На "Опушку"



За грибами

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ВЛАДИМИР СТРОЧКОВ
ДЕЕПРИЧАСТНОСТЬ
Избранные стихи и поэмы 1999 года




Толкаясь шестом и сплывая за мысленный мыс...


ЖАНРОВОЕ МНОГООБРАЗИЕ
(на смерть автора в рамках постмодернистской парадигмы)


В сорок третьем году, уходя, он просил: «Посмотри...»


Обратный отсчет


Замкнутый контур


Будни


ПРОМЕДОЛ ПРО

(эсхатологическое апокалипсо)


ДЕЕПРИЧАСТНОСТЬ




* * *


 

Толкаясь шестом и сплывая за мысленный мыс,

примерно в седьмом ты промерил фарватер искусства.

В обросшее днище толкнулась глубокая мысль,

что в светлые ночи из омутов смутные чувства


всплывают по саммитам. Явь обрела моноритм

больших иноформ, проскребающих днищами банки.

Стада инотавров сплываются в наш лабиринт;

их лики, оправлены в длинные, блик, инорамки,


дрейфуют, как некий языческий иконостаз,

гигантскими мантрами рея на скатных глубинах

жемчужных течений и отмелей. Сетчатый страз

фасетчатых глаз их личинок, икринок, любимых,


их зубчатых жвал проедает густой кислотой,

желудочным соусом, джюсом пробелы в проблемах,

и четные пятна пленяют своей простотой

и яркой коррозией в точках контактов и клеммах.


Пахтаясь веслом и срываясь в немыслимый визг,

примерно в седьмом ты проверил праматерь колене.

В обрюзгшее брюхо пихнулась набрякшая мысль,

как, в сущности, членистоноги по духу коллеги,


сколь кольчаты черви интеллектуазных кругов,

тревожащих мертвою зыбью фарватер культуры,

когда караван презентаций — одна за другой —

идет по мэйнстриму, подъемля фуршет на котурны.


В такую путину здесь цедят богатый улов

дурачков усоногих и прочего зоопланктона,

чья фосфоресценция в гуще питательских слов

мерцает сытнее гнилушек Дидро и Платона,


и просто не светит Вольтер и не катит Мольер,

фильтруясь в пластинах культурграциозных корсажей

насквозь улетарных постконцептуазных маньер,

пастозных модернов, жюльенов и др. вернисажей.


По темным глубинам сплывают то вдруг косяком,

то поодиночке гигантские, блеф, хироманты.

Эсхатологический вывод пока не знаком,

но скатологический зреет и, став на пуанты,


натужливо рдеет, кряхтя набухающим ртом,

в стремлении сделать Как можно Большое искусство

по Гиннесу вкупе с Бедекером, чтобы потом

гигантские монстры питали высокое чувство.


Качает по соросам шмидтовых грантодетей,

культуромультуре сулится невиданный нерест,

блефускоискусство всплывает наверх без затей

на корм быкотаврам фронтиров, блиц, русских америк.


Худым паганелем болотных блатных пузырей

по тинистым заводям ловко скользят иномерки.

Бомбаж, барботаж, эпатаж, бормотанье, амбрей,

вулканы и гейзеры, грязи, мультурфейерверки.


Усатый блювал, выходя из несметных глубин,

фильтрует обзор вислоногого мелкого криля.

Мы скоро узнаем, кто был особливо любим —

Белинский, Вишневский, Зудим Степанцов, или… или


мы носом учуем, кто двигал мультурный прогрыз

и кто оглашен контрацептом жантильного шарма,

помазан китовою амброй и мускусом крыс

и — чем еще мажет своих шестерней инокарма.


Цепляя стилом и дрейфуя в безмысленный стиль,

к примеру, в Таро и, во-первых, в форматы Госцирка,

эскьюзство обходит кругом симплегады и сцилл

на стройных котурнах, на ловких пуантах, на цырлах.


Оно устремляется в ясли больших иноферм,

к гигантским жюльенам, пельменям, хинкалам и мантам.

Сирены поют над молочными стоками терм,

Цирцея манит бархатистым искусным bel cunt’ом,


глубоким, как счастье. Кисельны его берега

и илисто дно, и извилисто русло, как нечто.

Вступает туда, где еще не ступала нога,

искусство, плацебо, бессмертно, прекрасно, блин, вечно.


06-14.06.1999, Москва.




 

ЖАНРОВОЕ МНОГООБРАЗИЕ
(на смерть автора в рамках постмодернистской парадигмы)

Пейзаж:

пиджак.



Натюрморт:

поэт в петлице с вялым цветком.



Портрет:

лежак стоит и в себя смотрит видак видаком.



Марина:

девушка без весла, руля и тугих ветрил,
картинно — барашкам ее несть числа — свисает за край перил.



Интерьер:

притончик его души, Марина, Горький, на дне.



Какемоно:

поэт, пиши, пропал по ее вине.



Пейзаж:

колодезь, над ним журавль в левом верхнем конце,
звезда сияет, толстый журнал, синица в его руце.
Печальная повесть временных лет, летное время смут,
тревожная молодость, чад котлет, любовь за десять минут.



Марина:

тумбы, шторм, парные патрули
кнехтов, отливки чугунных волн, их грохот и лязг. Вдали,
за криком чаек — Куба, очаг свободы; гордый Вьетнам.
Тревожная молодость жирных чад, бегущая по волнам,
ее бушующие в крови подвязки и пояса,
ее набухшие от любви алые паруса.



Скульптурная группа:

свояк с веслом, смотрины его марин,
вялый тритончик его души на дне прогорклых перин.



Интерьер:

перина, лежак с горшком, светлица с поэтом в ней.
Треножная юность, ручной стояк, стеченье ночей и дней.
Гренадская волость, голландская грудь саский, вафельный торт.
Дренажная полость, испанская грусть, изысканный

натюрморт:



поэт в теплице, вялый; цветы: сморщенный орхидей,
острые астры его мечты, плоские флоксы идей,
тычинки, пестики, лепестки; влажный кафельный пол,
взопрелый, рвущийся выспрь из руки, жгущий сердца глагол.



Скульптурная группа:

чужак с теслом, урина нежных педрил,
жирный питончик его души в складках дряблых ветрил.



Офорт:

костлявая с острой косой, дева с пышной косой
и бюстом, и вообще красой. Любовь и Смерть. И косой
росчерк автора.



Интерьер:

автор, он же авгур.
Тифон играет музыку сфер и ряда других фигур.
Сверчок турбирует свой шесток, пяток пластинок крутя
на тридцать три оборота: Рок, заплаканный, как дитя.
Иголка медленно едет в центр, сводя фигуры к zero.
Авгур, имеющий свой процент, ощипывает перо.



Пейзаж:

пентхауз, пен-клуб, пеньюар, пенаты, теннисный корт,
октябрь, еще один толстый журнал; еще один натюрморт:
кавказский батоно, соевый кум шоколадному королю,
мармеладный папашка, рахат-лукум вязок и сыр дор блю,
восточные сладости субмарин, низок жемчуг и перл,
мидий устриц, аркадий фрин, козий элизий жерл,
венец коллизий, случаемость сцен, пурпур бисс и тридакн.
Поэт, зегзица в его руце, десница его тверда.



Витраж:

архангел большим мечом бьется с силами Зла.



Гобелен:

олень над лесным ручьем, кусты, охотник, стрела.



Жанр:

Не ждали. Не повезло. Не уцелел. Не жаль.



Барельеф из бронзы:

поэт, стило, лавры, тога, скрижаль.



Скульптурная группа:

мудак со стилом; Пегас: конек его крыл;
лаокоончик его души в объятиях гадских рыл.



Олеография:

Лебеди. Пруд. За’мок. Пастух. Овца.
Пастушка. Шашни. Сладостный труд. Утехи в поте лица.



Аллегория:

Муза, Поэт, свиток, лира, потир,
Фавн, исполняющий менуэт, клепсидра (он же клистир).



Скульптурная группа:

старик с ослом, внучек, толпа мудрил,
мелкий бидончик его души, мозги, что он дурил.



Коврик:

козел над горной рекой, егерь, козел, ружье.



Панно:

рабочий большой рукой берет Добро как свое.



Скульптурная группа:

чудак с числом, звериный оскал горилл,
черствый батончик его души, твердый, словно берилл.



Аллегория:

холм, змея, череп, его костяк,
трава забвения, сулея, свояк, забитый в косяк.



Скульптурная группа:

Олег и конь, Йорик, его лежак
двубортный в полосочку, Гельмут Коль в крапинку, Жак в ширак,
мозги в горошек, любовь в стояк, барашки в самом соку,
любовь, поэзия, нежность, брак, сбитые на скаку.



Апофеоз:

верещагин холм Жориков и коней.



Триптих:

Марина, стояк с цветком, петлица с поэтом в ней.



На заднем плане:

Жирик, Хуссейн, Лебедь и Пиночет —
четыре всадника на хорсе’, и хорс, несомненно, блед.
Они въезжают в каждый чердак, таможня дает добро,
Аз Како Мыслете Слово — так бойко строчит перо,
и гонят всадники порожняк, пургу, картину, стило,
голландию, тюльку, дуру, порняк, туфту, волну и фуфло.
И гонят всадники на убой стада заблудших овец,
в них каждый — ловец словес, и любой — заблудший словес ловец,
и каждый агнец уже козел, и не отделить козлищ;
и выбрать меньшее из двух зол — не то, что из сотен тыщ.
Настали крайние времена, их вялая плоть сборит,
их скве’рна на дух вельми скверна’, и съежен их габарит.
Они сворачиваются в дыру, черную, как сапог,
в котором мы не пыль на ветру, но грязь от немытых ног,
в котором от нас остался грибок сочащихся гноем книг,
под которым мы циновка для ног, а не мыслящий тростник.



В астральном плане:

борьба добрил с темными силами Зла,
и Роза Мира за край Курил ползет и уже сползла.
Ползут полотна Гойй и Утрилл, кредит и объем продаж.
За край сползает святой Кирилл, Мефодий тоже; туда ж —
кефир мелодий, рассол марин, соус тартар гобелен;
Рим расползается и Турин; ползет плащаница. Тлен.
Плесень Сыра. Лишай. Грибок. Ссохшийся майонез.
Дежурное блюдо Гибель Богов с прокисшей лапшой словес...



По жизни:

просто чердак снесло, ногу свело, вспарил
вонючий кончик его души, мастырки, что он скурил.
И не натюрморт, не барельеф, — слепой газетный офсет:
"...с прискорбием...", "...и выражают родным...", петлица, и в ней поэт.


22.06.1998 г., 13.01.1999 г., Москва





* * *


 

В сорок третьем году, уходя, он просил: «Посмотри,

что, пацан, в двадцать пятой больнице? Фашисты? Свои?»

В пренатальном плену находясь, я не мог отвечать.

Но теперь, приводясь на маяк позывного «03»,

я ушел в этот поиск и, выйдя в эфир до зари,

нарушаю глухую радиомолчанья печать:


— Самаренков, сапер, инвалид, пациент, конвоир,

как лунатик бродящий в ночи по палате, сипя,

спящий стоя и сидя, а лежа сползающий в смерть!

В двадцать пятой больнице засели примерно свои,

только б лучше уж, верно, чужие... Уходим! В себя,

и чем глубже, тем лучше, тем выше твой шанс уцелеть.


Маскируйся под мертвого, пленные им не нужны:

на живого приходится выдать баланду и хлеб,

а у них безразличные очи, голодные рты,

дети, жены и внуки, и тещи — почти пол страны,

их оклад так ничтожен, обход так поспешно-нелеп

и таблеток так мало на всех — так зачем же им ты.


Отходи, Самаренков, здесь всюду засели свои

круговой обороной противу любого врага

и стоят они на смерть, поскольку стоят на своем.

Здесь цветы не цветут, по ночам не поют соловьи,

не живут пациенты и летом не тают снега.

Я сказал тебе все, отвечай, Самаренков, прием!


Самаренков молчит на девятом десятке своем,

без штанов и кальсон колыхаясь над грязным судном.

Ягодицы его, словно сидор солдатский тощи,

отвисают морщинистым неаппетитным тряпьем

под истерзанным жизнью и жидким поносом гузном.

Он ушел в сорок третьем, и нынче — ищи, не ищи, —


он ответил за все, инвалид, конвоир, пациент:

за войну и за мир, ревматизм, диарею, базар,

за отсутствие денег и воздуха, сил и родни.

Я еще не родился. Он скоро умрет. Правды нет.

Он спросил в сорок третьем, и я с опозданьем сказал:

— В двадцать пятой свои! Отползай, Самаренков! Они!..


Боже правый! Его, да и этих своих сохрани!


Или как там? «...лами’, лами’, савахфани’?»1


------------------------------

1. «Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?» (др. евр., Мф. 27,46)


03-15.06.1999, Москва.





  Обратный отсчет


V


Типовой обратный отсчет перед пуском:

пять, четыре, три, два, один,

…здец.

Память, оптимальная пустынь,

господин

одичалых сердец.

Все с конца начинается, все с начала,

негатив обращается в чистую пленку.

Как случилось, как оно так одичало,

что пожилой мужик

очутился вперед ребенка

и, задыхаясь, бежит?

Как и где обретается этот опыт лишений,

этот тугой откат

на дистанции прямого выстрела

от падающей мишени?

Все, что выстрадал,

все, чем был (как считал) богат, —

все ушло в ходы сообщений

и не вышло назад.


IV


Ничего не вышло.

Исходный рубеж. Отдышись,

разряди и сделай контрольный спуск.

Ну, и что это было? Неужто жизнь?

Ну, допустим. Тем паче, подсумок пуст;

вообще, все пусто. И у тебя незачет.

То ли все в молоко, то ли бил холостыми,

то ли дал упреждение на фигуру бегущей пустыни,

то ли что еще.


III


А что еще?

Можно после отбоя сходить на мишенный бруствер

выковыривать из глинозема мертвых железных ос,

только мятый томпак не вернет ни упругого хруста

свежей зелени, ни озона весенних гроз.

Собери с огневого пустые остывшие гильзы.

Сдай по счету. Последний солдатский долг.

Оптимальная пустынь имени Кена Кизи.

Сделай выдох.

Сделай глубокий вдох.


II


Никогда ничего не проходит даром.

От волос осталась одна гребенка.

Это как вам — чувства сделать товаром,

каждый день выплескивая по ребенку?

Нет, не даром, разве что вот бесплатно,

по частям, отрывая шматками душу,

оставляя желтые пятна

на изученной за ночь части бывшей шестой суши,

то бишь третьего Рима (а четвертому не бывать).

Эта жизнь, прошедшая мимо,

несмываема, нерастворима.

Остается только с нее сплывать —


I


и приплыть по кругу на то же место,

по пути не открыв никаких Америк

кроме «плавали, знаем!», зато промерив

глубину значений, направления жестов,

силу и температуру течений,

крутизну и мутность новой волны

и познав круги, расходящиеся на пене,

если ловко бросать в эту муть «блины»,

одиноко стоя на берегу

островка, намытого земснарядом

и языком высовывающегося в море

рядом

с углубляемым устьем;

свой плотный ужас отдав врагу,

разделив победу со старым другом

и холодное завтра глотая наедине —

и любуясь последним медленным кругом,

от тебя расходящимся по волне вовне,

потому что внутри ему расходиться не в чем:

оптимальная пустынь, лысый пустырь, сорняки седин

и обратный отсчет по останкам речи:

пять, четыре, три, два, один…


0


12.09.1999, Уютное



  Замкнутый контур


…В изголовье поставьте упавшую с неба звезду.
Ярослав Смеляков


искривилось искрит ну какие в звезду пассатижи

здесь горячая скрутка какие кусачки в звезду

изоляция ёк карболит у ворон не сплести же

не зачистив концов не сплюснив на одном кергуду


ну положим разрыв а попробуй-ка скинуть нагрузки

ну какое в звезду заземлись если где те нули

тут у нас треугольник нейтрального нет и по-русски

говоря пусть идет это все до звезды от земли


ну поставили шунт а к чему проводить параллели

так ведь это ж не щит это ящик земля и обрыв

это пробки и вроде поставили только в апреле

но жучки в сентябре и извольте и будьте добры


и давно бы пора разделить общий счетчик жировки

поменять всю проводку за дверью поставить щиток

разменять наконец разлететься как божьи коровки

из пистонной коробки но как отрубить этот ток


если старые цепи и нет даже простенькой схемы

все упрятано в стенах разводки прогнили давно

жил-то сколько пробило на массу в звезду теоремы

ты б еще про Кирхгофа про карму про цикл Карно


ну казэ и казэ и харэ уже больше за это

подымит-подымит перестанет ну что гетинакс

ну воняет козел ну спираль ну дерьмо изолента

но какие в звезду теоремы когда это нас


коротит и колотит ну сменим контакты и клеммы

и навесим розетки под крест и в звезду легион

искривилось искрит и трясет напряженье проблемы

треугольник в звезду это ты это я это он


21.09.1999, Уютное



 

БУДНИ


1. Утро


Дозиметром проверив простоквашу,

пробоотборник сунул в винегрет,

позавтракал и, в дафлбэг засунув

три магазина, россыпью с полсотни,

штык-нож, миноискатель, супертул,

баллон «Черемухи» и термос кофе,

шприц-тюбик антидота, бутерброды;

под куртку натянул бронежилет,

проверил ампулу в воротнике

и гейгера в кармане по привычке,

за пояс сунул стечкин и беретту

и, пристегнув с гранатами подсумки,

примкнувши магазин и передернув

затвор, АКМС наизготовку —

и можно отправляться на работу.

Не сняв цепочки, отпираю дверь,

просовываю ствол в дверную щелку,

даю две-три коротких влево-вправо,

пригнувшись, на площадку выхожу

и, для очистки совести, — подствольным

контрольный выстрел в лестничный колодец,

а следом Ф-1 и РГД.

Стою, пережидая рикошеты;

спускаюсь вниз. Там, у парадной двери

пристроившись за ящики с песком,

концом ствола приоткрываю створку

и веером простреливаю двор.

Затем, миноискателем прощупав

проходы в минном поле — осторожность

не повредит — ползком миную двор,

а дальше — перебежками, бросками,

переползая, скидками — к метро;

прыжком на неподвижный эскалатор,

скачками по ступенькам, оскользаясь

на липких лужах и с обеих рук

шмаляя на ходу по-македонски.

В вагоне, натянув противогаз,

читаю «Послезавтра», «Штурмовик»,

просматриваю «Знамя газавата»,

«Звезду востока», «Вестник ваххабизма» —

рекламу, объявления о казнях

публичных, распродажах — и дремлю,

не отрывая пальца от гашетки…

Привычное начало мирных будней,

как двойники похожих друг на друга.


2. Вечер


Придя с работы — кашу с молоком,

противно отдающим гексагеном,

чай, бутерброды с конской колбасой;

потом TV. Изображенья нет,

но новости послушать не мешает.

Гортанный, хищно цокающий говор

ведущего. В уме перевожу

обрывки фраз. События… О спорте…

И только выключаю на рекламе,

как в дверь звонят. Системы «свой-чужой»

не запускаю: никого не жду

сегодня в гости — ни друзей, ни близких,

ни Абдуллу и Хачика из крыши,

а из соседей вряд ли кто рискнет

в такое время. Не вставая с кресла,

взвожу затвор, стараясь чтоб не лязгнул,

и прямо через дверь, не открывая,

на уровне груди без остановки

высаживаю целый магазин,

вставляю новый, жду, не шевелясь,

минут пятнадцать, но за дверью тихо,

ни клацанья, ни ругани, ни стонов:

рука и глаз меня не подвели.

Ну, что же, день прошел, хвала Аллаху!

Стелю постель, кладу у изголовья

гранаты, нож, фонарь и автомат,

а под подушку стечкин и беретту

и спать ложусь, укрывшись ПХЗ.

А завтра снова будни. Завтра вторник.

Еще три дня — и снова уик-энд,

и — в бронетранспортере — на природу:

друзья, шашлык, кумыс или айран,

овечий сыр с киндзой и базиликом

и чай с дымком, нугой и пахлавой,

и — свежий воздух! Без противогаза,

в одном, блин, респираторе!..

Все. Все!

Ишь, размечтался. Да, до уик-энда

всего три дня, но надо их прожить.

А завтра в пять подъем. Дел просто прорва:

ментовский тир, намаз и каратэ,

потом — бегом на курсы выживанья,

а к девяти — весь потный — на работу,

пасти овец на Ленинских горах

да отбивать набеги МГУ:

у них там профессура! — сплошь абреки.


20.09.1999, Уютное




  ПРОМЕДОЛ ПРО

(эсхатологическое апокалипсо)


1


Вот, скажем, сидеть на камнях и клевать виноград,

лежать на песке и лениво сосать помидоры…

Но если подумать, подумаешь, что иногда

куда интереснее в вену вогнать промедола,


под ногти иголки, а круче и паче того —

вогнать результат под ответ на последней странице,

знакомую в краску и друга в тоску от того,

что делаешь то, что в болезненном сне не приснится,

вгоняя то в ужас, то в дрожь и себя самого.


Вот так вот подумаешь — а почему бы и нет!,

а после очнешься — и ногти вгоняешь в ладони.

А время вгоняет иглу промедленья в ответ,

знакомых под ноготь, и тир открывает в Сидоне.


2


Какое-то время стреляешь в грудную мишень —

и вдруг замечаешь, что пули цепочкой повисли,

в густеющем воздухе выев прозрачную щель;

глядишь на часы — и как лед застываешь на мысли,


что если и глянуть на время — не стоит труда

искать ему место в картине треногого мира,

короткими дозами шприцем вгоняя туда,

как будто ответы с последней страницы — к пунктирам

вопросов анкеты для Страшного, скажем, суда.


Стекают по венам часы, и минуты бегут,

и кружат секунды — но сразу за краем запястья

свободного времени нет — ни часов, ни минут,

там только пространства квантуются мелкие части:


парсанги и локти, коленки и жвала, усы,

валы, кривошипы и крылышки, цапфы и буксы,

а времени нет, лишь ползут по запястью часы,

цепляя усами за мертвые цифры и буквы.


3


А в русле венозном цепочкой всплывают нули;

слипаясь, ничто образует обширные тромбы;

ширяют в крови эндорфины и адреналин,

мычат кровяные тельца на пути в гекатомбы.


Серозная жидкость дотла выжигает Содом,

в извилинах серых не милуя софта и харда.

Гигантским шофаром победно ревет промедол,

и рушатся стены трясущегося миокарда,


и мертвая кровь оседает в сосудах, как персть,

ссыхается лимфа, и прахом ложатся гормоны.

Руины молчат. Промедола победную песнь

сменяет безмолвие, музыка высших гармоник.


4


Но вот из развалин, ползя на корявых корнях

и тонкие нити вгоняя в случайные щели,

растет вероятность, живучий и цепкий сорняк,

дающий ростки на границе причины и цели;


и все повторяется снова: падут семена,

и знаки взойдут, словно злаки, поднимутся всходы,

проклюнутся листья, бутоны, слова, имена,

сплетутся побеги, язы’ки, системные коды;

совьются лианами семьи, рода, племена;


родятся народы, засеют могилами дол,

подымутся — сын на отца, брат на брата и племя на племя,

схлестнутся державы, роняя смертельное семя;

какой-нибудь гений случайно создаст промедол,

случайный безумец придумает фикцию — время;


5


Какой-нибудь умник, которому имени нет,

допетрит задачник открыть на последней странице

и, как Иоанн Богослов, зачитает ответ,

какой с передоза, и то не любому приснится.


Другой богослов, это дело принявши за Весть —

Благую, — запишет со слов, да и опубликует,

а третий, кретин, прочитает и, крякнувши: «Есть!»,

прикольную штучку, ответ подогнав, сфабрикует


и, время назначив ответственным как артефакт,

в запястие Вечности вгонит вселенскую бомбу,

какой-нибудь суперплюсквампромедолцитофаг.

…Три, два, один, ноль — и ничто сгруппируется в тромбы,

сливая нули в гипернекрофилический фак.


И снова вселенная рухнет, как Иерихон,

и суперплюсквампромедолцитофаг, как большая

труба, проревет нам про коллапс, про Первый Закон

Цикличности Вечности, новый эон возвещая.


6


А в тире сидонском, треща на манер кастаньет,

Попа’дают пули, и щель зарастет осторожно.

Но нас информирует кто-нибудь из Кастанед,

что это — эксцесс, флюктуация. Времени нет.


7


А вечность любить невозможно.


14-16.09.1999, Уютное.



  ДЕЕПРИЧАСТНОСТЬ


Засыпая и просыпаясь; засыпая,

просыпаясь и засыпая; просыпаясь,

как песок между сонных пальцев; вытекая,

как вода между мокрых пальцев; проникаясь

состояньем сыпучим песка меж пальцев сонных;

состояньем текучим воды меж пальцев волглых;

превращаясь в песчинки, пески, мириады, сонмы;

растворяясь в каплях, струйках, потоках, волнах;

засыпая собой города, берега, пустыни;

заполняя собою моря, океаны, воды;

преломляясь в спектре сплошной желтизной и синью;

превращаясь в сухую и мокрую часть природы;

исчезая и возникая; исчезая,

возникая и исчезая; возникая;

то глубины, то дали смыкая и разверзая;

то барханы, то волны воздвигая и размыкая;

путешествуя, странствуя, двигаясь, простираясь;

разбиваясь о камни, пенясь; рассыпаясь и иссыхая;

просыпаясь и засыпая; просыпаясь,

засыпая и просыпаясь,

засыпая.


03.10.1999, Уютное