Леонард Данильцев (1931–1995) – художник, поэт. В юности некоторое время жил и учился в Ленинграде, и до конца дней сохранил любовь к этому городу и его обитателям. Автор книги "Неведомый дом" (М., 1990).

См. также Воспоминания о Леонарде Евгеньевиче Людмилы Стариловой, опубликованные ранее на "Опушке".

* * *


Бегу из уютного дома,
почетных чураясь гостей,
и в серую слякоть Коломны
кидаюсь, как ворох костей.

Здесь косых домишек увалы,
клетушек и крыш дребедень
застят филигранность бокала,
всобачат мне в зенки плетень.

Вон робких окошек болезни
моргают: и ясно без слов –
(шагаю по улицам) слезны
основы обещанных снов.

И радио слушать не надо,
когда оперенная явь, –
пусть диктора рдеют рулады,
их щебнем немного приправь.

Как просты у лип перекивы,
когда их рванет, как с петель...
Улягутся страсти крикливы,
им пыль приготовит постель.

И в нежных песках отдыхая,
я с пляжа гляжу берега,
и жизнь дорога как нагая,
и жисть в потроха! – полагая,
что выведен ветром угар.

Но крепок ремень у аркана,
коварна с арканом рука,
руками себя по карманам –
а там – шелуха и труха.

Ты, узел забот и зевоты,
подтешешь впросак наугад,
пришпилишь как якорем (что ты!),
а волны привольно, охотно
кидают, терзают, лубят.

И накипь в глазах, словно кляпы,
и злоба зеленит глаза, 
и челюсть – святой гладиатор,
и холод, как ноги у марта,
и боль в голове, будто шляпой
на темя напялен вокзал.

Прости мне хмельные содомы,
прости мне укол и укор,
когда изнурили погромы,
когда застрелили в упор.


* * *

Милый друг!
нам не странны обиды
мелких тяжб:
	Кто быстрей пробежал
	кто скорей человек.

Нам легко,
нам красивы сияния рек!

Милый друг!
нам не страшны обиды.


* * *

Вменяя отрешенность взора
с ресниц как сыпал свежий прах,
смешком не тешил разговоры,
улыбки прочие поправ,
владыка он, прав иль не прав.

Как бы:
пускай в словах умру,
вертя их бесконечный ворох,
тот на юру, кто впрок не вор их –
тот юркий, проиграл, кто в бор их
ступил, как в осветленный парк.

Тот впрямь оглох, тот плох, тот олух,
кто в окриках не слышит плах,
тот жизнь постиг лишь на словах,
кто не кипел в словах как в лавах,
тот звуков не познал обвалы,
кто честно спал в беспечных снах,
тому попытка – нет, не пытка,
но непременно – впопыхах,
а если боль –
то на угольях –
аппендицитом вялым в пах.

Пусть пахнет он!


* * *

С БАЛКОНА

	/просветы–прорывы–приливы/
С балкона в белые просветы – в приметы падений
где в выпрыгах –
жизнь

И стаи сумасшедших голубей
мне белые петли на шею
мотают мотают мотают

	что пригвожденный
	едва головой успеваю
молчать

что скользкость жабы живой
влечет, не пугает,
чернавка

что звуки как ждут вожделенья
вражды
и веселья
и воли
И ХЛАДНОЕ ИМЯ ТВОЕ ВЫПЛЫВАЕТ ИЗ НЕГ ЗАБЫТЬЯ
и цепенелой рукой ощущается холод решетки
и платье под ветром на ветхой веревке трепещет
...........везде

и голубые дни
и дни преголубые
без шрамов и штрихов и заусениц
мне колыхнулись стеблем семицвета
мне колыхнулись колыбелью белой
пойми, пойми, пойми!

сквозь ломаность штрихов

прорыв из далекого детства
	осязаний любви иль болезни
тоска по раскиданным гнездам
	на ветках зеленых и шумных
костей ослепленных, проверивших мрамора крепость,
	о, трещин раскидистый крест!

просветы – прорывы – приливы.

балкон иронически прост.


* * *

МНЕ СКРИП КОЛЕС

Мне скрип колес настойчив;
и
знать – слышать
поперек какого
поля
горла
боль
узнаю? –
		там.
Или на рассвете
в росистом мареве леса расщепятся
лучами,
чтоб предстал
и паспорт вынул?

Рукой закрыться ли –
колени на полу:
и зов и отзыв и приках
и – ... !!!

И слабый отблеск
не той зари,
а прежней
глазам прийдет

Прошмыгнет рядом оттрель соловья,
иль хруст кузнечиков осенних не уснутых,
он – тоже скрип колес!
И облики твои
/их множество,
как я/
попробует манить,
			поманят,
но сквозь прозрачность бледной роговицы
прозрачность, что стеной, пространством, далью
/заранее улыбкой оснащен/
я поклонюсь беззвучно,
чтоб беззвучно

Как вдруг слеза легонько прозвенит.


* * *

ГРОМЫ

Он рассыпается
и отзвуки
еще во мне
у горла
взорвать дыханье
взодрать

Но тишина листа на ветке
и тишина черная
в глубинах
как занавес падут
на принцев смерть

и затрепещат вздорные ладони
и бархат кровью алою стечет
и жадность пробежится по балконам
с оглядкой
и стремглав

На одинокую фигурку посмотреть
ах, слезы старых дам!
в них жизнь
в них все: понятие
и жалость
о кубиков нехитрой кутерьме,
что тоже грохотом рассыпется
сухим.

под куполом пылает плаха грома
под куполом качается блеск люстр
под куполом –
в тревожной голове.


* * *

В ГОРАХ

Гора к горе, гора к горе, гора к горе
гора к горе
молчат

гора за горой
и там розовогорье
и вдаль: синегарь
	синегладь
	/ты только гляди!/ –
синегарь с прожилочками
и ворохом вместе
/вновь и вновь огромнясь/
вовсе не гремят.

– Эй, вы, что ли угорели?...–

Лишь орлы вылетают дозорить
но не слышно 
округ
"курлы!"

Гор град застыл
и всплыл наверх
как громадой сплошной

Но...........
на самом-то деле,
больш-больша-больше:
иерархию соблюдают немую
как палочка к нулю
у Ю.

Их игра?...
любуются между собою?
сопка сопкой?
и пряной корой
пихт, осин и кедров?
и боком друг к другу – к тому
что наряды свои демонстрирует?;
шлейфы белые снега в расщелинах,
вариации листвы истый узор...
а лысая гора –
позор?

Иль спят веками?...
– Ой, горе мне с вами! – – – или слушают
как внизу ручей щебечет?

Иногда лишь
/как аукнешь/
храм гор
прошепчет 
в ответ
свет.


* * *

По полям
по многим полям, –
что Россия! – 
я вижу шагов отпечатки

моих

это память о небе высоком
в цветах картофеля
что греют невзрачно
душу

на серой земле
я слышу шагов отпечатки
в заплаканных чаяньях колокола
старой сельской церквухи
в перекличках коров с пастухами
и в молчаньи антенн

я вижу:		следы
			отпечатки
разбитых сапогов /тех что чавкают, а не
					скрипят/
и тех что скрипят, но не чавкают/ надсаднивают
					дороги/
и следы – отпечатки незадачливых дамских шпилек
	/качаясь, хотевших природы дохнуть/

и лаптей что траву ласкают
и шепчутся с ней

и снегов отекающих также я вижу следы!

и ямочек перечень вижу
		от острой
		быстрой
		босой
			пятки крестьянки
и острее хочу
		упасть 
		и рыдать.


* * *

Изба гулка,
душа – смятенье:
объем чулка
и край забвенья.

Излучье ракурсов:
	опора ночи
	преступность далей
	припухлость лени,
	тоска по редиске.
Стучи курсив:
	то жизнь на даче,
	то плен усталый;
	среди поленьев...
полыни прииск.

Без тени риска
иду наудачу,
бездельем таю.
Ручей впридачу
полощет иск: "Не искушай
		судьбы терпенья
		за ласку мхов –
		затменье!"



* * *

В эту столовую,
которая – подвал
но не просто, а как преисподняя
откуда гам безобразный
ревнивым бесом топчет слух,
а вонь
мохнатым цветком распускается
до высочайших вершин

В эту столовую,
где мертвого затрясет
и он от ужаса вновь  задохнется,

Жду спускаться когда,

как будто зовет аппетит.


* * *

Я возвратился в милые края.
Как дорого для сердца обозренье,
Что нес с собой, в ресницах затая,
Пять лет без малой тени подозренья,
До встречи сладостной не станет дня.

Знакомые-знакомые кусты,
Знакомая-знакомая дорога,
Сумели вы скитальца привести
Назад. Я ваш! Я ваш с порога.
Родных я рад обратно обрести.

Берез знакомый гребень на бугре,
Внизу ольшаника пушистая орава,
Оттуда влево – ластится к Пахре
направо... по грибы скакать направо!
О, памяти веселый обогрев!

И дом навытяжку передо мною встал,
Скворечник в небо заломив кокардой,
Ему известен торжества устав –
В фундаменте есть доля Леонарда.
Как сладко знать, что к берегу пристал!

И яблонь юных робкий хоровод
Рассыпался по саду, их пугает
Мужчины посторонего приход.
И вишни узкими листочками мигают.
Их трепет мне калитку отопрет!

Знакомы будем, скромный огород.
Знакомы будем, розы и терраса.
Стихам отныне вы тисненый переплет, 
Как полотенцем вами растираюсь, –
Здесь жизни чистой бьет водопровод!!!


* * *

Вчера шагал слепою стужей
ныряла в небе осетрина.
А где-то пах горячий ужин
и скатерть пела о смотринах.

И фрукты спелые на белых
подносах кожицей блистали,
и в сердце, истомясь, запела
капелла мальчиков усталых.

О тех кусочках белых масла,
о молока целебной пене
(парное молоко как маска:
ни грамм намека об измене).

Фонарь качался от ударов
или от вздохов ветра ветхих,
иллюзия же прорыдала
о верноподданых салфетках.

Капеллы замогильной пенье.
Подвешенные в небо блестки.
И лопнуло мое терпенье...

Вставную челюсть для острастки
я вынул живо из портфеля...
Так начиналася неделя.


* * *

Ограда, тополя, бульвара кудреватость,
воздушный шарик бесится на нитке,
законник в ослушания не вникнет,
тюльпана поршень изодрался в радость,
и щебет майский полнит пылью пестик,
и ветер, раскрутив горячечные вести,
и холодит и обольщает душу,
и семечки зрачок проворно лущит!

О, царство свежести, – лелеемый родник!
– лобзайте лабиринт дорожек и газонов! –
неизловимо бегство Казановы
дрожь и восторг с лазейкою роднит

Где праздность с поводка сорвется? – на бульваре!
где горлышком забулькает сосуд?
где безвоздушность воздухом сосут,
колени выставляя на загарье?

И, бережно ступая на песок, 
идем, примет обыгрывая знаки,
твой палец тереблю и шевелю, как знахарь,
и рот открыт, и выпростан висок

и волос рыжий – лопнувший бутон
– какие ирисы отмахивают солнце?! –
веснушек скопище – роскошности притон,
веснушками щека твоя присолится


* * *

Из граней бокала
слепило вино,
ждала ты пока ли
потухнет оно?

Ждала ты пока ли
напьюсь, крепко пьян? –
мечты облаками 
сквозь цепкий бурьян.

Куда все сокрылось
в душистых парах?
Одна заискрилась
в янтарных дарах!

Одна закачалась
на длинном стебле,
то в небе кончалась,
то кланялась мне.

И руку пожала
враз ночь принесло –
я умер, ужален!
Ты помнишь число?

Ты помнишь ли часть
поцелуя во тьме?
Легко ли несчастье
датся тебе?


* * *

Комару не трудно ль жить
ни денно ни нощно не кормленному?
Ему бы Дуню положить
большую
наружу окороком, –
на, мол, поешь, дорогой,
месяцок-другой
и катись своей дорогой!..

Но кто о комарах позаботится! –
вот и носятся в поте лица
поодиночке и стаями:
Бог бы их не оставил!..

Обсасывают, как мысль Цветаева,
каждый листок месяца маева,
а стоит по счастью заметить зайца,
сразу, заразы, на нос садятся
и поют, поют тонким голосом,
и впиваются в нос тонким волосом,
а заяц слизнет комара
– Умри, – говорит
и комар
умра.


* * *

НА РОЖДЕНИЕ СЫНА У ГЕНЫ АЙГИ

Поклонимся счастью
и встретим его
как подобает:
притихше.

Лишь безвольная радость
для счастья звенит
занебесно.

Как в поэме,
навеянной Богом самим
навсегда золотые слова.

Оттого-то и кони
смотрят в страницы
не совсем изумленно.

Оттого-то и ржаноьем
иногда покрывался восток
лучеглазым.

Потому-то и сын.


* * *

Детская коляска стоит
в комнате
		одинокая
В детской коляске никто не спит
в комнате один
охаю
детскую коляску пустую покатал
жду таким образом
		пока – там!...
Сын из больницы
не возвратится


* * *

ПСИХБОЛЬНИЦА N13

Под белым потолком, средь белых простынь
подушка белая под головой.
Седая голова не бросит тень
на белизну палаты угловой.

Палаты как одна: что третья, что шестая.
В линолеуме втоптано шагов – не счесть
и каждый шаг рос в голову шестами:
все отделения больницы – N6.

Не внемлют окна белые ни стону.
Мучительны снега молчаньем белых снов.
Среди снегов как тайна: бастионы
больничных корпусов.

Два белых и четыре желтых дома,
совместно – желтый дом один...
Брожу по комнатам мажордомом
подушек, покрывал и простынь господин.

И странно, между прочим, понимаю
зыбь сумасшествий на ладони дня;
где зябким равнодушием стихают,
где буйствуют, рассудком обедняв,

Где архитектор, выстроивший зданья,
географ где, улыбчив долготой...
сестра уколет строго по заданью,
и психиатр суров, как долото;

Лишь по продскладу сердце психа тает –
ишь: тухлым запахом закабален каньон!
И в небе белом: караульной стаей
крапленое в помойках воронье.

........................
........................

Ослабшей голове картины негативны
изображения те и не те:
снега за окнами как темные гардины
палаты белые, как гибель в темноте.


* * *

ХОККУ

1. На кухне
вонь
	и люди

2. Открыта форточка
но коротка
душа

3. Так голова пустынна,
что перекати-поле
не видел никогда

4. На тумбочке цветы
И я
как тумба.



* * *

АМФИТЕАТР

К. Вадиму
Лучилось озеро водой,
как мальчик маленький улыбкой.
Авдотья щла по косогору,
лукавя белою икрой
из-под подола сарафана
(то левая нога была
в нее рефлекс пыряли воды;
то правой жадно тень природы
чулком змеиным извивалась)
из трав выглядывала малость
(для чародейства) ручейка
Наяривали пчелы ричеркар,
и вечность дифирамбы пела
двум камешкам на берегу,
и облако висело бело

Почесывая локоть отупело
и выдохнув весь вдох
Лукерья крикнула: "Ау-у!"
Авдотье
(не разомкнув уста тугие,
то есть, "про себя")
.......................
.......................
Ни ревность, ни любовь ее владели взором,
Когда Авдотья шла по косогору.


* * *

НАСТАВЛЕНИЕ ГЛЕБУ

Расти и трудись, и дружи, и пируй,
и струны настрой до отравы,
чтоб мыши сбежались послушать игру,
и смолкли цикады во травах.

Плакатным пером облака перемазай,
такую создай незабудку,
чтоб голуби бились в угарном экстазе,
и гриб поневоле аукнул.

Не трусь, не беги впечатлений обилья,
подряд принимай их, легко белолобясь,
и пусть затрепещут ресницы кобыльи
и в землю уставятся, как школьный глобус.

Такие воспой хризантемам красоты,
а мрачности – говор небесный,
чтоб все лепестки до делений, до сотых
взлетели, несомые песней.

И песней подхвачен в высокие дали
с собою трав запахи захвати:
порой неожиданные идальго
подстерегают в дальнем пути.

Уверен, с успехом мои наставленья
ты выполнишь – и дело в шляпе;
как дети деревни заезжих офеней
зрят в памяти – помни о папе.