НИКОЛАЙ ЯКИМЧУК
ПО ДОРОГЕ В КАННЫ
(пьеса для актера-виртуоза)
В пьесе использованы дневники Е. Шифрина

Комната гостиницы. Добротная, старинная мебель. Камин. Канделябры. Тяжелые портьеры. Слева — ход в спальню. Почти у самой авансцены — ванная комната. За окнами бушует гроза. Видны вспышки молний. Гремит гром. Разверзлись хляби небесные. Слышны голоса.

О н Я тебе говорил — никуда не надо ехать?! Говорил! А ты?!

О н а (жалобно). Олег! Ну, я же не знала, что все так получится!

О н (деспотически). Говорил же мне отец (дверь открывается): слушай женщину и делай все наоборот!

Появляется Олег Алексеевич Гаркуша в дорожной накидке (крылатке). Вообще в нашем спектакле актер Олег Гаркуша играет три роли: Олега Гаркуши, Доктора и Коридорного.

О н а (Коридорному, оставшемуся за сценой). Спасибо, вот вам на чай два франка. (Втаскивает чемодан.) О л е г (оборачиваясь, капризно). Ты слишком много даешь! Во всех путеводителях написано — один франк за один чемодан. Понимаешь? А потом будут тыкать пальцами, мол, понаехали "новые русские". Не хватало еще, чтобы меня приняли за богатея, сорящего деньгами. О л е г падает в кресла. Стаскивает дорожную накидку. Снимает кепку бейсболиста. О л е г. Уф! Разверзлись-таки хляби небесные! Еще Библия предупреждала!

О н а. Ты не замерз, Олежка ?! О л е г (злорадно). Говорил я тебе — посидим дома. Тем более у меня дел невпроворот — скоро начинаются съемки! И потом — жена болеет! А ты — поехали в Канны! Поехали в Канны! Поехали! А мне совестно — ведь жена болеет! А ты… Как говорил мой дед…

Неожиданно на лице Олега появляется блаженная улыбка.

О л е г. У меня был потрясающий дед. Только я его плохо помню. Но очень люблю почему-то. Есть у нас такое семейное предание. Дедушке среди ночи стало плохо. Пробовали домашние радости: горчичники, валокордин, аспирин. Ничего не помогает. Соседка, тетя Маша, дура, свечку принесла. А ему хуже и хуже. Позвали старика-врача, друга дома. Еще более древнего, чем мой дед. Он кряхтя осмотрел больного. Надеюсь, ты написал завещание? — спросил врач. Тут у дедушки выступила испарина на лбу. Неужели я так плох, что надобно писать завещание? — всполошился он. И, между прочим, ему стало чуть лучше. Зовите нотариуса! — непреклонно приказал доктор. Я, конечно, сделаю это, — шептал почти выздоровевший от страха больной, — но скажи: неужели дела мои так плохи? Нет, — сказал врач, — твое состояние вообще не вызывает у меня опасений. Но я не хочу быть последним мудаком, которого разбудили ночью просто так. Надо хоть что-то сделать не мудацкое.

О н а (притворно смущаясь).Олег, ну нельзя ли обойтись без этих… без этих… (Не может найти подходящего слова.)

О л е г (явно довольный). Грубостей ты хочешь сказать? Но это жизнь, моя дорогая! Так — было! И я ничуть ее не приукрашиваю!

О н а (притворно укоризненно). Ну, ты мог бы и опустить эти слова. В твоем положении. С твоей славой!.. И такие манеры!

О л е г (весело). Мой замечательный прадедушка никогда не унывал. Хотя жизнь у него была тяжелая. Гребаная, как сейчас говорят. Однажды его встретил сосед-черносотенец и спросил ехидно: Послушайте, Фроим, отчего у вас эта дырка в кармане? Это чтобы всем выказывать какого цвета у вас рубаха? Или это ваша национальная мудрость выглядывает оттуда? Нет, — ответил ничуть не смущаясь прадед, — это ваша глупость заглядывает туда.

О н а Олег!

О л е г (еще более веселясь). Вот тебе и Олег!

О н а (всплескивая руками). Ой! Глупость!

Спутница Олега— приятная дама средних лет. С претензией на светскость. Пытается любыми средствами удержать интерес спутника: согласна на многое.

О л е г. Между прочим, ты знаешь, что в этом городе родился кардинал Ришелье?

О н а (продолжая распаковывать чемодан). Как интересно!

О л е г А что ты скажешь про его нос?

О н а (неуверенно). Нос?

О л е г Потрясающий! Артистичный, с горбинкой. Нос артиста и интригана!

О н а (подавая Олегу шлепанцы). Переобуйся!

О л е г (елозя ступнями, переобуваясь). Меня этот нос сразу поразил! Я сначала тихонько стоял и разглядывал этого человека. В щелочку!

О н а (рассеянно). На портрете?

О л е г. На каком портрете, дура?! Я стоял совсем близко… Вот, как отсюда до ванной, понимаешь? Но стоял, естественно, притаившись. За портьерой.

О н а (не зная, как реагировать). Да-а?!

О л е г. И мне поначалу показалось, что это какой-то судья, изучающий дело. Какой-то чиновник средней руки.

О н а (обалдело). Какой руки?!

О л е г. Ну, средней, средней. Но вскоре я заметил, что человек, сидевший за столом, исправлял строчки неравной длины, отсчитывая слоги по пальцам. Я понял, что передо мной — поэт.

О н а (в прострации). …По пальцам.

О л е г (с досадой). Ну, как иначе?

О н а (с заботой, мягко). Олежка!

В этот момент раздается оглушительный удар грома. Комната озаряется светом молнии. Она крестится.

О н а. Олежка! Только не волнуйся, не переживай! Скажи мне… только не горячись… скажи… это было на съемках фильма?! Да?!

О л е г. Ну, какого еще фильма! Я видел его так же отчетливо, как тебя! И, кстати, чем-то неуловимо он был похож на моего деда. Чем-то таким… Так вот, минуту спустя, Ришелье закрыл свою рукопись. На обложке четким, бисерным почерком было выведено: "Мирам. Трагедия в пяти актах". И тут он поднял голову. Поразительный, высокоодаренный нос! Я узнал кардинала.

О н а. Кардинала?

О л е г. Ну, а по-твоему, кого же еще?! Именно его!

О н а (рефреном). Именно его…

О л е г. Чем-то неуловимо похожего на деда!

О н а (рефреном). На деда. (С заботой.) Олежка, может быть, ты проголодался?!

О л е г. Пожалуй. Давай закажем этого сыра. С плесенью. Как его — рошфор? рокфор? И какой-нибудь жюльенчик там, с грибами…

О н а. Да-да. (Подходит к телефону, набирает номер.) Будьте любезны, два жюльена. Да, с грибами. Ну и сырку, да, с этой, с плесенью. Какого сорта? (Олегу.) Какого?! (Олег мотает головой.) Ну, на ваше усмотрение, да! И бутылочку "Бургундского", спасибо.

О л е г (радостно, потирая руки). Сейчас нарежемся под раскаты грома!

Олег подбегает к Ней, обнимает, целует в щеку.

О л е г. Ух ты, ягодка моя спелая! Ладно, не сердись! Поехали, так поехали! На все воля… (Показывает пальцем наверх.)

В этот момент сильный удар грома; разряд молнии.

О л е г. А у нас тут тепло, уютно. Сейчас запалим свечи! Еду иностранную принесут! Хорошо! (Блаженно, закатывая глаза.) Знаешь, у моих родителей были друзья. (Пауза.) Бы-ли. Даже фото такое сохранилось. Я и они. Ната Моисеевна и Марк Герцевич. Брат, между прочим, известного музыканта. Про него еще Мандельштам писал: жил Александр Герцевич, еврейский музыкант, он Шуберта наверчивал, как чистый бриллиант.

О н а. А я думала это Пугачевой слова.

О л е г. Кристины Орбакайте… Шутка! Алла Борисовна, спору нет, баба оченно талантливая. Но Мандельштам пока ее перемандельштамил… Так вот. Я очень отчетливо помню их глаза. У Марка Герцевича такие мудрые, всепонимающие, а у Наты Моисеевны раз и навсегда испуганные. Мне, наверное, года два была. Маму, говорят, я все время держал за юбку. И с питанием у нас на Колыме было не ахти как. И, видимо, Ната Моисеевна чудесно готовила. Пожил я у них, а потом и говорю маме: Все, мам! Перехожу на еду к тете Нате.

Олег снимает крылатку, пиджак, рубашку, с голым торсом отправляется в ванную комнату.

О н а (подает полотенце) Возьми!

О л е г. Пойду приму ванну!.. Ванну аристократа!

Уходит, напевая оперную арию. Она зажигает свечи, методично распаковывает чемодан. Опять раздается удар грома, сверк молнии. Стук в дверь, а из ванной — пение Олега. Она открывает, прихорашиваясь по дороге. Коридорный почтительно вкатывает тележку с ужином.

К о р и д о р н ы й. Прошу вас, мэдам!

О н а. Благодарю. Вот вам на чай.

К о р и д о р н ы й. Рад служить, мэдам. Может быть, что-то еще?

О н а. Пожалуй, нет… Вот только скажите: эта гроза — надолго?!

К о р и д о р н ы й. Не могу знать, мэдам. Но…

О н а. Что такое?!

К о р и д о р н ы й (понижая голос). Уже четвертые сутки льет. Старики говорят, что такого на их памяти не было!

О н а. Старики?

К о р и д о р н ы й. Одна набожная старушка сегодня в церкви шепнула, что разверзлись небеса за грехи наши.

О н а (тревожно). За грехи?

К о р и д о р н ы й. Они самые, мэдам. Полные сети грехов.

О н а (не понимая). Сети?

К о р и д о р н ы й. Полнющие!..

О н а (озадаченно). Я подумаю!

К о р и д о р н ы й. Как будет угодно, мэдам. (Пауза.) Позвольте задать один вопрос?!

О н а (милостиво). Да, да, задавайте…

К о р и д о р н ы й. Не сочтите за нескромность. Вот мсье… Это тот самый знаменитый артист Гаркуша?!

О н а (довольно). Да. А что вам угодно?

К о р и д о р н ы й. Всего лишь... Если б это было возможно… Не смею… просить…

О н а. Денег?

К о р и д о р н ы й. О, как вы могли подумать, мэдам! Всего лишь… автограф…

О н а (улыбаясь). Ну, это… Я попрошу для вас у Олега.

К о р и д о р н ы й. О, мэдам! Очень вам признателен! Благодарю!

Коридорный прикладывает руку к фуражке. Отдает честь. Уходит. Она по-прежнему хлопочет, достает из чемодана пижаму Олега, укладывает на диван.

О н а (подходя к ванной). Олег?! Как ты там?

Г о л о с О л е г а и з в а н н о й. Я весь в потопе! Выхожу! Передай пижаму!

она подает в ванную требуемое.

О л е г (выходя из ванной, вытирая голову полотенцем). Уф!

О н а. Чистенький?!

О л е г. Еле отмылся от этого дорожного селя! (После паузы.) Однажды нарядили меня казачком. В фотоателье… Мне было лет шесть. Газыри были почти настоящие. Я этот наряд часто в витрине видел. И все просил родителей: сфотографируйте меня в таком виде. А между прочим было все это в Сусумане, на Колыме. Поскольку папу моего еврейского посадили сначала как польского шпиона, а потом оставили в ссылке. Ну, а я уже тут образовался. Казачок еврейский, засланный на Крайний Север. И вот, наконец, уговорил. Приходим торжественно в ателье. Но фотограф всклянь пьяный. И вдобавок приносит форму казачка абсолютно грязную. Я расстроился. Папа рассердился. И спрашивает фотографа: Что же это такое? Почему костюм такой замызганный? А фотограф отвечает: Дескать, ничего, у нас место такое крайнее, что и так сойдет. Колыма. И вообще форма рано или поздно обязана стать грязной. Худо-бедно стали сниматься. Тут фотограф говорит: Стоп-машина, пойду поем, я еще не завтракал. Э-э, нет, — сказал мой замечательный добрый папа, потянув его за рукав, — зачем вам есть? Ведь даже поевши вы опять рано или поздно проголодаетесь! И вообще — от того, что вы поедите, Костюм чище не станет!

О н а (укоризненно). Всегда ты вспоминаешь что-нибудь ни к месту… Еда стынет!

О л е г. Закусим. (Молния, гром.) О-го! Надеюсь, успеем, пока нас не захлестнули окончательно эти хляби!

О н а (присаживаясь к столику, подавая тарелку Олегу). Это очень серьезно! Пока ты мылся, приходил коридорный… Он очень взволнован… Говорит, что такого наводнения не было лет сто…

О л е г (радостно, уписывая жюльен). Говорил я тебе, что надо сидеть дома! А ты? (Передразнивая.) Канны! Канны! (С воодушевлением.) А теперь как грянет! (За окном гром и молния.) Да как гикнет!.. Было, было это уже не раз на земле, дорогая! Я ведь все помню!

О н а. Как помнишь?

О л е г (с аппетитом жуя, наливая вино в фужер). Твое здоровье! А вот так: примерно 13 тысяч лет назад начали таять ледники — повсюду — причем особенно, помню, отличились Висконсинские ледники. Уровень Мировых океанов повысился сразу на 100 метров. А кое-где и больше. она смотрит на него — открыв рот и выпучив глаза.

Олег продолжает вдохновенно.

О л е г. Ситуация, доложу я тебе, была не из приятных. В течение нескольких сот лет жизнь на земле омрачалась постоянными землетрясеньями, вулканическими изверженьями и грандиозными наводненьями. Мой друг, профессор геологии из Оксфордского университета Джозеф Перствиг сделал вывод, что Центральная Америка, Англия и средиземноморские острова Корсика, Сардиния и Сицилия были какое-то время полностью погружены в воду.

О н а. Перствиг?!

О л е г (жуя). Перствиг! Я, как свидетель этих событий, могу сказать только одно: он абсолютно прав! Представь себе такую ужасную картину: животные всех видов отступают по мере приближения потопа к холмам и возвышенностям, пока не оказываются окруженными водой со всех сторон! Мамонты, буйволы, люди скапливаются там в огромных количествах, забиваются в наиболее недоступные пещеры, пока их не захлестывают мощные потоки. Тонны воды омывают скалы и склоны холмов, камни обрушиваются и крошат кости всему живому. Кстати, невероятная смесь туш мамонтов и сломанных деревьев в Сибири образовалась в результате огромной приливной волны. Гигантский водяной вихрь вырывал с корнями деревья и топил их вместе с беспечными животными. Потом ударили морозы. И все это законсервировалось до наших дней в зонах так называемой вечной мерзлоты.

О н а. Брр! Какой ужас!

О л е г. Но ведь это было! Я — главный свидетель!

О н а. Свидетель?

О л е г. Главный! (Поднимает фужер.) Твое здоровье! Хорошее вино, как ты находишь?!

О н а (растерянно). Да… Пожалуй…

О л е г. Славная еда! И настроение, заметь, когда вкусно поешь, улучшается! Слава Богу, мы дожили до лучших времен! Когда можно закусить жюльеном с рокфором! Или с рошфором… Ты не узнавала? (Пауза.) Вот у нас, в Сусумане, к сожалению, разносолов не было. Вин вот этих, французских, естественно никто не знал. Пили самогон, водку. Вот поэтому мне всю жизнь нужна ласка. Поселок был таежный. И не было никаких витаминов. А знаешь, какие там были у нас морозы? Минус сорок. Вот я до сих пор и не оттаял.

(Возможно, звучит "Колыбельная" в исполнении О. Гаркуши.)

О н а. Бедный мой мальчик!

О л е г. Еще бы! У нас все — бедные! Только страна богатая! (Уплетая сыр, с набитым ртом.) (Вытираясь салфеткой.) Хорошо поужинали!

О н а. Да, французская кухня — что ни говори…

О л е г. Что французская!!! Вот наша кухня — коммунальная — это нечто особенное! Вообще барак был огромным. Помню, ездил по коридору на велосипеде. Как сейчас вижу: по левую руку комната Иван Палыча и Марии Семёновны. Японские, между прочим, в прошлом шпионы. Из-под Ярославля. Так, дальше.

Тут Олег садится на воображаемый велосипед и словно бы крутит невидимый руль — перемещается по апартаментам.

О л е г ("подъезжая" к камину). Так! Вот соседи! Ну, тут жила бабушка Дина. Она держала кур прямо у себя в комнате. И за ними гонялась, поскольку они ускользали в коридор. А она на них кричала по-еврейски. А куры не понимали и разбегались кто куда. И петух не понимал, между прочим. Дальше! (Олег перемещается.) А вот тут жил Веня Черняк. Ну, тут ничего примечательного. Единственное, летом Веня выходил писать прямо на огород. Говорил, что лук от этого лучше растет. И вообще становится намного полезней. Лук со стрелой, этот описанный, съедал и яблоки с косточками съедал, говорил, что ерунда, переварятся, даже черенки от яблок съедал… ("Подъезжая" к ванной.) А тут жил настоящий бывший эсер, Спиридонов. Его вообще Сталин еще в двадцатые сослал. Однажды на каком-то диспуте, в горячке спора, он что-то ляпнул, сославшись на Ленина. В ответ какая-то экспансивная дама-партийка вскричала: Ленин никогда этого не говорил! Спиридонов спокойненько снял очки, протер их мягкой фланелькой и парировал: Вам, мадам, он этого не говорил, а мне — говорил! И не раз! ("Подъезжая" к краю сцены, блаженно улыбаясь в зал.) А вот этого уже не будет. Домика нашего за дамбой не будет. И этих странных и милых соседей. И не уеду я уже туда никогда. Не увижу нашу речку — Берелех. Не будет этого, как в первый раз, когда ёкнуло в груди. Никогда не будет сердце так биться. И уже не залезу на чердак, дома этого нет. Такой чердак не нарисуешь; запаха не будет того. Не будет такого солнца над крышей. Как две стальные ниточки, рельсы внизу — не поблестят… Глубоко-глубоко, из кругленького окошка: между сопок спичечные коробки розовых домиков. Над ними — большая гора — Морджот. Это наша колымская Джомолунгма.

О н а. Совсем другая жизнь! Даже трудно представить, что мы все так жили когда-то! олег, стоя на авансцене, поет песню про Сусуман ("Колыма").

Тут бьет разряд молнии и гремит гром.

О н а (боязливо косясь на окно). Олег, ну когда уже это кончится?! Страх один…

О л е г (отмахиваясь). Ну, это не самое страшное! Времена у нас, как говаривала Анна Андреевна Ахматова, вполне вегетарианские. Вот мой папа, пережив ужасающий тридцать седьмой год, иногда за столом, когда уже все были достаточно хмельны, и только в кругу близких друзей рассказывал такую историю, которую ему поведал ссыльный оператор, работавший режиссером у Григория Александрова. Того самого, автора "Веселых ребят". Так вот. На приеме в Кремле к нему и его жене, актрисе Любови Орловой, подсел Сталин. Муж не обижает? — спросил он кинозвезду. Иногда обижает, но редко, — от неожиданности выпалила Орлова. Скажи ему, что если он будет тебя обижать, — мы его повесим, — изрек Сталин. Александров решил пошутить: А за что повесите, товарищ Сталин? За что, за что… за шею, — мрачно, без тени юмора ответил вождь. (Пауза.) Так что, ничего! Переживем, даст Бог!

О н а. Так хотелось побыстрее в Канны, а теперь застряли в этом захолустном городишке…

О л е г. А ты знаешь, сколько здесь было интересных событий за всю мировую историю?! Море! Я же тебе рассказывал про Ришелье…

О н а (испуганно). Не надо, не надо… Я помню…

О л е г (удовлетворенно). Вот!.. Тут, кстати, неподалеку есть городок… Не доезжая Авиньона. Ну, это уже в сторону итальянских Альп. Там замечательный древнеримский цирк. Однажды мы выступали там вместе с Нероном.

О н а. Это, кажется, комик, который играл с де Фюнесом?..

О л е г. Ну не совсем. Нерон — это римский император. Он, между прочим, считал себя великим артистом. Но даже он преклонялся перед моим талантом. Это, конечно, звучит несколько нескромно, но что поделаешь! Он-то и пригласил меня в свою труппу. Помню, наши опасные гастроли по Греции летом шестьдесят шестого года от Рождества Христова.

О н а. Постой, постой…

О л е г. И стоять нечего. (Достает записную книжку, листает.) Вот, пожалуйста, так и есть! Именно шестьдесят шестой. А опасными они были потому, что Нерон был величайший сумасброд и самодур. (Задумывается, убирает книжечку.) Да, просто второго такого не припомню! Он мог ценить твой талант, но одновременно не терпел соперничества! И очень дорожил славой гениального поэта и певца! Иногда это было невыносимо! Нередко он выступал с песнями собственного сочиненья, а между зрительских рядов стояли центурионы с палками. Они-то и выколачивали бурные продолжительные аплодисменты. Не раз эти концерты-импровизации затягивались на целый день. Ну, что тут будешь делать! Некоторые потихоньку давали дёру, перелезая через стены театра, или притворно падали без чувств. И их тогда выносили на носилках. А кое-кто, доложу я тебе, задремавший на этих чтениях, мог поплатиться и самой жизнью… (Подходит к фужеру, наливает.) Уф! Каждая минута — в напряжении! (Пьет.) Твое здоровье! Это, конечно, в какой-то степени щекотало нервы. Но! Быстро поднадоело. А куда деваться! Таковы, замечу, все тираны!

О н а (испуганно). Все?.. Олег, какие еще тираны?!

О л е г (под гром и молнию). Абсолютно все! Ты ведь помнишь Адольфа Гитлера?!

О н а (мотает головой). Не помню… То есть в каком смысле?..

О л е г. Как-то я попал на ужин, который Гитлер давал для узкого круга. Так ведь никто ничего не мог есть! Все боялись звякнуть даже вилочкой! Помню, Адольф был в костюме с отливом и прямо-таки разливался соловьем. Казалось, что он будет говорить бесконечно! А начал сто тыщ лет назад! Самое поразительное, что он читал лекцию "О лесопосадках в Северной Италии". Такая узкая тема! Откуда у него эти знания? Бог весть! Он меня просто уморил! Я едва-едва отщипнул несколько ломтиков сыра! Его выступление, заметь, продолжалось три с половиной часа!

О н а (обалдело). Почему именно лесопосадки?..

О л е г. Как ты не понимаешь? Все дело в подсознании. Посадки. (Пауза.) Леса. (Пауза.) Вот мы оказались на Колыме. (Пауза.) Да, так вот. Однажды, после особенно удачного представления Нерон пригласил меня в свой Золотой дворец. Тот самый, построенный в пределах Рима. Это было здание невиданной величины и роскоши. (Олег растопыривает руки и обходит апартаменты от стенки до стенки.) Представляешь себе? Внутри этого комплекса находились поля, виноградники, пастбища с коровами и быками. И огромный искусственный пруд, подразумевавший море. Все покои были в золоте и драгоценных камнях. Расслабленной походкой Нерон обходил свои владения. (Олег изображает Нерона.) Когда мы вошли в главную залу, меня поразил вращающийся купол, устроенный наподобие звездного неба. Тут усталый актер-император уселся на немыслимо блескучий трон (садится) и изрек: Наконец-то я буду жить по-человечески! Потом мы сели играть в шахматы. А вскоре он ушел спать, сославшись на недомогание. Мне было предписано укладываться здесь же, под звездным куполом. Но сон не шел ко мне. Вдруг я услышал скрипение двери. И тихие, осторожные шаги. Я полуприкрыл глаза. Через несколько секунд… Нерон стоял надо мной и пристально смотрел на меня… Меня обуял какой-то животный страх! Что варилось в этот момент в черепной коробочке этого маньяка?! Не знаю! Но эти минуты ужаса! Он постоял-постоял и ушел…

О н а (подходя, обнимая Олега) Бедный мой!..

О л е г (взволнованно). Никогда! Ни до, ни после я так не боялся! Хотя!.. Вот эти детские страхи. Как их измерить?! Они тоже были чудовищны… Я в детстве боялся, когда навстречу шла ватага хулиганов. А у меня еще и очки…

О н а (обнимая Олега) Боже мой! Чего только ты не пережил! Каких страхов, бедный, натерпелся!

О л е г. Ну, положим, не я один… Вот представь себе. Летом шестьдесят четвертого года в Риме вспыхнул грандиозный пожар. Сушь стояла невиданная. И ни дождинки за два месяца. Этот пожар уничтожил большую часть города. Многие погибли. Я — едва спасся. И вот, пока огонь пожирал дома и древние святыни, Нерон… (Тут Олег стаскивает с дивана покрывало, заворачивается словно в тогу, встает на стул, изображая Нерона, в вытянутой руке держит зажженную спичку или зажигалку.) Так вот, стоя на башне в облачении певца, Нерон декламировал под звуки лиры поэму о гибели Трои. (Декламирует.) Та-да, та-та-да, та-та-да, та-та, та-та! В народе возник слух, что император нарочно приказал поджечь город ради того, чтобы повыразительнее исполнить свою песнь. (Декламирует.) Та-та, да-да-да! Да-да-да, та-та! Та-да-да-да!

О н а (протягивая ему носовой платок). Не волнуйся! Ты весь взмок!

О л е г (принимая платок, вытираясь, спускаясь вниз). Извини, увлекся! Воспоминанья накатывают, будь они неладны!

О н а (заботливо). Может, тебе горчичников поставить или выпить быстрорастворимой упсы? Рекламировали по телевизору…

О л е г (устало). Ладно, ничего не надо. Пойду-ка я лучше спать. Утро вечера мудренее.

Уходит. Она пристально глядит вслед уходящему Олегу. Затем подходит к телефону, набирает номер, поглядывая в сторону спальни.

О н а (в трубку). Добрый вечер, мсье. Нет, спасибо… Скажите, нельзя ли пригласить доктора… Да, я понимаю, что поздно… И дороги… Все размыло?.. Нет, нет, ничего срочного… Остановился в нашем отеле? Очень хорошо… А вы не могли бы…

В этот момент выходит из спальни Олег в пижаме.

О л е г. Ты меня звала?

О н а (в трубку). Извините, мсье, я вам… позднее.

О л е г. А? Куда ты звонила?

О н а. Да вот, хотела узнать, нельзя ли разжечь камин.

О л е г (подозрительно). Камин? Ночью?

О н а. Вот хотела. Продрогла вся. (Поеживается, укутывается.)

О л е г (подозрительно). И куда же ты все-таки звонила… (Пауза.) Однажды я отдыхал в правительственной санатории. Лежу в роскошной кровати с балдахином. Вдруг телефонный звонок. На проводе — министр культуры Фурцева. И звонит, между прочим, не откуда-нибудь, а из соседнего номера. Извините, — говорит, — вы еще не спите? Нет, — говорю уверенно. — А вы, Екатерина Алексеевна? Да я, — говорит она, — все никак заснуть не могу. Один вопрос меня очень мучает. Вот, скажите, Олег, только честно: что у нас творится на эстраде? Да, думаю, вопросец. Это же в каком смысле? — спрашиваю. Да вот в таком, — отвечает. — Вот у Гаркуши, у Утесова огромные заработки. А я, министр культуры страны необъятной, получаю гораздо меньше! В том-то и дело, — нашелся я, — вы-то получаете, а мы зарабатываем… Да-а…

О н а. Олежка, иди отдыхай, все хорошо. (Разряд молнии, гром.) И если б не этот поток… то есть, потоп… мы бы давно были в Каннах. (Подходя и целуя его в шею.)

О л е г (полусонно). В Каннах! (Уходит.)

О н а (опять подходит к телефону, в трубку, почти шепотом). Мсье, это снова я. Да. Я хотела бы вас попросить… Если доктор не спит… Может быть, он навестил бы нас?.. О, я была бы крайне признательна… Конечно, мсье, благодарю… Нет, дверь я оставлю приоткрытой… Дело в том, что мой муж отдыхает… Всего лишь маленькая консультация… (Вешает трубку, прихорашивается, приоткрывает дверь.)

За окном по-прежнему бушует гроза. Дверь открывается. Появляется голова жовиального доктора. Д о к т о р. Добрый вечер, мэдам… (Останавливается и смотрит на нее во все глаза.) Прошу прощения…

О н а (смущенно, оглядывая себя). Что-то не так?

Д о к т о р (восторженно). О, все так! Слишком так! Вы восхитительны!

О н а (смущенно). Я? Ну, что вы!

Д о к т о р (убежденно). Уверяю вас! Я практикую в нашем округе тридцать лет. Но такой красоты, мэдам… Мне сказали, что вы из России?

О н а. Да. Вот, собственно, ехали в Канны… Решили по дороге осмотреть эти замки Луары… И вот на тебе! Пришлось прервать путешествие!

Д о к т о р. Очень сочувствую, мэдам. Вы путешествуете с мужем?

О н а. Вот, собственно, я и хотела… Понимаете, мой друг, назовем его так — очень известный человек…

Д о к т о р. Вы заинтриговали меня…

О н а. Да. Поэтому, я бы не хотела, чтобы эта история…

Д о к т о р. Не беспокойтесь. Врачебная тайна и всё такое. (Подходит к столику с вином.) Позвольте фужер за ваше очарование! (Наливает, поднимает бокал, пьет.) Итак, слушаю вас внимательно…

О н а. Не знаю как и начать… (Пауза.)

Д о к т о р. Тогда представлюсь я. Доктор Густав Габрие. Дважды женат, но неудачно. Практикую свыше тридцати лет. В настоящее время прибыл из нашего захолустья для участия в ежегодном собрании врачей нашего округа… (Пауза.) Очарован и сражен вами!

О н а. Вы смущаете меня! (Наливает вино в фужер.) За знакомство!.. Итак… Мой спутник известный человек, актер, и я очень надеюсь на вашу…

Д о к т о р (прикладывая руку к сердцу, а палец другой руки к губам). Нем, как могила!

О н а. Мы, собственно… в Канны… Впрочем, я вам говорила уже об этом... Так вот… Эта гроза… Гром… Потоки дождя… Нам пришлось остановиться здесь… И вот Олег. Моего спутника зовут… я надеюсь…

Д о к т о р (молитвенно сложив руки). Абсолютная тайна! Полнейшая!

О н а. Его имя… Олег Гаркуша…

Д о к т о р. Неужели? Тот самый?! В нашем захолустье?! Не верю своим ушам! Боже мой!

О н а (с радостью). Вы слышали о нем?.. И как он вам?

Д о к т о р. Великолепный актер! Такие рождаются раз в тысячу лет! Ей-Богу, мэдам!

О н а. Очень хорошо. Я — рада. Я и сама считаю его… Впрочем… Да, трудная дорога и всё такое… Усталость… Нервы… Но… Он вдруг стал мне рассказывать истории из своей жизни… О дедушке, который был замечательным, о бабушке…

Д о к т о р (наливая вина в фужер). Ваше здоровье, несравненная!.. Ну, и что же здесь удивительного?! Я и сам очень люблю разные семейные истории и преданья. Вот мой пращур участвовал в третьем крестовом походе, а его дети служили у рыцарей-госпитальеров в больницах…

О н а. Это как раз понятно… Олег очень любит свою семью… Эти забавные истории… (Понижая голову.) Но тут он стал мне рассказывать про кардинала Ришелье, про этого императора… как его… Нерона…

Д о к т о р. Всеобщая история? Понимаю.

О н а (с волнением). А я как раз не понимаю! Он говорит, что играл с Нероном в одном спектакле!.. И вообще… был свидетелем всемирного Потопа 13 тысяч лет назад…

Д о к т о р. Тринадцать тысяч, я не ослышался?

О н а. Вот именно! Посоветуйте, доктор!

Д о к т о р. Спокойно. Сейчас разберемся. Итак, сначала семейные хроники.

О н а. Да, ну с этим ясно!

Д о к т о р. Вполне. У меня тоже ворох таких историй, которые накрепко застряли в моей голове. И отчего-то так много значат для меня. Казалось бы, пустяк, но… Сладостные и горестные впечатленья…

О н а. Да-да… Но вот Нерон…

Д о к т о р. С Нероном сложнее… (Собранно.) Скажите, а давно у него это началось?

О н а. Даже не знаю… Пожалуй, вот только сегодня, когда мы приехали в гостиницу…

Д о к т о р. М-да. Действительно странновато. В моей практике было несколько необычных историй. Одно время к нам частенько приезжал на этюды довольно известный немецкий художник Адольф Менцель. Может, слышали?..

О н а (неуверенно). Да-да. Он импрессионист?..

Д о к т о р. Вероятно! Так вот. Он очень не любил разговоров о разных там болезнях, о лекарствах. И будучи у нас на пейзажах, он серьезно занемог. Держался до последнего. Но его друзья в конце концов послали за мной. Менцель встретил меня весьма неодобрительно. И даже отпустил парочку язвительных замечаний. Я стал осматривать его. Действительно, положение его было не блестящим. Но. Что такое?! Вдруг глаза его загорелись, в них возник интерес к происходящему. Оказывается, Менцель наблюдал за мной. Полуголый, он вскочил с постели и бросился к этюднику. Что вы делаете? — в ужасе воскликнул я. — Вы же серьезно больны! Подойдите к окну и не двигайтесь, — вскричал он весьма бодрым голосом. — Этот свет! Пока он не ушел! Это будет лучший мой портрет! Пришлось подчиниться! Ведь вдохновенная работа стала для него лучшим лекарством!

О н а. А мне кажется… Олег перетрудился… Столько спектаклей, фильмов… Просто устал… Но в то же время он так убедительно рассказывает! У меня просто мурашки по спине! Особенно этот Нерон… Да и всемирный Потоп... (За окном гром и молния; она крестится.) Не знаю, доктор, что и делать…

Д о к т о р. Что? Пока понаблюдайте за ним. Сделайте вид, что вы ему верите. И ничему не удивляйтесь… (Наливает вина, пьет.) Ваше сиятельное сиятельство! Вы — потрясающая женщина!.. И в случае чего — я рядом. Надо бы, конечно, взглянуть на пациента… Поболтать непринужденно… И потом — болезнь — это иногда нечто загадочное. Вот я думаю: а не больны ли мы все?! Куда катится этот безумный мир? Где его начала и концы? Она смотрит на него несколько испуганно.

Д о к т о р (улыбаясь). Ну, это я так. Иногда промелькнет. Вообще я часто думаю: как много всего помещается в мозгу, сколько память всего держит. И порой всплывает и всплывает… И плывет… За окном река моего родного города. А на том берегу — соборы седые в тумане. И — мама. Она в больнице мне сказала: Сына, я жить хочу.

О н а. Жалко. Жалко мне вашу маму! Фоном звучит, очень приглушенно, "А идише мама" в исполнении О.Гаркуши.

Д о к т о р. И мне! Но жизнь — это все же веселая штука. Когда ее населяют такие женщины, как вы…

О н а. Спасибо, мсье… (Пауза.) Вы думаете, все пройдет?

Д о к т о р. Вы имеете в виду бурю или…

О н а. И то и другое.

Д о к т о р. Все пройдет. Все, что посетило сей мир. Но только не ваша красота. (Пауза.) У меня, вот, скажем, была бабушка. А теперь ее нет. И, быть может, я один храню память о ней. Нерона там какого-то еще вспомнят. А вот кто помянет ее, кроме меня?! Она была разной: и доброй, и скандальной. Помню, она как-то повздорила с торговкой на рынке. Та пыталась продать ей несвежее мясо. Почему-то это помню… И — люблю еще сильнее…

О н а. Да-да… Наши близкие. Они иной раз такие трогательные. И… такие невыносимые…

Д о к т о р. А мой потрясающий дедушка! Никогда не забуду нашу поездку в Париж! Это было вскоре после войны. Мы вышли из отеля с ним вдвоем, пока еще все спали. Пошли по бульвару Распай. Я захотел мороженого. Дедушка подошел к мороженщице, улыбнулся ей, взял эскимо. Я с радостью в этих утренних лучах его надкусил. И вдруг выяснилось, что дедушка забыл кошелек. А мелочи из кармана не хватает. Каких-то двух су. И что же делать? Ведь я уже приблизился к середине брикета. Но продавщица махнула рукой и улыбнулась. И ведь никак не могло быть иначе в это ослепительное утро! А на глазах дедушки я заметил слезы…

О н а. Спасибо, что вы зашли… Это было так странно и неожиданно. Я не знала, что делать.

Д о к т о р. Рад служить, мэдам. Хотелось бы видеть вас почаще и не по такому тревожному поводу…

О н а. Вы думаете — все обойдется?.. Вот и коридорный неспокоен. Эта гроза, наводнение…

Д о к т о р. В этой жизни я понял одно: главное — никогда не терять присутствия духа. Пока живешь… Вы неподражаемы!

О н а. Спасибо, мсье. Вы воистину настоящий француз.

Д о к т о р. Более того — я — галл. Да-да. Тот самый галльский юмор. Жизнелюбие и натурализм.

О н а. Вы подействовали на меня как успокоительная таблетка.

Д о к т о р. Не смею больше вас обременять своей персоной. Но напоследок, если позволите, еще одна история. Это типично галльский сюжет. Лет двадцать назад, когда я еще не имел собственного дома, я жил здесь, в этом городке и снимал квартиру. Как-то вечером в дверь позвонил сосед по лестничной клетке. (Пауза.) Заметьте, слово-то какое — "клетка"! Да. Так вот, он был очень печальный и взволнованный. Извините, — сказал он, — мне очень плохо. И замолчал. Действительно, вид у него был уставший, измученный. Могу я вам чем-то помочь? — прервал я тягостные молчания. О, да! — оживился сосед, — принесите мне пива! Пива? — удивился я. Да, именно пива. Рак у меня, кажется, уже есть.

О н а. О-хо-хо. Мы все так одиноки. Спасибо за поддержку. Очень надеюсь, что вы заглянете еще.

Д о к т о р (целуя ее руку). Очень рад знакомству. Хоть и при таких неавантажных обстоятельствах.

О н а. Спокойной ночи, мсье… Господин…

Д о к т о р. Густав Габрие. Можно просто — Густав… На дорожку прощальный стаканчик… (Наливает в фужер.) Ваше…

О н а (мягко). Позвольте заметить — не слишком ли вы увлекаетесь?.. Хотя я знаю, что уж где-где, а во Франции вино пить умеют.

Д о к т о р. Не беспокойтесь. Лишь для амурных сновидений. Не могу удержаться от постпрощальной истории на эту тему. Известный наш актер Жан Марэ, кстати уроженец здешних мест, одно время любил крепко поддать. И вот, во время путешествия по Японии, решил попробовать знаменитую рисовую водку. Заказал графинчик, выпил рюмашку. И после первых же глотков заметил, что все вокруг него пришло в движение. Мир поплыл перед глазами. Он был весьма озадачен и спросил кельнера: не слишком ли крепка водка?! И что вы думаете? Оказывается — объяснил ему официант — это было. Обыкновенное. Маленькое. Японское. Землетрясение. Ха-ха! (Гром и молния.) О, простите за болтливость. Оревуар.

Уходит. Она провожает гостя, устало подходит к зеркалу, потом допивает вино из фужера, тушит свечи, исчезает в спальне. Комната как бы затихает. Тут желателен некий свет — чуть мерцающий. И здесь можно пойти двумя путями. Первый: дать на стены гостиной проекцию некоего исторического действа — пусть там будет все вперемешку — античные герои, фрагменты каких-то исторических фильмов. Это всё должно быть не очень четким, как сновидение. Если технически это невозможно, т. е. под рукой нет спец. видеоаппаратуры, то мы отправляем на сцену балетных, одетых в костюмы, скажем, римской эпохи. Они танцуют, словно во сне. Может быть, чуть замедленно. На этом мы прерываем наше повествование. Возможен антракт. Не исключено, что после балетной паузы спектакль продолжится. Тут мы всецело полагаемся на волю режиссера. Итак, после паузы (перерыва) утро следующего дня. Погода по-прежнему ненастная: льет и льет. Раздается осторожный стук в дверь. Стук повторяется. Из спальни выходит заспанная Она в пеньюаре. Открывает. На пороге помятый и всклокоченный Доктор.

Д о к т о р. Простите за столь ранний визит. Всю ночь не спал. То есть не то чтобы не спал. В общем…

О н а. Что-нибудь случилось?..

Д о к т о р. Как вам сказать… Позвольте воды…

О н а. Да-да. Прошу.

Д о к т о р (жадно пьет). Так вот. После нашей встречи я долго не мог уснуть. Стали накатывать какие-то малозначительные, хотя и забавные воспоминанья. То вдруг я стал представлять нашу гимназию. Она была при монастыре. Дисциплина и всё такое. Особенно много времени уделялось спорту и музыке. Бесконечное хоровое пение. В складчину я с товарищами снимал квартиру. Это уже в выпускном классе. Наша хозяйка обожала музыку. И за уроки вокала мы получали бесплатный обед.

О н а. И что? Она обнаружила дарование?

Д о к т о р. Безусловно. Особенно ей удавались пирожки с капустой. Представляете? Ну, в общем, я не об этом вам хотел рассказать… Как будто я задремал, но тут же пробудился… потому что почувствовал, что я не один…

О н а. В каком смысле?

Д о к т о р (растирая шею). Словно… словно… кто-то еще находился рядом со мной… Я видел всё как бы сквозь дымку… Но это не был сон, понимаете?.. Я увидел человека в тоге, с короткой шеей, набрякшими веками. Помню, мне очень не понравился его цвет лица. И шел он как-то грузно, словно нехотя. Вокруг, в отдалении, стояли еще какие-то мужчины… И тоже в тогах… (Пауза.)

О н а. И?

Д о к т о р. И кто-то окликнул этого, с землистым лицом. На каком языке — я не понял. Но смысл сказанного я уловил определенно. Кто-то спросил: как ты спал, Брут?! И тут это видение стало таять, размываться, пока окончательно не исчезло… Но я задаю себе вопрос: видение ли?

О н а. А что же еще?

Д о к т о р. Но я так явственно видел эти землистые складки кожи, эти набрякшие веки… Знаете, я тридцать лет практикую. Так вот — боюсь, это не было просто видением... Эти люди находились у меня в комнате!..

О н а. Что вы говорите! Может быть, вы вчера все-таки хватили лишку?

Д о к т о р. Боже мой! Три фужера красного вина — для меня как наперсток… Так что это — исключено… В общем, не знаю что и думать. А как у вас?

О н а. Вроде все в порядке. Олег как уснул, так и спит до сих пор. Я вот тоже… пока вы меня не разбудили… (Смотрит в окно.) Вот только этот ливень…

Д о к т о р. Я встретил коридорного, он сказал, что вода прибывает. Повар пытался отправиться на рынок, но вернулся с полдороги… Боюсь, как бы не отменилось наше собрание… Улицы, говорят, сильно размыло… Не пройти — не проехать…

О н а. Вот еще напасть!.. Нам же надо в Канны…

Д о к т о р. Я вот вспомнил из Библии… цитата… "…был день, когда разверзлись все источники великой бездны и окна небесные отворились…" Но, мэдам, я все-таки верю, что завтра выглянет солнце… Пойду попью кофейку… Простите еще раз… Звоните, как только я вам понадоблюсь. Я — у себя. Доктор уходит. Она на секунду останавливается, о чем-то задумывается, уходит в ванну. Оттуда слышен плеск воды.

Из спальни выходит Олег. Выспавшийся и довольный. Подходит к столику, где бутылка вина, которую накануне распили Она и Доктор.

О л е г (принюхиваясь к горлышку бутылки, убежденно). Пили! Без меня! Вот так всегда! (Подходит к краю сцены, машет рукой, подзывая запахи, всматривается в зал.) И тут вот кто-то во втором ряду пил! (Указывает.) И — в третьем! (Торжественно.) Коньяк "Арманьяк"? А? (Подходит к другому краю сцены, улыбаясь.) А здесь — в первом ряду! (Смотрит в зал.) Ну, ладно, не смущайтесь! (Рассказывает историю зрителю из первого ряда, может быть, даже спустившись в партер.) Знаете, как мой прадедушка пил? Не знаете? Пил так, что пропивал все подчистую! А работал он часовщиком. Веселое дело, между прочим! Секунды скачут как блохи! Время нашей жизни утекает, так сказать. И это уже не смешно! Знаете, что мне сказал Бродский во время нашей последней встречи? Сказал так: это банально. Это ужасно. Ведь мы все когда-то умрем. Вот все мы, сидящие в этом зале. Я запомнил взгляд Бродского. Мудрый и печальный. Я, конечно, хотел ему сказать, что я-то живу вечно. Но потом раздумал! Зачем расстраивать Нобелевского лауреата и тем более моего земляка?! Да, я несколько отклонился. Вот товарищ из второго ряда, принявший на грудь "Арманьяк", меня понимает… Итак, мой прадедушка, мастер золотые руки, между прочим, пил "будь здоров". И в артели, где он работал, его решили наказать — не выплатили месячную зарплату. Все стоят, шелестят бумажками, пересчитывают, а ему — пшик. Ладно, — утешают его, — пить надо меньше, тогда и денег прибудет. Денег? — сострил прадедушка. — Я ими не интересуюсь. Я просто их давно не видел. Пришел посмотреть, как они выглядят. (В зал.) Есть тут в зале женщины? Ага, вот, вижу: одна, две… Ой, какие красивые… Ну, они меня поймут… Значит, прабабушка с порога спросила: Фроим, а где зарплата? Не дали, — понурился мой прадедушка. Так иди и займи, — строго велела она. Нет уж, — отказался он. — Ведь взаймы всегда берешь чужие деньги и на время, а отдавать приходится свои и навсегда. Во как! И, между прочим замечу, прадед мой никогда не курил. Это я специально для вас рассказываю! (Обращается к сидящему в первом ряду, снимает кепку бейсболиста.) Прошу оплатить!.. Благодарю! Вот и товарищ из второго ряда тоже хочет? (Перемещается.) Прошу! Это для вас, для любителя "Арманьяка" была эта история. (Поднимаясь на сцену.) А к чему я вам это все рассказываю?! И сам не знаю! Мгновения утекшей жизни, ее осколки! Кто ж еще их подберет, если не я! Веселые истории на будущее, чтоб помирать было легко?! Хотя я, кажется, вас предупредил, что живу вечно! Бывает!

Из ванной появляется благоухающая Она.

О л е г. С легким душем!

О н а. Как ты спал?

О л е г. Преотлично выспался!

О н а (тревожно). Что-нибудь снилось?!

О л е г. Абсолютно ничего не помню! Ровным счетом!.. Одним словом — нирвана!

О н а (поглядывая в окошко, где ливень и гроза, грустно). Похоже, мы здесь застряли надолго!

О л е г. Говорил же я тебе!.. Ну, ладно! Давай, закажи завтрак. Есть хочется!

О н а (подходя к телефону). Пожалуйста, принесите кофе и гренки. Яйца всмятку? Два!

О л е г. Четыре! И пусть принесут чесночный соус!

О н а. Четыре! И чесночный соус! Благодарю, мсье… Хотела уточнить: вы не слышали прогноз? …Да? (Растерянно.) Очень жаль, мсье… (Вешая трубку. Олегу.) Ничего хорошего!

О л е г (чуть злорадно). Говорил я тебе, говорил!

О н а (чуть не плача). Я так хотела в Канны!.. Мы и так с тобой редко вместе куда-нибудь ездим!

О л е г (примирительно). Ну, ладно! Не хнычь! Бывали у меня состояния и похуже! Вот послушай! (Олег достает тетрадку.) Из дневника. Не попробовать заснуть — хули заснешь! Хули — выживешь, не сделается ничего. День каплет, одни разводы в глазах, мухи на закрытые веки слетаются. Там — внутри глаз — красные точки гаснут без следа, а то еще и кометы являются, словно точки с хвостом. Какая тьма беспросветная: во сне и наяву. Деревья черными пальцами колют воздух. Со мною беда: воздух холодный влетел в форточку. Земля погрузилась во тьму и тишь. А я-то, как назло, кажется, обречен на бессмертие.

О н а. Олег, ну опять перед завтраком… Как мрачно и грубовато! Но… талантливо.

О л е г. Ладно, не буду. (Захлопывает тетрадь.)

Стук в дверь. Она открывает.

О н а (коридорному, оставшемуся за сценой). Благодарю… Ах, это?! Хорошо, хорошо... постараюсь. Спасибо, мсье.

Она вкатывает столик с завтраком.

О л е г. Что там?

О н а (довольно). Ты необычайно популярен. Даже в этой дыре. Коридорный просит твоего автографа.

О л е г. Да? А вот интересно — брали ли, скажем, автографы, у кардинала Ришелье?! Что-то не припоминаю…

О н а (с испугом). Да и не надо!

О л е г (задумчиво). Ты думаешь?.. Ну-с, приступим к завтраку!

Наши герои пьют кофе, хрустят гренками.

О л е г. Хорошо!.. А все-таки самые вкусные времена, увы, уже канули в Лету! Вообще все мы живем прошлым: нам оно представляется идеальным. И нелепицы нашей жизни, ее непобеды со временем обретают особый аромат. Помню, в годы ранней молодости был влюблен в одну, как мне казалось тогда, восхитительную даму. Долго ходил вокруг да около и наконец решился: Вы очаровательны, говорю. И — замер. А предмет моей страсти была особой капризной и нелюбезной. К сожалению, — говорит, — я не могу вас отблагодарить подобным комплиментом. Тут у меня все опустилось — в прямом и переносном смысле слова. Но я ей все-таки возразил: а Вы сделайте, как я, то есть попросту соврите… Да-а. Видела бы ты ее лицо в тот момент.

О н а. Ну, почему мы там живем? Не любим друг друга, не понимаем. Не можем?

О л е г. Можем! Конечно, можем! Но не хотим!

О н а. А почему не хотим, а, Олег?

О л е г. Почему? Потому что хотим, но не очень. И потом, мы ж не боги какие-то. Даже не полубоги, понимаешь? Сколько вам можно втолковывать: нет плохих и хороших! Лишь одно: плохой хороший человек. Причем без запятых, усвоила?! (Пауза.) А ты думаешь при Юлии Цезаре было лучше? Вот сейчас кричат: великий полководец, гений, уникальная личность. Миф! И не смотри на меня так! Знаешь, сколько он поубивал? Я уж, извини, насмотрелся! Глаза бы мои не видели! Между прочим, девять лет завоевывал эту самую Галлию. Где мы с тобой и сидим. (Бьет ребром ладони по столу.) Нет, я, конечно, ему не судья. И в нем было, безусловно, благородство с одной стороны, непритязательность. Был-то он совсем хлипким, вовсе не таким, каким его впоследствии изображали на портретах. Тщедушным, с белоснежной кожей. Страдал отчаянными головными болями и приступами падучей. Помню, встретив его в одном из походов, я был поражен. Ел он самую простую пищу. Спал на повозке или на носилках, чтобы даже во время сна передвигаться. Днем объезжал города, отряды и караульные крепости, причем рядом с ним всегда был человек, записывающий его мысли. Но! В этих многолетних походах он истребил ни много, ни мало — около миллиона! И столько же взял в плен! А ведь среди этого миллиона, наверняка, были великолепные философы, поэты, изобретатели, да просто, наконец, хорошие люди. И все это пресеклось лезвием меча! Все это кануло в небытие, так и не успев расцвести, понимаешь? Да, конечно, он горько рыдал, когда ему принесли голову другого великого полководца, а по сути такого же убийцы, Помпея. Талантливого убийцы! Да, он был великодушен, щедр и простил своих врагов — Брута и Кассия!

О н а (вскрикивая). Как ты сказал?! Брута?! Я не ослышалась — ты назвал Брута?!

О л е г. Вот именно — он простил Брута. И это прощение оказалось для него роковым! Да-да! Что ты так уставилась на меня? Я все это видел своими глазами! И даже иногда, к сожалению, вынужден был участвовать во всех этих… (Олег помовает кистью руки) отношениях… В один из дней мартовских ид… Я стоял в толпе сенаторов. Мы ждали Цезаря. И Брут…

О н а (вскрикивая, в страхе). И Брут?.. Опять этот Брут!

О л е г. Вполне разделяю твое возмущение! Да, этот самый Марк Брут был в числе вдохновителей заговора! Я знаю этот миф: благородная личность и все такое. Республиканец. Борец за гражданские права. Диссидент. Какой к черту борец! Обыкновенный предатель, заговорщик, негодяй! Нет, конечно же, с возвышенным образом мыслей, с доблестями и т. д. Он обманул доверившегося ему Цезаря, понимаешь? Я, конечно, что-то слышал о заговоре. Так, невнятные толки, шепотки. У нас, кстати, в Риме подобные интриги замышлялись чуть ли не каждый день. Но я не думал, что именно сегодня, 15 марта, они осмелятся… Так вот, все ждали Цезаря. Кое-кто из заговорщиков стоял возле кресла диктатора, другие же вышли ему навстречу. (Показывает рукой на кресло.) Цезарь сел. Туллий Кимвр стал просить за брата. Но все его просьбы Цезарь вяло отклонял. И вот тут-то я заметил Брута… У него было какое-то уставшее лицо, словно он несколько ночей не спал. Он шел вот так… (Показывает.) Как-то особенно выделялись тяжелые, набрякшие веки, багровая шея.

О н а. Ох! (Пошатывается, садится на диван.)

О л е г. Что с тобой?!

В этот момент раздается гром, сверкает молния.

О л е г. Тебе плохо?

О н а. Нет, нет… (Тихо.) Продолжай!

О л е г. А чего продолжать? Тут, собственно, все и завершилось. Когда я увидел Марка Брута, я подумал: все, дни Цезаря сочтены… И заговорщики стали колоть беднягу мечами. Он поначалу как-то увертывался, пытался сопротивляться, звал на подмогу. Но вот когда увидел благородного Брута… Тут он перестал трепыхаться, и, накинув на голову тогу, со словами: И ты, Брут! — предался судьбе… Во как! (Пауза.) Было…

О н а (обхватив голову руками, жалобно). Олег, а может, ничего этого не было? А?

О л е г. Ну, это легче всего. Уйти от воспоминаний и жить одним днем. Но они же никуда не делись, они ту-та. Подступают под горло, что твой потоп!

О н а. И что мы здесь делаем?.. Домой хочу… Или — в Канны… Только отсюда — побыстрее..

О л е г. Куда? Дуреха! Посмотри за окно! Вода, вода, вода! И заметь, в мире ничего не бывает случайного! Раз мы здесь — значит так надо, понимаешь?

О н а. Что-то у меня голова кругом идет.

О л е г. Голова кругом. Это — что?! Бывает и похуже. (Раскрывает тетрадку, читает.) Из дневника. Заговор. Это — заговор; как ты не понимаешь! Ты же этот тон слышал. Они между собой сговорились, и с тобой говорят таким тоном. Ну, еще одну ночь потерпи, надо как-то побыть одному. Не сегодня, так завтра случится. Будет несколько тактов вступления. Орган процитирует Баха. Затем на хорал слетятся альбатросы и белые чайки. И холодное, серое море будет биться о берег, как птица. И все те, кто тебя не услышали, будут плакать, кричать и молиться. И просить у Бога прощения. И просить тебя возвратиться. Но мы с Богом рассудим иначе. Мы отпустим их восвояси. Мы не станем чинить расправу. Мы не будем на них сердиться…

Она уходит в ванную, оттуда возвращается с полотенцем. Садится в кресло, обматывает полотенце вокруг головы.

О л е г. Да, это непросто! Принять дозы мировой истории на грудь! Не прятаться, как страус в песок! Да, это было! И я там был! Был и есть! (Пауза.) Вот сейчас я смотрю на тебя. Ты — хороша! Но отчего-то твое лицо линяет в эту секунду в дырявое пространство. (Фоном звучит "А идише мама".) А вижу я перед собой маму. Помню толстой ее, не седой. Помню в сиреневой шапочке, в полосатом пальто. Потом, много спустя, ей кто-то шапочку мохером обвязал, и ее помню, и с другим пальто, бежевым, переделанным, в котором обшлаги убрали. То ли еще помню. Я маму голой знаю, в прошлом году пришлось ее массировать. Но это другая мама была. Маленькая. Высохшая. Вся больницей пропахла. Еле-еле двигается. Раньше мы вдоль моря гуляли вдвоем. Господи! Да мы с ней и дрова пилили! А она их потом еще и колола! Почему именно это мне сейчас вспомнилось? Не знаю. И ни-кто! Ни-кто! Мне об этом уже никогда не расскажет.

О н а. Олег, я тебя очень люблю и понимаю… Но вот этого ужасного Брута ты ведь не мог знать…

О л е г. Мог. Видел. Пришел. Увидел. Разглядел. Неужели ты думаешь, наивная, что мы тут поторкаемся лет шестьдесят-семьдесят? И все: адью и общий привет?!

О н а. Но я вообще никогда об этом не думаю…

О л е г. А ты подумай! Напрягись, хотя бы раз в жизни!

О н а. Ну, не надо, Олег… Женщины совсем по-другому устроены… И вам это трудно понять…

О л е г. Вам! Мне, например, все ясно… Ну, правда, не всегда! (Разряд молнии и гром.)

О н а. Нет, Олег… Мужчины и женщины никогда не договорятся…

О л е г. Ты знаешь, мы же не глухонемые! Даже они научились… взаимодействовать с этим миром. Хотя ни шиша не слышат! Но как-то договариваются. Без слов, правда. Вот как-то поехал я к своему любимому режиссеру Григорию Романовичу. Мы как раз работали над спектаклем и все получалось. А Гриша даже наговорил мне на автоответчик, что он счастлив от того, как я работаю. Теперь-то я в тыщу раз осторожнее принимаю его похвалы, потому что знаю: надо быть готовым к его предпремьерным истерикам. Но. Тогда все шло как по маслу. И на этой волне у меня возник замысел пьесы. И я приехал к Григорию с решительным предложением: втянуть его в новый спектакль по моему сценарию. Гриша, — сказал я, приняв 150 для храбрости, — ты гениальный и добрый человек. Тем более у нас ТАК получается. Ты ведь не сможешь мне отказать? Видишь ли, Олег, — сказал серьезно Григорий Романович, — во мне два человека. Первый — гениальный и добрый. Он — точно — отказать не сможет. А вот тот, второй… В общем, сегодня дежурит как раз он.

О н а. Бедный ты мой, бедный. Вот эта твоя всегдашняя зависимость — от режиссеров, продюсеров.

О л е г. Но я верю: когда-нибудь все со всеми — договорятся! о. Гаркуша поет "О, не лети так жизнь…"

Олег подходит к Ней, приобнимает.

О л е г (участливо). Ну, что, дорогая? Все болит? У меня тоже так бывает — дождаться не могу, когда боль утихнет. Ах, прекрасно я помню, когда боль отпускает. Помню, на днях рукой потянулся, еще весь в боли, — и — неожиданно, сверху, словно от Бога, по его велению, отпустило в одну минуту! И легко так сделалось, хорошо! Понятным все стало, прозрачным: как будто стеклышко замутнилось… и протерли. Как стало хорошо! Шесть таблеточек на прием валерьяночки — очень простой рецепт — и в минуту отпускает. Вот попробуй! (Достает таблетки, наливает воды, подает.) Как я забыл об этом рецепте! Особенно этот мостик приятен — через "болит душа — не болит". Но иногда это не срабатывает. Очевидно, нельзя часто этим пользоваться… Ну, что полегчало?

О н а. Пока нет…

О л е г. Ну, ничего, пройдет… Вот и Юлий Цезарь, помнишь, все страдал мигренями?.. Но усилием воли их вполне перебарывал…

О н а. Вот ты говоришь Брут, Цезарь… Усилия воли… Они жили-были, да? А теперь вот таких волевых и нет?..

О л е г (убежденно). Есть! Даже очень есть! Возьми, например, извинив при этом за нескромность, меня. Выступаю я как-то с новой программой. Волнуюсь, естественно. Весь сосредоточен на монологе. А какой-то подвыпивший зритель-сибиряк все время сбивает меня своими репликами. Глушит, понимаешь, и глушит. И тут я теряю терпение, почти римское, заметь, и говорю: гражданин, вы мешаете! Кому мешаю, тебе? — охотно вступает он в диалог. Да не мне! — ответствую с подсечкой, — зачем же вы мешаете водку с пивом? И не закусываете… И что ты думаешь? Сконфуженный бузотёр быстро ретировался из зала под хохот зрителей. Чистая римская победа.

О н а. Пьяница какой-то... Нет, Олег, мне кажется — масштаб не тот для сопоставлений.

О л е г. Масштаб? А кто вообще нас измерял? Кто это такой — измеритель с измерилкой? Нет, милая, тот! Все мы — одинакие. (Подумав.) И, кажется, одинокие… Вот тебе одна история в качестве доказательства. Немецкий король Фридрих Великий занемог и приказал камердинеру читать молитву. И, дойдя до места, которое звучало так: "Господь да благословит тебя", слуга из подобострастия прочитал иначе: "Господь да сохранит ваше величество". Читай верно, негодяй, — вскричал рассерженный Фридрих, — перед Богом я такая же свинья, как и ты!

О н а (нежно). Я тебя очень люблю, Олежка! Какой ты умный…

О л е г. Спасибо. Хорошо. Дело не в этом. Наше одиночество внутри нас, понимаешь? Кстати, вот тебе запись про это из дневника. (Читает.) Хватит ли у меня сил терпеть мое нынешнее одиночество? Разговоры о любви меня ранят. Вчерашнее кино осталось недосмотренным — что толку себя расстраивать… (Захлопывает тетрадь.) Ну ладно, это слишком интимно, и это, кажется, нельзя напоказ. Это как наше сердце. Мы можем думать о нем сколько угодно, но никогда не увидим… А вот великие отшельники — они были, по-моему, совсем не одиноки. Им принадлежал весь мир. Серафим Саровский жил в келье, в лесу, но чувствовал живое дыханье Вселенной! Или наш император Александр I… Он ведь не умер в 1825 году. В гроб положили гвардейца, а Александр под именем старца Феодора Кузьмича жил на заимке у купца в Сибири. Мне было интересно: как и что? Решил его навестить. Сначала-то он все отнекивался: какой я, дескать, Александр. А потом ничего, открылся. Я, говорит, впервые здесь Бога постиг, когда от людей отрешился. Но при этом всех-всех, говорит, живущих на земле людей чувствую: и полинезийца в пироге, и индуса в чалме, и внука своего, взошедшего на престол, Александра, очень даже понимаю. И каждую травинку, и всякую пылинку… И везде, и повсюду, и во всем — я. Как часть Творения и часть Бога! Понимаешь?

О н а. Олежка? Ну, нельзя ли без всех этих премудростей?

О л е г (радостно). Вот-вот! И я так когда-то думал! Как, мыслю, хорошо без всяких таких штучек! День прошел и ладно!.. А теперь совсем переменился!

О н а. Вот я и вижу, что изменился… Это-то меня и настораживает…

О л е г. Ты — женщина. А что такое женщина вообще? Это консерватизм плюс любовь… (Пауза.) В лучшем случае, конечно.

О н а. И все же, Олег… (За окном разряд молнии.) Мне так надоела эта гроза… Хоть бы сменили пластинку…

О л е г. А ты представь себе, как всё надоедает, когда живешь вечно? А? Вот мой папа, едва дожив до шестидесяти — тоже, видать, подустал. Но при этом, — вопреки всему, демонстрировал неувядаемый жизненный оптимизм. Как хорошо, когда с отцом все в порядке, какое счастье просто слушать его, когда он перескакивает с одного на другое! И ты думаешь: лишь бы говорил, лишь бы говорил! И становится так легко, так просторно. И ты возносишь бессловесную молитву: Господи! Продли его дни, вычти из моих беззаботных, пустых. Папа теперь как ребенок — пахнет молоком и лекарствами.

О н а. Олег, а я хочу запаха. Солнца! В Канны хочу! Столько раз они мне снились! И как мы с тобой идем этой дорожкой знаменитостей! Рука об руку! И я чувствую такое теплое счастье!

О л е г. Вот мой папа…

О н а (мягко, прерывая его). Вот ты все о себе да о себе. Можно и я что-нибудь расскажу…

О л е г (несколько обиженно). Пожалуйста! Уж ты извини, но я люблю больше говорить, чем слушать… (Пауза.) И ведь есть что рассказать!.. Ну, ладно, давай, излагай… Действительно, ты о себе почти ничего…

О н а. Самое сладкое воспоминанье — из детских лет — связано с праздниками. У нас Новый год отмечали чуть ли не неделю. К моему папе, музыканту, приехал его старый друг, эстонский дирижер Роберт Тейпо. Шампанское, фейерверки! Гуляли на славу! На третье утро Тейпо проснулся в страшной тревоге: вспомнил, что вечером должен дирижировать в Таллине. Скорей помыться, побриться, и на такси домой (а это почти триста километров!). Когда же следующим вечером Тейпо приехал обратно — догуливать — мой отец встретил его недовольным, укоризненным взглядом. Долго молчал, вздыхал, а потом выдал: Послушай, как же так? Мы тут гуляем, веселимся, а ты?.. Как тебе не стыдно столько сидеть в ванной!

О л е г (хохочет). Да-да-да! Как мы смешно живем! Или — иначе нельзя?.. Или — по-другому не бывает?! А вот французы — они как? (Смотрит задумчиво в окошко.) Слушай, все равно дождь, гроза, наводнение… Пойду-ка вздремну. Не болей, дорогая. (Целует Ее в полотенце, уходит.)

Она остается одна. Снимает полотенце, подходит к зеркалу, протирает его, смотрит. Берет карандаш, тушь. Работает лицо. Женщина есть женщина. Нежный стук в дверь.

Г о л о с Д о к т о р а и з – з а д в е р и. Мэдам, это снова я!

О н а (отворяя). Ох, рада вас видеть!

Д о к т о р. Как вы?

О н а (с грустью). Теперь я…

Д о к т о р (присвистнув). И вы?

О н а. Не совсем то… Голова разболелась. Нервы!.. (Истерично.) Неужели мы заперты здесь, как в мышеловке? И нет никакого выхода?!

Д о к т о р. Успокойтесь. Все будет хорошо. А как ваш спутник?

О н а (махнув рукой). А что ему сделается?.. Лучше не бывает…

Д о к т о р (осторожно). Что-нибудь… (пауза) вспоминал?

О н а. Рассказывал о Юлии Цезаре... Я уже начинаю к этому привыкать… Между прочим, он был свидетелем того, как этот противный Брут…

Д о к т о р (всплескивая руками). Как? Брут?!

О н а. Вот именно. Я тоже была в шоке, когда услышала это имя… У меня даже закружилась голова!..

Д о к т о р. Немудрено! (Как бы что-то поняв, бормочет.) …Ах, вон оно что! Теперь понятно!

О н а. Что вам понятно?

Д о к т о р. Да нет, ничего! Одна гипотеза, знаете… Надо проверить… Что-то я слышал, когда был маленьким…

О н а. Вы что-то знаете?

Д о к т о р. Пока — ничего! Ровным счетом… Хотя… Нет-нет… Надо проверить. Пока не могу. Ведь я — профессионал. И должен всесторонне изучить, во всем убедиться. Это — мое правило.

О н а. Но вы хоть надеетесь на благоприятный исход?

Д о к т о р. Безусловно, мэдам. Иначе я не был бы доктором с тридцатилетним стажем. Хотя… Понимаете, эти творческие единицы… Гении… Особенно люди театра… Они так странно болеют… Гастролировал в нашем городке певец-тенор Беньямино Джильи и неожиданно попал в больницу. Меня попросили ассистировать. И вот просим тенора посчитать вслух. От волнения он начинает считать невпопад: один… три… восемь. Просим его еще раз. Будьте повнимательнее! А Джильи нам заявляет: господа эскулапы! Я человек творческого ума, к тому же не забывайте, нахожусь в трудном положении — ведь со мною нет моего суфлера! Вот вам и артисты! Вам, наверное, мэдам, тоже несладко приходится?!

О н а. По секрету — да! Но он же такой талантливый!

Д о к т о р (думая о чем-то своем). Мэдам, позвольте откланяться… Я должен проверить… (За окном гром и молния.)

О н а (глядя в окно). Льет и льет! Ну, что ты сделаешь!

Д о к т о р. Не хотел вас огорчать, но… дело в том, что временно мы отрезаны от внешнего мира. Поврежден телефонный кабель. А выйти на улицу просто невозможно. Естественно, наше годовое собрание полетело ко всем чертям…

О н а. Боже мой! Что же это, доктор?

Д о к т о р (улыбаясь). Надежда и Вера! Солнце не за горами! (Целует ее ручки.) Оревуар! Привет маэстро!

О н а (подходит к краю сцены, в зал). Вот так! А что — так? Олег — олимпийски спокоен. Талант. Даже… иногда я думаю… перед тем, как заснуть. (Тихо, почти шепотом.) А ведь он — ге-ний! И я радешенька, несмотря ни на что… Я — рядом. И, может быть, чуть-чуть сделаю его счастливее. Капельки счастья, даже не минуты… (Пауза.) А доктор очень мил! Вот что значит настоящий француз! Вот если бы их соединить: к обходительности и шарму этого Густава добавить ум и талант Олега, то получился бы некий идеальный мужчина. А?

О л е г (выходя из спальни). С кем это ты тут болтаешь?

О н а. Да вот, задала себе несколько вопросов. Сама же и ответила… Как грустно, Олежка, дожди, Нероны… Кстати, пока ты спал, познакомилась с одним замечательным французом.

О л е г (подходя к бутылке вина, взяв ее как флаг). Я так и думал! Эти женщины! Что в России, что во Франции!

О н а. Он, кстати, тоже твой поклонник. Говорили, естественно, о тебе.

О л е г (подозрительно). Ох уж эти доктора! Циники из клиники!

О н а. Очень милый, внимательный…

О л е г. Размер груди уточнял?!

О н а. Фу, какие глупости…

О л е г. Нет, все же прав был Наполеон! Я тогда, на Корсике, в 1805 году не придал этому значения! А теперь понимаю, что… (Достает из чемодана женскую изящную шляпку в форме треуголки, надевает.) Так вот, во время скромного походного ужина он, помнится, изрек (закладывает руку за борт пижамы): "Медицина учит как правильно морить людей!" Нет, все-таки какой ум! Какой провидец!

О н а. Олег, ты, по-моему, не прав… Он успокоил меня…

О л е г. Понимаю! Кстати, на эту тираду Наполеона придворный медик заметил: "Медицина, говорите… А вот профессия завоевателя — разве она не учит губить людей штабелями?" Они друг друга стоят, по-моему… Эти брутальные самцы!

О н а. Олег, опять ты поминаешь этого ужасного Брута!.. Может хватит!

О л е г. Может…. Кстати, чтоб окончательно покончить с Брутом. Так уж устроен мир: я не только лично был знаком с ним, но и играл его во МХАТе в тридцатые годы. Это была пьеса довольно скверного драматурга Шекспира под названием "Юлий Цезарь". По ходу спектакля статист должен вынести свиток и отдать его мне. И вот этот болван куда-то запропастился. А может — запил из-за того, что не дают крупных ролей. Тогда Станиславский велел срочно переодеть рабочего сцены и заменить им статиста. А этот рабочий, выйдя на сцену со свитком, громко сказал: "Вам, Олег, вот тут Александр Сергеич передать чегой-то велели…" Зал, конечно, грянул от смеха. И, сама понимаешь, трагедии не получилось.

О н а. А может к лучшему, что не получилось?! Вон кругом (мотнув головой в сторону окошка) — страсти какие! Еще неизвестно, когда этот потоп остановится…

О л е г (блаженно жмурясь). Ну, через сотню-другую лет…

О н а (испуганно). Скажи, что ты пошутил…

О л е г. Шучу, шучу… Хотя… (Пауза.) Вот вернемся, к примеру, к Всемирному потопу.

О н а (испуганно). Не надо! Это я помню!

О л е г (оживленно, потирая руки). Вот видишь! Ты уже начинаешь помнить!

О н а. Не хочу! Господи, поскорее бы вырваться отсюда! Куда-нибудь! Домой или в Канны — мне уже все равно…

О л е г. Извини, дорогая, но это невозможно… А мне нравится здесь. Вполне можно жить… (Молния, гром. Звонит телефон.) Возьми трубку!

О н а. Да! Алло!.. Говорите! (Дует в трубку.) Алло! Слушаю! (Олегу.) Ничего не слышно!

О л е г (весомо). Повесь!

Она вешает трубку и почти тут же раздается телефонный зуммер.

О л е г. Я возьму! Алло! Говорите! (С интонациями автомата.) С вами гово-р-рит автома-тический от-ветчик!.. Нельзя ли пригласить вашего автоматического ответчика?.. Ах, он вышел?.. Извините! (Вешает трубку. Фоном идет "А идише мама".) Надо бы, когда буря поутихнет, позвонить своим. Хочу с мамой поговорить. И — с папой. Я тут во сне на него ужасно кричал и за что-то гневался. А у него было такое кроткое лицо. Хочу их услышать, моих маленьких одуванчиков! Моего доброго папочку. И маму, которую я больше всех на свете люблю.

О н а (подходит, обнимает Олега). Позвони, ты их так любишь, своих ангелов.

О л е г. Как ты сказала?.. Ангелов?.. Да, пожалуй. Ангелы, которые приехали в ломбард за своими крыльями… Ну, что, загрустила? Давай сыграем в карты! Или вот — подстриги-ка меня! (Достает ножницы, щелкает.) Ты же знаешь, что я терпеть не могу парикмахерских… (Щелк-щелк.) То есть я-то их еще туда-сюда… А они меня — нет — напрочь отрицают. То во время сеанса машинка загорится, то у ножниц кольцо отлетит… В общем (щелк-щелк), полная нестыковка!

О н а. Олег, а может потанцуем?

О л е г. Ну, мы с тобой никогда этого не делали…

О н а. Ну и хорошо. Ведь когда-то надо начинать.

О л е г (задумываясь). Когда-то… начинать… Вот слово в слово мне сказал тогда Сократ. Ну, это уже после того, как его приговорили к смерти его замечательные сограждане. Накануне казни, представь, он потребовал себе в камеру цитру!

О н а. Ты имеешь в виду апельсин?

О л е г. То — цитрусы. А то — цитра. Музыкальный инструмент навроде балалайки.

О н а (напевает). Тум-балалайка, тум-балалайка…

О л е г. Ага! Правильно соориентировалась, дорогая… Вот. И я, уговаривавший его совершить побег, но так и не уговоривший, воскликнул: "Сократ! Зачем тебе учиться играть на ней? Неужели ты сошел с ума!" На что философ невозмутимо ответил: "Когда-то надо начинать. Ведь у меня не будет больше времени, чтобы научиться!

О н а. Ну что, ты готов? (Достает из чемодана транзистор, включает — там танго. "Южная ночь" в исполнении О.Гаркуши.)

За окном бушует буря: гром, молния.

О л е г. Никогда не танцевал вообще! Никогда не танцевал во время грозы! Эх! (Расходясь.) Первый раз в первый класс!

гОни начинают танец. Странноватый это, доложу вам, полет двоих. Они танцуют, то задевая и опрокидывая чемодан, то падая вместе на диван. Олег выдает отчаянные "па": смесь аргентинского танго и камаринского. Останавливаются.

О н а (запыхавшись). Ты потрясающе танцуешь! Оригинально и весело!

О л е г. Ну, вот! От-тан-це-вались! Давление, кажется, поднялось. Аж в зубы ударило! (Хватается за щеку, гладит ее.) Мне тут недавно один специалист по этому делу поставил коронку. Золотую. Ну, и между прочим, попросил у меня контрмарочку на премьеру. Я, естественно, его пригласил. Зубы-то свои, не чужие! Вот. И после спектакля он заваливается с супругой, с дочкой, с престарелой тетушкой и букетом из трех доисторических гвоздик ко мне в гримерную. Мы — потрясены! — говорит он за всех присутствующих. То есть впечатления были? — спрашиваю я. Еще бы! — в восторге восклицает дантист. — Очень хорошие места! В бинокль из восьмого ряда ее вполне можно разглядеть…

О н а. Кого — ее? Не поняла.

О л е г. И я не понял. Поначалу. Он имел в виду, как выяснилось, коронку, моя дорогая.

О н а. Забавно! Таланты и поклонники!

О л е г. Вот так всю жизнь! Вечную, праведную, трудовую! Изощряй свой талант, работай до одурения, практикуйся, углубляй… А потом рассмотрят в результате — у тебя во рту вот этот кусочек презренного металла. (Открывает рот, руками, показывает.) Видишь?

О н а. Не переживай, Олежка. Найдутся тонкие зрители! Где-то они сидят тихонечко в темной зале и ждут тебя. И не шелохнутся, пока ты не выйдешь в свет рампы…

О л е г. Да? Очень кстати! Всегда художнику не хватает понимания! (На Нее, оценивающе.) А ты умнее, чем я думал! Видишь ли, эти наши вечные муки… метания… Вот сегодня сыграл — и после спектакля впал в эйфорию. А наутро проснулся — нет, не то… Бестолково, бездарно, ходульно…

О н а. А бывает и наоборот, да?

О л е г. Точно. И вот эти всегдашние качели. Да что я! Даже великий Тосканини не мог разобраться! Однажды он плыл на пароходе с оркестром из гастрольного турне по Южной Америке. На палубу было выйти невозможно — поднялась буря. Шторм. Вот примерно как сейчас. (За окном молния и гром.) Оркестранты укрылись в кают-компании и, чтобы скоротать время, слушали по радио "Героическую симфонию" Бетховена. Тосканини тоже внимал звукам музыки и лицо его при этом омрачалось все больше и больше. Ах, негодяй! — воскликнул он. — Зачем он берет такие темпы! Позвольте, — не согласился я. — По-моему, вполне прилично! Что вы понимаете в музыке! — огрызнулся маэстро. — Еще несколько тактов, и я разобью приемник. Но тут, слава Богу, звук умолк и диктор объявил (торжественно): "Вы слушали записи оркестра Би-Би-Си под управлением Артуро Тосканини".

О н а. Это ж надо! Великий Тосканини и… и…

О л е г (помогая). Дурак! Как видишь — гений, но абсолютный, законченный идиот! Знаешь, когда занижаешь себя и чувствуешь себя дураком — всем это передается. Помню, я бродил по городу в поисках работы. И что же? Меня изгоняли из всех театров! Представляешь? Даже из театра лилипутов! Я входил в дворницкую, то есть администраторскую — мельчая и уменьшаясь под тяжестью собственного робкого взгляда! Я были никем! Но стал всем! Мне даже не доверяли подмести сцену! Я сходил с ума! И, хотя я помнил, что меня высоко оценивал сам Нерон, но… Другие времена! Другие нравы! Пришлось подрабатывать сторожем!

О н а (в легком ужасе). Сторожем?

О л е г (задумываясь, держа паузу). Да… да… Но… я… не… хочу… об этом вспоминать…

О н а. Но ты же сам учил про страуса… Голову — в песок…

О л е г. Ну — это другое… (Пауза, легкий смешок.) Я вот сейчас поймал себя на том, что подражаю Льву Толстому.

О н а. Кому-кому?

О л е г. Льву Николаевичу. Мы с ним очень даже одно время приятельствовали. Не дружили, конечно, нет. У меня вообще нет друзей!

О н а. Час от часу не легче!

О л е г (раздельно). Понимаешь, дорогая! Поскольку я! Жил. Всегда. То и Лев Николаевич Толстой. Меня! Отличал! Но! (Уже размеренней.) Как-то я поймал его на каком-то противоречии и говорю: Лев Николаевич! Но вы же вчера трактовали этот вопрос совсем иначе! А он тут же, почти без паузы и выдал: Ну, это, — говорит, — другое… Вот такой гениальный ответец.

О н а (подходя к Олегу, с чувством обнимая его). Олег, ну отчего ты такой? Яркий, непохожий на других?

О л е г. Вот! Когда я чувствовал себя дураком, мелким человечком — никто мне о яркости не говорил! Но! Стоило подумать: да гений я, гений, успокойся! Хватит, перестань доказывать что-либо себе и другим! Что тут началось! На-пе-ре-бой стали звать во все места: в кино, в театры, на Луну, на Марс… Всего лишь по-другому стал к себе относиться — и — всё! Мир у моих ног! (Пауза, подумав.) Только зачем? Право, не понимаю… А ведь я всегда мечтал о том времени, когда молва обо мне отменит за ненадобностью саморекламу, когда мне останется лишь сообщать в письмах или по телефону об удовлетворенности погодой, состоянием дружеских отношений, ни слова не говоря о творчестве. Собственно о том, ради чего я вообще живу…

О н а. Олег, ты знаешь… Вот сейчас, когда ты про этого, про классика… про Льва… ты знаешь! Я сама себя уже боюсь! Но я! Тебе! Поверила! Ты — все можешь! И вечно жить — в том числе.

О л е г (иронически). А раньше, что ж, дуреха, не верила?!

О н а. Олег! Я скажу начистоту! Я даже испугалась! Я даже французского доктора позвала!.. Посуди сам: ты мне про потоп, и за окном он, проклятущий…

О л е г. Доктор, конечно, грязно приставал…

О н а. Ни-ни. Что ты. Галантен и даже весьма пригож.

О л е г. Значит, гонорар высокий затребовал!

О н а. Ни словом не обмолвился!

О л е г. А вот это уже подозрительно!.. Ладно! Ты тут с доктором развлекайся, если есть охота… А я спать, спать. Сон — это великое изобретение человечества. Мой лекарь и утешитель. Мой единственный настоящий друг.

Уходит в спальню.

О н а. Эти мужчины! Такие разные! Всегда — рядом! Я их как-то особенно чувствую! Даже не чувствую, а чую. Вот только стоит мне отправиться в душ… (Идет.) И начать раздеваться… (Начинает.) Как… (Прислушивается.) Должен! (Поднимает палец вверх.) Раздастся! (Раздается.) Стук в дверь! (Стук в дверь.) Сейчас! — голос Ее доносится уже из ванной. — Буду.

О н а (подходя к двери). Доктор, это вы?

Д о к т о р. В том-то и дело, что я!

О н а (открывая). Я так и знала!

Д о к т о р (торжествуя). А что я узнал!

О н а. Ну, проходите… Я тут познакомила Олега с вами. Заочно.

Д о к т о р. О, благодарю, мэдам! А я к вам с хорошей новостью!

О н а (искренно). Я очень верю вам… Гу-Гу…

Д о к т о р. Густав Габрие, мэдам, к вашим услугам.

О н а. Да, Густав, надеюсь, вы в самом деле обрадуете меня…

Д о к т о р. Это мой долг и приятная обязанность, как говорят в наших лучших домах…

О н а. Итак…

Д о к т о р. Во-первых, погода! Завтра обещали твердое улучшение!

О н а (подбегая к доктору, целуя его в щеку). Ура! Простите, не сдержалась!

Д о к т о р. Очень приятно! Я даже готов… А давайте я к вам опять войду и мы сыграем эту сцену еще раз?.. Уж очень вкусный поцелуй! (Порывается выйти.)

О н а (оборачиваясь в сторону спальни). Тс-с! Олег и так, по-моему, слегка ревнует!

Д о к т о р. Ну, что ж! Побольше официальности. Но вот и вторая новость. Я хочу вас успокоить абсолютно и окончательно: мы все здоровы!

О н а. Все-все? А как же…

Д о к т о р. Признаюсь, и меня все это сильно смутило. Но! Мой галльский юмор плюс жизнелюбие. Плюс интуиция. Плюс одно маленькое воспоминанье. Когда-то, в далеком детстве, я слышал эту историю. А теперь скажите, мэдам, знаете ли вы, что здесь было раньше? Я имею в виду наш отель.

О н а. Право, совсем ничего…

Д о к т о р. В этом здании, несколько перестроенном, помещалась, начиная с 12 века знаменитая библиотека манускриптов ордена францисканцев. Понимаете?

О н а. Да. Но не вполне…

Д о к т о р. Собрание было огромным. Говорят, там были даже древние египетские папирусы и… глиняные вавилонские таблички. И всё это гигантское богатство помещалось в катакомбах. Они под нами, внизу. И вот один из монахов, живших при библиотеке, стал вдруг рассказывать некие истории. Причем уверял, что это не сны. Он зрил наяву! А за ним и другие стали свидетелями неких древних событий.

О н а. Неужели?

Д о к т о р. Вот именно! Наиболее отчетливо эти видения являлись монахам… в непогоду. Во время бури, грозы.

О н а. Боже мой!

Д о к т о р. Так вот! Потом библиотека сгорела. Крошечная часть книг была спасена. И вот, на этом месте, построили гостиницу. Некоторые тома остались здесь. Я ходил в библиотеку сегодня утром… Тут в нашем городке живет один чудик. Гений — не гений, сумасшедший — не сумасшедший. В общем, странный человек… Связь наладилась и я позвонил ему. У него есть своя теория. Он объясняет это так. Конечно, это прозвучит невероятно. Но… другого объяснения, увы, нет.

О н а. Совсем?

Д о к т о р. Сожалею, мэдам… Итак, вкратце это звучит так. Мы все, действительно, живем вечно. Наши души странствуют во времени, погружаясь в разные тела. И иногда, подчеркиваю, иногда и далеко не у всех вспыхивает некая память. Пра-память. Мы вдруг вспоминаем какие-то ощущения. Нам являются события, каких и не было в нашей теперешней жизни. Структуры линейного времени рушатся. Возникают некие провалы, лазейки. И мы вспоминаем. Я не очень понимаю этого механизма. Это знает Гийом.

О н а. Кто?

Д о к т о р. Его зовут Гийом. И он объясняет это очень хорошо на своем птичьем языке… Он говорит, что некая энергия из недр земли, из ее разломов вполне может стать катализатором. И человек начинает вспоминать. И видит все чрезвычайно отчетливо, поскольку это было с ним когда-то… Так что… Мы все здоровы… Только пра-память… Так толкует Гийом.

О н а. Он гениальный ученый, да? Хотя я не совсем поняла вас, но… как-то вы меня успокоили.

Д о к т о р (смотря в окно). А вот и дождь затихает! Поздравляю! (Подходит к пустой бутылке.) О! Пустая! Хотелось бы обмыть!

О н а. Увы! Значит, всё в порядке?

Д о к т о р. Вероятно! Хотя — какие сюрпризы нам готовит день завтрашний — вопрос! Да… а вот эти старинные манускрипты играют особую роль. Они как бы усиливают наши состояния. Так я понял Гийома.

О н а. Спасибо, доктор! (Смотрит в окно.) Действительно, затихает! О! Солнечный лучик блеснул!

Д о к т о р. Где, где?.. Поздравляю, мэдам…Рад, что принес вам хорошую весть…

О н а (искренно приобняв его). Спасибо! Вы потрясающий… доктор!

Д о к т о р (поглядев на часы). Может быть, наше собрание все-таки состоится?..

О н а. Пойду разбужу Олега. Надо ехать. Мы и так выбились из графика.

Д о к т о р. Пойду и я. Переоденусь и буду ждать вас в холле. Хотелось бы все-таки познакомиться… с пациентом.

О н а. Да-да. (Торопливо.) Благодарю, мсье. Такое неожиданное приятное знакомство.

Д о к т о р. Вы — чудо! (Грустно.) Во Франции, увы, таких женщин уже нет… До встречи внизу!

Доктор уходит. Она бросается в спальню.

О н а. Олег! Олег! Дождь перестал! И… если хочешь, расскажи мне про этого… как его… Брута! (С этими словами скрывается в спальне.) Г о л о с

О л е г а ( из спальни). Какого еще Брута? Но наша героиня исчезает ненадолго. Опять стук в дверь. После некоторой паузы появляется Она. По дороге, неизбежно, подходит к зеркалу, расчесывает волосы.

О н а. Кто там?.. (Открывает.) А, это вы?

К о р и д о р н ы й (смущенно). Простите, что… В общем… долго боролся с искушением… И все же — такой случай… Я подарил бы этот автограф своей невесте… Она была бы счастлива!

О н а. Ах, да!.. Олег собирается в дорогу… Ну, пойдите, пойдите к нему! Не робейте! Он в хорошем настроении и все сделает.

К о р и д о р н ы й (доставая из-за пазухи приличный лист ватмана). Вот, заготовил… А удобно, мэдам?!

О н а (в спальню). Олег, к тебе пришли! (Коридорному.) Ну же, идите! (Слегка подталкивает его.)

К о р и д о р н ы й (идет, оглядываясь и робея). О, мэдам…

Они скрываются в спальне. Пауза. Счастливый Коридорный выскакивает к самому краю сцены с куском ватмана, где крупно: ГАРКУША

К о р и д о р н ы й (прижав автограф к груди, в зал). Сегодня самый счастливый день в моей жизни! А у вас?

Срывается с места и убегает. Пустая сцена. Звучат стихи Арсения Александровича Тарковского.

Запись голоса Арсения Тарковского:

Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И — боже мой! — какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.

Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.

2
Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом, —
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал,
Измерил время землемерной цепью
И сквозь него прошел, как сквозь Урал.

Занавес. Поклоны. Аплодисменты.