за другой выкуривающую, или точнее, высасывающую неприятные папиросы – овальные, класс 5. Был солнечный ветреный день, крошки прилипали к губам, сердце с разгона колошматило о грудную клетку, не давая как следует затянуться, а глаза будто прилипли к какой то точке в пространстве.
Что он тогда сказал? Она никогда потом не могла это вспомнить. Но, видимо, это было что-то такое, что позволило ей оторваться от созерцания собственного горя и посмотреть на начинающего уже полнеть респектабельного мужчину. Он сел рядом на скамейку и достал что-то дорогое и редкое тогда в городе. Не предложив, закурил. А потом спокойно сказал:
– Хотите работать у меня?
Она не сразу сообразила, что ей предложили. Сперва мысль о том, что «дядя» мог бы найти себе для развлечения блядь и подороже – проскочила у нее в голове, но холодный и спокойный тон этого предложения заставил ее переменить мнение.
– Да.
Она приняла все, как есть, не задавая вопросов, за это молчаливое согласие и терпение он платил ей некоторым подобием доверия, прощая ее слабости и недостатки и не интересуясь, что она из себя представляет на самом деле. С первого дня она была примой. Ее не любили сослуживцы, думая, что у них – роман.
5.
У нее давно выработалась привычка ничего или точнее, никого, не ждать. Но в последнее время что-то треснуло – она стала прислушиваться к стуку двери в подъезде. Это случалось только ночью, и то только в те часы, пока она не засыпала. Бессонницей, впрочем, она не страдала.
Она твердо знала, что он к ней не придет. Не прейдет, потому что он таков, какой он есть, и потому что она такая, какая есть. И между ними не только пропасть возраста, социального положения, мировоззрения и тому подобной чуши, нет, между ними была едва уловимая граница, тонкая черта, спряденная из малодушия и неверия: «так сложилось, по другому быть не может...»
Но она ждала его, нет, скорее не его – другого, того, кого она создала из него в своих мечтах... Это-то и было самой большой, самой непреодолимой преградой в их отношениях. Чего уж проще – он хочет, чтобы она стала его любовницей, и последнее время весьма настойчиво добивается этого, она – уклоняется, бежит. Не то, чтобы ей было жалко его жену, нет, хотя и об этом она помнила, он был для нее чем-то большим, чем просто друг или любовник. Она знала о нем – другом, его работы выдавали «другого» с потрохами. Респектабельный, преуспевающий, жесткий, прятал от нее то, что спрятать было нельзя, пытаясь свести затянувшиеся дружеско-рабочие отношения к простому любовному фарсу. Он не выдерживал ее знания, приятия его таким, «каков есть». Сведя отношения к постели, он добился бы потери ее независимости, материнской опеки... Эта двойственность – знание о том, что есть и мечта о том, чего нет, и сильная скрываемая от всех привязанность не давали разрешить те отношения, которые между ними сложились. «Надо бы единым разом оборвать...» – думала она – «Хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас...» – всплывало из заученного в детстве – «Страсти, страсти, страсти... когда же все это кончится... Надо... сегодня...»
6.
Она сидит в своей маленькой комнате перед зеркалом, смотрит на свое некрасивое отражение без возраста и смысла и думает о том, что было бы поучительно, если бы в моменты ее самой искренней, самой трепетной и чистой любви кто-нибудь подносил зеркало к ее глазам. И глупый ответный взгляд с той стороны стекла, напряженный и требовательный как у больного ребенка, заставляет ее заговорить:
– Пора!
– Ну, пора, так пора, за работу...
– Скажи, ты когда-нибудь хотел ничего не хотеть...
– Бывало.
– А потом?
– А что потом?
– Потом тоже хотелось?
– Нет, потом проходило.
Она раскладывает на освещенном подзеркальном столике акварельные краски, достает банку с водой, кисти: маленькие, большие, плоские, круглые, жесткие, совсем тоненькие.
На столе появляется вата, еще какие-то баночки и коробки. Беличью кисть – не широкую и не узкую, темную и круглую, она опускает в банку с водой и ждет, когда упадет обратно первая капля. Оторвавшись от кисти капля, ударяется о воду, глухой звук отражается от стен комнаты.
Зачерпнув голубой краски она проводит широкую дугообразную линию под левым глазом, захватывая часть щеки.
– Озеро!
– Теперь – на холме осенний оранжевый лес и валуны, заросшие мхом, и развалины финских домов, и дорогу, а вдоль нее – канавы с водой, кусты и позднюю чернику... и грибы – много-много грибов: волнушки, сыроежки, черные грузди, а там, где темнее, – за мочкой – там течет река с черным торфяным дном, мелкая река с золотым песком и плывущими по ней листьями осин, а по берегам – огромные темные подберезовики...
– Помоги мне со спиной.
– Охотно, только заправлю волосы под повязку.
– Ну, вот, готово, а у тебя как?
– Что мне делать с лоном?
– Нет ничего проще, – замерзшая река, камыши и травы, покрытые изморозью, и ночь, и там, вдали – над – свет первой звезды.
– Благодарю. Ой, кто-то звонит в дверь...
(Не одеваясь, как была, она спешит к двери, распахивает ее – на пороге стоят двое рабочих сцены, от них исключительно разит перегаром.
– Полинька, – начинает зудеть один из них – добавь..., – но неожиданно осекается
– Полька, блин, ты что, блин..., ты блин, что из гроба только что встала...
Второй отчаянно молчит, рыгает и пучит на нее глаза.
– Очи побереги, – говорит она холодно и грубо – бо, они тебе еще пригодятся, помост-то еще...
– Пойдем, Стас, – вдруг резко и трезво говорит один мужик другому, – здесь землей... как из свежей могилы пахнет... Пойдем совсем отсюда.
И они, не оборачиваясь быстро-быстро скатываются с лестницы, все время что-то бормоча себе под нос про кладбище...
Она пожимает плечами и уходит обратно в комнату, даже не удосужившись проверить, закрыла ли она входную дверь.
– Ну, что, – ушли?
– Да.
– По-моему, ты их напугала.
– Не знаю, во всяком случае помост они доделают.)
– А музыка?
– «Времена года».
– Свет?
– Лунный..., только не очень много, несколько лучей, а лучше – один.
– Попроси, тебе он не откажет.
– Маэстро?..
Балконная дверь открывается бесшумно, как занавес в театре, и через всю комнату к самому зеркалу, к ее ногам широкой рекой разливается лунный свет.
– Маэстро, там всегда наглухо закрыты окна и очень низко... Поток лунного света становиться тонким-тонким и, легко двигаясь по комнате, начинает высвечивать дальние углы и закоулки.
– Простите меня, и заранее благодарю.
– Тебе пора. Возьми.
– Где ты достал такую большую паутину?
– На чердаке, она там с прошлой осени. Это мой подарок, она очень теплая. Только не надо этих средневековых церемоний благодарности, опоздаешь. Уже стоя на перилах балкона, плотно, как бабочка в кокон, закутанная в мягкую паутину она успела подумать: «тростниковая шапка»...
«Северный ветер!» – оборванный крик ее, и шаг с балкона, и чья-то тень скользнувшая в комнату: вот и все, что видели звезды....
– Прощайте, Polin!
7.
– Что с тобой?
– Ничего
– Что за дрянь на тебе?
– Паутина
– Паутина?!
Она идет к вешалке и берет с него платье.
– Ты его испачкаешь!
– Раньше ты не боялся...
Через голову – полупрозрачная ткань закрыла ее лицо.
– Ты... Он замолчал – в складке платья, когда она обернулась к нему, увидел он не сгиб ее локтя, нет, там в суставной ямке – блеснуло раннее утро, склон зеленый, залитый росой и солнцем и маленький мальчик, лежащий в этой свежей мокрой траве на животе, вот он переползает от одной ягоды к другой и ртом осторожно снимает душистую плоть – по-ля-ни-ка – Ты!..
Мокрый счастливый мальчишка смотрит и улыбается. И она, она улыбается в ответ...
– Поцелуй меня.
– Поляника... я забыл....
(Кто превратил для нас с тобой сегодня воду в вино?)
8.
Она танцевала, и каждый, кто был в этом темном зале, видел только свое, забытое, схороненное, утаенное на многие годы памятью, может быть, единственное неизменное, краешек Вечности....
– Колодец, куда я чуть не упал, считая звезды...
– Мост, узкий мост у мельницы, над ручьем...
– Заводь, зеленая, полная кувшинок и солнце....
– Яркие окна в доме на заснеженном поле...
– Надломленная ветка, я пытался ее прибинтовать...
– В весеннем ручье кораблики пополам со льдинками....
– Мы бежим со старым моим рыжим псом по желтым листьям вдоль больницы на холме, и листья летят в разные стороны из-под ног...
– На взморье большое перо белой чайки среди серых круглых камней....
– Смотри, луч луны блестит на холодной поверхности реки, и ветлы стоят черные и кривые....
– Южная ночь, прожектор на пляже... на свет летят мошки и бьются о стекло...
– Яблони расцвели, пахнет нежно, мы сидим на пороге покосившегося деревянного дома и пьем горячий чай. Это белая ночь...
– Половодье на реке, она бурлит, и низкие берега ее залиты, на вербе набухли почки, и вот там – на липе...
– Гляди-гляди, за белкой прыгает бельчонок, а у нас полная корзина грибов и дождик начинает моросить...
– Что это, как называется?
– La nature.
лето 1999 – осень 2000 г.